Текст книги "Голимые рассказы"

– Ишь, гад, точно полицию вызывает, вон как глазами по сторонам зыркает! – обрадовался Лёня. – Свистните корреспонденту, пускай снимать начинает – сейчас самое интересное начнётся!

К двум близнецам из посольства вышел толстяк в таком же чёрном пиджаке и белой рубашке и что-то прокричал, указывая пальцем на плакаты. Близнецы бросились к воротам в ограде, а толстяк, плотоядно усмехаясь, вытащил фотоаппарат и принялся щёлкать.

Тем временем Лёня уже поменял тактику: подняв с асфальта мокрый и изрядно потоптанный плакат с аятоллой, извлёк из кармана зажигалку и попытался его поджечь. Однако мокрая бумага не загоралась.

– Ха-ха, я и это предусмотрел! – Лёня вытащил из кармана аптечный пузырёк и потряс в воздухе. – Бензин! Сейчас наш плакатик, как свечка, запылает!

Но осуществить поджог он так и не успел. Выскочившие за ворота близнецы набросились на него и принялись спасать портрет обожаемого вождя.

– Скажите корреспонденту, чтобы заснял этих антисемитов! – хрипел поджигатель, отбиваясь от толстяков, но силы были неравные, и никто из демонстрантов на помощь ему так и не пришёл.

Наконец, один из толстяков обратил внимание на снимающего избиение Лёни немца-корреспондента и бросился к нему. Но немец оказался не чета худосочному Лёне: мощным хуком в челюсть уложил того на асфальт рядом с валяющимся плакатом.

– Ишь, молодец какой! – охнул кто-то. – Ну, прямо-таки Чак Норрис!

Услышав знакомое имя, немец расплылся в широкой улыбке и, засучив рукава, повернулся к Корзинкину:

– Ну-ка, френд, подержи кинокамеру!

Но расправиться с подоспевшим на выручку вторым приспешником иранского диктатора он не успел. Из-за угла, завывая сиреной и расплёскивая лужи, вырулил полицейский пикапчик с поблёскивающим маячком.

– Смываемся! – взвизгнул Лёня и мигом сбросил оседлавшего его близнеца.

В мгновение ока все его подручные побросали плакаты и транспаранты и бросились врассыпную. На площадке перед посольством остались только Корзинкин с кинокамерой в руках, ползающие по лужам иранцы и немец-корреспондент с засученными, как у киношного героя, рукавами.

Толстый майор неторопливо вылез из пикапчика и, неожиданно сообразив, что ситуация требует незамедлительного оперативного вмешательства, вперевалку подбежал к ним.

– Что за бардак?! – грозно рыкнул он. – Всем оставаться на местах! Подходить ко мне по одному и предъявлять документы!

Иранцы, отряхиваясь и о чём-то возмущённо переговариваясь друг с другом, встали и полезли в карманы за документами.

– Руки за голову! – истошно завопил майор и, не спуская глаз с покорно стоящих перед ним Корзинкина и корреспондента, пояснил: – У этих лиц кавказской национальности, – он кивнул в сторону иранцев, – всегда с собой целая пачка липовых документов, к ним не придерёшься. А вы-то, славяне, что здесь делаете?! Проблем себе на одно место ищете?

Немец и Корзинкин тоже попытались предъявить свои документы, но он отмахнулся:

– Не сейчас! Вот доставим всех в отделение, там и будем разбираться.

– Но я же не еврей! – неожиданно выкрикнул Корзинкин.

– А причём тут евреи? – удивился майор. – Сам вижу, что не еврей. А что им тут, у иранского посольства, спрашивается, делать? Они сейчас у своего, израильского, в очередях на выезд стоят…

Немец, забрав у Корзинкина свою кинокамеру, принялся незаметно снимать его разговор с майором и полицейский пикапчик, стоящий поодаль.

– Съёмки запрещены! – разозлился майор и прикрылся поднятой с асфальта уликой – мокрым портретом аятоллы.

Притихших иранцев, Корзинкина и корреспондента быстро погрузили в машину. Сидящие внутри омоновцы недовольно потеснились, давая им место, и пикап быстро набрал скорость.

…Назавтра самым последним из задержанных отпустили Корзинкина. Иранцев и немца отпустили ещё вчера вечером, быстро разобравшись, что это иностранные граждане.

Следователь, беседовавший с Корзинкиным, перед тем, как подписать пропуск, сказал, недовольно качая головой:

– И чего вас, дураков, к иностранцам тянет? Ведь знаете же прекрасно, что ничем хорошим это для вас не закончится. Пускай евреи занимаются своими делами, иранцы – своими, а немцы – своими… А у вас уже никаких своих проблем не осталось? В интернационал поиграть захотелось? Сколько их там было – а вам всё мало! Историю читать надо, тогда бы знали, чем эти игрища заканчиваются. – Неожиданно он разозлился и прибавил, словно выплюнул: – А теперь ты заплатишь штраф за хулиганство и за этот свой Четвёртый интернационал – так тебе и надо! Хотя, чувствую, вряд ли это для тебя будет уроком… Пошёл вон с глаз моих! Чтобы я тебя больше здесь не видел!

ДЖЕЙМС БОНД РОССИЙСКОГО РАЗЛИВА

В достопамятные коммунистические времена, когда Советский Союз был необъятен и, как всем казалось, могуч, каждому добропорядочному гражданину – а таковых тогда было на порядок больше, чем сегодня! – вменялось в обязанность стучать на соседа. Если такого предложения из компетентных органов не поступало, значит, с человеком было что-то не так, какая-то аномалия. Или он был отпетым дураком, или кристально честным, что тоже было неправильно и подозрительно.

Я не был ни тем, ни другим, поэтому в первый же год студенчества меня пригласили в особый отдел института для просветительской беседы о недремлющих империалистических врагах и последующего подписания пакта о добровольном сотрудничестве с печально известной организацией.

– Мы вас убедительно просим, – сказал бесцветный человек, крутя в руках мой студенческий билет, – изредка рассказывать нам о ваших знакомых, их взглядах, разговорах и, не приведи господь, планах. – И ещё более вкрадчиво прибавил: – В ваших же интересах. Можете, конечно, и отказаться, но – сами понимаете, это нас расстроит и вам жизнь усложнит…

Деваться было некуда, потому что в родственниках у Кибальчиша я не состоял и рисковать собственными «интересами» не хотел, с другой же стороны, доносить на друзей гадко и омерзительно, посему я решил, если уж встреч не избежать, то отделываться общими фразами, мол, ничего не видел, не слышал, и вообще моя хата с очень дальнего краю.

Однако наши встречи с бесцветным человеком стали повторяться с завидной регулярностью, и с каждым разом от меня требовалось всё больше подробностей, притом таких, которые при желании можно истолковать во вред тому, о ком велась беседа. От этих встреч уйти было невозможно. Просьбы бесцветного человека со временем стали напоминать приказы, и каждый раз на беседу я шёл с тяжёлым сердцем, словно поднимался на эшафот, если уж не в роли жертвы или палача, то, как минимум, в роли помощника, несущего топор для усекновения повинной головы.

– Не бойся сказать лишнего, – увещевал меня мой мучитель, – мы всё анализируем и отделяем семена от плевел. А эти твои друзья, про которых ты что-то скрываешь, думаешь, они ничего нам про тебя не рассказывают? Не будь идеалистом, глупышка…

Наверное, он был в чём-то прав, но продолжать в том же духе мне очень не хотелось. Долго я раздумывал, как выйти из этой дурацкой игры с наименьшими для себя потерями, и, наконец, придумал.

Во время очередной встречи я перешёл в наступление. На стандартный затравочный вопрос «что бы ты мог сказать о таком-то?» я изобразил на лице вселенскую скорбь и мрачно сообщил:

– Мало того, что он регулярно слушает вражьи голоса, так ещё и планирует совершить теракт – пробраться в столовую городской администрации и подсыпать в компот конского возбудителя.

Мой собеседник опешил:

– Зачем?!

– Чтобы возбудить нездоровый интерес тамошней администрации друг к другу и тем самым отвлечь их от выполнения поставленных перед ними задач!

– Ты случаем не приболел сегодня?!

– Здоров, как бык.

– Может, ты что-то путаешь? Это… правда?!

– Честное слово! Век воли не видать…

Информация была настолько ошеломляющей, что мой куратор растерялся. Больше никаких вопросов он не задавал, а поскорее удалился, чтобы обсудить с начальством сенсационную информацию, полученную от меня.

На очередной встрече он сообщил, что информация, к счастью, не подтвердилась, и государственные задачи выполняются, как им и положено выполняться, а потом легкомысленно перешёл к следующему из моих знакомых, длинный список которых приносил на наши встречи в аккуратной папочке.

– Про этого человека скажу следующее, – не менее мрачно начал я со скорбной миной Павлика Морозова на лице. – У него дома подпольная типография для изготовления антисоветской литературы и листовок подрывного содержания.

– Но у нас в городе до последнего времени не обнаружено ни одной листовки! – жалобно залепетал мой собеседник. – Может, ты ошибаешься?

– Хорошо маскируется! И ещё – он их копит для того, чтобы сбросить во время первомайской демонстрации трудящихся с самолёта. У него даже есть сообщник в городском аэроклубе.

Человек выпил залпом два стакана воды и захлопнул папку:

– Нужно всё это срочно проверить. Я с тобой потом свяжусь…

Я отлично понимал, что поступаю, мягко говоря, не совсем прилично, выдвигая против ничего не подозревающих друзей такие гнусные обвинения, но именно в абсурдности и идиотизме наветов и заключался мой коварный план. Не такие уж откровенные бараны эти ребята из госбезопасности, чтобы тотчас сломя голову бежать разыскивать яд для компота или подпольную типографию, а для этого переворачивать вверх дном квартиры моих приятелей.

Но, как выяснилось, я немного переусердствовал. Через пару дней я встретил своего так подло подставленного друга, а он прямо-таки лучился счастьем, будто выиграл в лотерею автомобиль. По великому секрету он делился с каждым встречным-поперечным новостью о том, что к нему неожиданно нагрянули люди в штатском, перевернули квартиру вверх дном в поисках множительной техники, но так и уехали ни с чем. На вопрос, чему он так радуется, мой приятель гордо сообщал, что теперь уже всем понятно, что он не сволочь какая-нибудь и не стукач, а вполне приличный человек и, может быть, даже потенциальный диссидент.

Очередная наша встреча с бесцветным человеком произошла только через месяц. Не вспоминая о липовой типографии, он сразу приступил к своим стандартным вопросам. Про очередного своего знакомого я сообщил, что это человек пьющий и ненадёжный, всячески поносит Советскую власть, в подпитии способен на необдуманные поступки вплоть до покушения на руководителей партии и правительства, о чём, кстати, уже намекал в редкие часы трезвости и в качестве доказательства показывал перочинный нож.

Мой собеседник выпучил глаза и поспешно спрятал бумажку с заготовленными, но ещё не озвученными вопросами.

– Ты это серьёзно? Ничего не путаешь?

– Под каждым словом подпишусь! – жёстко выдавил я, стискивая зубы. – Кровью…

Но тот меня уже не слушал, поспешно натягивая пальто и пряча папку в портфель:

– Я тебе позже перезвоню…

С тех пор наши встречи становились всё реже и реже, а продолжительность их короче.

Прождав пару месяцев, я почти успокоился, наивно решив, что от меня отвязались. Пускай лучше считают помешавшимся на шпиономании, что в те времена было совсем не редкостью, и, в конце концов, примирятся с мыслью, что ни одному моему слову верить нельзя.

И, действительно, меня, кажется, оставили в покое, но спустя некоторое время, когда я окончательно успокоился и стал вести прежний образ жизни, поругивая в тёплых компаниях гебешников и их подлых приспешников-стукачей, которые ходят к нам в гости, пьют нашу водку и ведут доверительные беседы, а потом слово в слово передают своим кураторам услышанное от нас, в мою дверь позвонили.

Два человека, очень похожих на моего полузабытого бесцветного человека, с вежливой бесцеремонностью сильного и уверенного хозяина, прошли в мою комнату и, помахав в воздухе красными книжицами, принялись методично перебирать книги на стеллажах и копаться в рукописях на письменном столе.

– Что ищем, ребята? – поинтересовался я, уже ощущая в животе неприятный холодок.

– Подрывную литературу, – коротко ответил один из людей. – Солженицына и Сахарова почитываем, небось? А Бродского наверняка наизусть помните?

– Что вы! Как можно?! Я и в глаза таких книг не видел!

– Сомневаюсь… А сам-то что пописываешь? – перешёл на «ты» второй.

– Стихи. Про любовь, про природу, про Родину…

– Во-во! Ну-ка, покажи нам про Родину. Это уже попахивает…

Я пожал плечами и стал искать в папке стихи про Родину, но их оказалось до обидного мало.

– Хренотень какая-то! – подытожил свой литературоведческий анализ первый человек, пробежав стихи по диагонали. – Травка, цветочки, родная сторонка… Есенин хренов! Это не то, что надо…

– А что надо?

– Будто не знаешь!

– И среди книг ничего интересного нет, – подал голос второй, – вот только книжка про Джеймса Бонда. Но книжка нашего, советского издания. То есть идеологически выдержанная… И где только они умудряются доставать дефицит?

– Если хотите, возьмите почитать, только потом верните, – обрадовался я, чувствуя, что поиски подходят к концу и гроза почти миновала.

– Взять, что ли? – загорелся второй и вопросительно посмотрел на первого. – Уж, больно много про этого шпиона слышал.

– А он потом в управлении настучит, что мы забрали книгу без акта, а в книге нет никакой антисоветчины! – язвительно заметил первый. – Перебьёшься без читки!

Посмотрев на часы, они направились к выходу, но перед тем, как захлопнуть за собой дверь, первый обернулся и веско заметил:

– В общем, приятель, так. В разговорах с друзьями фильтруй всё, что базаришь. А то так недалеко и до неприятностей…

После их ухода я некоторое время приходил в себя, потом философски рассудил: поначалу, чтобы отвязаться от своего назойливого куратора, я наговаривал на своих знакомых заведомую абракадабру, а теперь кто-то воспользовался тем же приёмом. Наверняка с той же благой целью. Едва ли я первый изобрёл эту отмазку.

Взгляд мой упал на оставленную на столе книжку про Джеймса Бонда, и я твёрдо решил, что теперь обязательно прочту и Солженицына, и Сахарова, а Бродского выучу наизусть. Про шпионов же пускай читают те, кто их ловит. Самое чтиво для них…

ОДИННАДЦАТАЯ ЗАПОВЕДЬ

Существует расхожий литературный штамп про то, как в какие-то критические моменты в глазах главного героя повествования за какие-то секунды проносится вся его жизнь. Много раз я пытался представить, как это может происходить. В виде мелькающих слайдов? Или фильма? Если в виде фильма, то какого – драмы, детектива, комедии?

А у меня, интересно, как? Драма? Вряд ли, потому что я человек в принципе бесконфликтный, беспричинно в бучу не лезу, не ищу проблем на пятую точку. Детектив? Упаси Бог, этого мне ещё не хватало! Комедия? Это ближе к действительности, но, согласитесь, несолидно как-то.

Вероятней всего, решил я, пролистать жизнь во всех её подробностях всё-таки трудно, а вспоминаются лишь какие-то особо хорошие или плохие поступки. Их не так много, чтобы не помнить. Но какие поступки можно считать хорошими или плохими? Как их оценить? Какой линейкой измерить? На каких весах взвесить?

Тут я и подобрался к главному, ради чего, собственно говоря, пишу сие повествование. Ответ пришёл сам собой: испокон веков существует десять заповедей, по которым основная часть человечества жила все эти тысячелетия. Или думала, что живёт.

Примерю-ка их на себя. Чем я хуже других? Пойдём по порядку, чтобы всё встало на свои места. Выясним, какие из заповедей я соблюдал, а какие безбожно нарушал. Сложим плюсы и минусы, и путём простого арифметического подсчёта станет ясно, что я за гусь.

Итак, первая заповедь – о единственном Боге, что вывел нас из страны египетской, то есть сделал людьми свободными со всеми вытекающими отсюда последствиями. Кто бы сомневался, что это так. Тут я несомненно безгрешен и чист, как слеза младенца. Даже если задуматься, то как эту заповедь можно не соблюсти? Это же факт, который произошёл задолго до моего рождения. Правда, можно уйти в отрицаловку, но что толку? Более того, я уверен, что человек произошёл не от обезьяны. Как-то, знаете ли, не совсем приятно вести свою родословную от приматов. Но даже если это и так, то почему именно от обезьяны? Столько среди нас – извините за натурализм! – свиней, шакалов и откровенных змей, что невинная обезьяна просто отдыхает. Над стариком Дарвиным остаётся только посмеяться. За тысячелетия своего существования человек нисколько не изменился, не стал лучше и, хочется верить, не стал хуже, а значит, и ни о каком эволюционном развитии говорить не приходится. Короче, с этой заповедью у меня порядок. Первый плюс в мою корзину.

Со второй заповедью сложнее. Не всё так однозначно. Там, насколько я помню, сказано о том, что не будет у меня иных богов, кроме Того, о котором говорится в первой заповеди. Уж, не знаю, какие у меня могут быть иные боги, если я человек светский, над клерикалами посмеиваюсь и обхожу их за версту. И хоть не без интереса отношусь к различным религиям и экзотическим учениям, но, скорее, с познавательной целью, а не с целью приобщения. Кроме того, я уверен, что есть над нами какая-то высшая сила, общаться с которой можно и без посредников. А всё, что существует вне этого личного общения, ей-богу, наносное и придуманное. Иными словами, что касается второй заповеди, то у меня тут скорее плюс, чем минус.

Третья заповедь гласит о том, что нельзя упоминать имя бога всуе, то есть клясться, божиться и вообще вмешивать Его в свои мелкие земные делишки. Теперь задумаемся: клялся ли я когда-то в чём-то? Что-то не припомню. Если рассудить по существу, то клянутся чаще всего записные вруны, которым никто не верит или они уже успели зарекомендовать себя не с самой хорошей стороны. А ещё клянутся те, кто хочет впарить ближнему заведомо испорченный или ненужный товар. Что касается меня, то на враньё у меня фантазии не хватает. Сколько ни пытался соврать, меня тут же выводили на чистую воду. Клянись или не клянись – ничего не помогало. А уж впарить кому-то даже самую необходимую и полезную вещь у меня категорически не выходит. Ну, нет во мне коммерческой жилки! Не катит даже банальное «можешь поверить мне на слово». То есть могу с полной уверенностью заявить: с третьей заповедью у меня полные лады.

С четвёртой заповедью, честно признаюсь, у меня полное несовпадение. Если помните, там говорится о соблюдении дня субботнего. Иными словами, в Субботу нельзя выполнять никакой работы, и я, как благочестивый еврей, обязан посвятить этот день изучению Торы и отдыху от будничных трудов. Плюс к этому не зажигать огня, не ездить в транспорте, не резать свиную колбаску… Сплошные «не». Но, господа уважаемые, какой же это отдых? Можно, конечно, собираться с друзьями и выпивать, но включать при этом в качестве музыкального сопровождения телевизор или магнитофон – ни-ни! Весь эффект от такого времяпрепровождения насмарку. А когда же шашлычки жарить, если всю неделю ты и твои друзья в трудах праведных? А как семью на море свозить, если Суббота единственный выходной день?.. Короче, грешник я великий и неисправимый, и прощения мне нет. Слабое утешение подслушанная где-то фраза, что не человек для Субботы, а Суббота для человека. Может, в этом и есть какое-то мизерное оправдание моим поступкам, но не хочу лезть в схоластические дебри, где любой ревнитель соблюдения Субботних запретов запросто положит меня на лопатки и проклянёт страшным проклятием… Итак, первый минус в мою корзину.

Пятая заповедь, требующая почитать родителей, казалось бы, на первый взгляд, проста и однозначна. Ну, кто в трезвом рассудке и памяти скажет что-то плохое об отце и матери? Даже законченный негодяй на такое не отважится. Тем не менее, не всё так просто. Очень легко твердить во всеуслышание о своей безмерной сыновей любви к ним, когда они окажутся уже в мире ином. А как обстояло дело с этой любовью при их жизни? Часто ли мы прислушивались к их словам, считая в душе своих стариков наивными и замшелыми ретроградами? Даже совершая ошибки, о которых они предупреждали нас, мы никогда не задумывались о том, что они, вооружённые житейским опытом, всё-таки мудрее нас и дальновидней. Что это как не полное пренебрежение к ним? А уже потом, когда мы сами становимся родителями и получаем от собственных детей то, на что не скупились по отношению к ушедшим старикам, задумываемся об упущенных возможностях доказать свою любовь к ним. Но случается это, как правило, тогда, когда они в этом уже не нуждаются. Печально, но мне есть в чём упрекнуть себя сегодня…

С шестой заповедью «не убий» лично для меня дело обстоит проще простого. Мухи с комарами, которых я немилосердно прихлопывал за вредность и настойчивость, и муравьи, попавшие под ботинок, конечно, не в счёт. Людских загубленных душ на моей совести нет. Даже в мыслях у меня не возникало желание приврать в тёплой компании, мол, я на войне взял в руки автомат и тра-та-та по врагам, накосил их добрый десяток. Нет во мне кровожадности, и даже самым своим заклятым врагам я желаю, максимум, чтобы пролетающий над ними голубь уделал им пиджачок и шляпу по полной программе. Жажда мести будет удовлетворена на сто процентов… Правда, есть тут одно маленькое «но»: не доводим ли мы своими необдуманными или обдуманными словами и поступками человека до ручки? Однако это вопрос сложный и спорный, в каждом конкретном случае требующий детального разбирательства. Можно ли это считать несоблюдением заповеди? Ау, клерикалы, подскажите!

С седьмой заповедью опять же не всё так просто. Прелюбодеяние – конечно же, грех. Но грех греху рознь. Одно дело, если твою ветреную половину соблазнил проезжий гусар. Это плохо. Другое дело, если ты сам решил залезть в чужой огород полакомиться клубничкой. Это вроде бы уже и не так плохо. Как говорят в Одессе, две большие разницы. Распространятся ни о том, ни о другом, естественно, не хочется, но ведь сверху-то всё видно, не так ли? О себе скажу одно – ни плюса, ни минуса добавлять в свою корзину не буду, ибо сам ещё до конца не определился в своих чувствах. Вот станет мне девяносто лет, когда дамы окончательно потеряют для меня привлекательность, тогда и скажу однозначно: прелюбодеяние – это плохо, вредно и грешно. А пока я способен это оценить лишь разумом, но, увы, не сердцем…

Восьмая заповедь «не укради», в чём-то перекликается, на мой взгляд, с предыдущей седьмой. Конечно, красть нехорошо, это любой скажет, но как быть с соблазном украсть? Особенно, когда ты политик или, на худой конец, заведуешь складом, и у тебя всегда есть возможность безнаказанно списать украденное на усушку, утряску, бой посуды или разгулявшихся прожорливых крыс? Честно признаюсь, что я не знаю, сумел бы удержаться от этого подлого соблазна. А если ещё есть уверенность, что не ты один такой, а имя нашему брату – легион?! То-то и оно. Есть, правда, один способ избежать подобных нехороших поступков и соблазнов – не лезть в политики и завскладом. А заодно не работать в общественных структурах, где можно подняться по управленческой лестнице, а также на фабриках и заводах, где всегда что-то плохо лежит. Лучше податься в творческую интеллигенцию. Уж эти-то ребята всегда бедны, как церковные мыши, и поживиться у них тюбиком с краской, табуреткой от рояля или пачкой бумаги для пишущей машинки, согласитесь, рука не поднимется. Можно, конечно, стибрить сюжет будущей картины, пару тактов неспетого шлягера или «сплагиатить» десяток страниц неизданного шедевра, но всё это вещи нематериальные, вряд ли способные принести похитителю гарантированный доход, а значит, под определение кражи никак не попадает… О себе скажу одно: ничего за всю свою жизнь я не украл, хотя жена утверждает, что украл её молодость. Прибавлю ещё фразу для загадочности: не пойман – не вор.

Теперь о девятой заповеди – запрете ложного свидетельства. Тут я тоже основательно призадумался. Странная картина получается. Обвинять человека в чужих злодеяниях и несовершённых поступках, безусловно, подло и некрасиво. А перехваливать и воспевать его заслуги, которых в помине нет? Тоже, наверное, не совсем хорошо. Тут определённо попахивает какими-то личными интересами. С другой стороны, попугаешь человека, постращаешь несправедливыми обвинениями, глядишь, он одумается, станет лучше, пойдёт по правильному пути. Или похвалишь в меру – тоже ему на пользу. Крылышки на спине для новых свершений прорежутся. Главное, не переборщить. Чтобы окружающие не приняли твои свидетельства за истину в последней инстанции. И не использовали для окончательного приговора. Для людей творческих профессий сия заповедь, думаю, наиболее крепкий орешек. Или не так? Сами посмотрите, какие ушаты грязи выливают друг на друга в дискуссиях музыканты, художники, киношники, литераторы. Если кто-то кого-то и хвалит, то, ясное дело, не без тайного умысла. А уж про искренность и разговора никакого нет. Так что по этой части вся творческая публика – великие грешники, и гореть им в аду. Даже доказывать это не надо, каждый приведёт тысячу примеров.

И последняя десятая заповедь настоятельно требует не возжелать дома, поля, жены и всего прочего у своего ближнего. То есть, проблема состоит уже не в том, чтобы украсть или обмануть, а только в том, чтобы захотеть. Иными словами, это запрет на элементарную человеческую зависть. Говорят, праведники – это те, кто соблюдают все десять заповедей. Первые девять ещё куда ни шло, но по поводу десятой – очень сильно сомневаюсь. Никто ещё не воспитал в себе умение не завидовать. В этом я абсолютно уверен. Ну как это можно, восхитившись чьей-то ухоженной квартирой, дачным участком в пяти минутах езды от дома, красавицей-женой, хлопочущей по хозяйству, всему этому в душе не позавидовать? Лично у меня не получается. А если вдуматься, то зависть – это, в какой-то степени, стимул для развития. Позавидовал кому-то – сделай так, чтобы его переплюнуть. Пусть твоя халупа превратится в дворец, заплёванная клумба у твоего подъезда станет райской лужайкой для отдыха, добейся, чтобы твоя бедная замученная домашними заботами жена превратилась в царицу. Что, слабо?.. Дудки, с десятой заповедью я в корне не согласен. Пускай специалисты по библейской премудрости расколошматят мои доводы в пух и прах и докажут, что смысл заповеди совсем в другом. Но я останусь при своём: жуткий я завистник и неуч, осмелившийся со своей невысокой колокольни рассуждать о столь высоких материях, в которых ни ухом, ни рылом…

Кажется, это все десять заповедей, ничего не забыл. В корзину с плюсами и минусами заглядывать не буду – там определённо баланс не в мою пользу. А то читатель решит, что с ним беседует какой-то крайне отрицательный тип, у которого нет за душой ничего положительного и научиться от которого можно лишь гадостям и прочим неприятным вещам…

А пишу я всё это лишь потому, что пришла мне на ум одна крайне нахальная по самоуверенности вещь. Прямо-таки язык не поворачивается сказать. Однако скажу. Ввёл бы я в качестве дополнения к основным десяти ещё одну заповедь – одиннадцатую. Посыл её прост и незатейлив: не задирай носа. Такого, кажется, в предыдущих десяти не было. Или было, но не так явно.

В чём смысл её? А в том, чтобы мы не загордились своими мелкими успехами и достижениями. Без некоторой гордости за успехи, конечно, нельзя, ведь они греют душу, тем не менее, стоит научиться обуздывать свои непомерные восторги. Наши возможности кое-как ещё способны укротить наши непомерные амбиции, а вот с задиранием носа и зазнайством справиться куда труднее. Кто-то непременно упрекнёт меня, мол, автор стремится как-то принизить нас, а может, втайне завидует чужим победам. Упаси Бог, друзья! Для исполнения ваших песен великие «Битлс» непременно соберутся снова, за ваши картины уже бьётся на аукционах Лувр, а книгами зачитывается добрая половина человечества… Я вовсе не собираюсь никого принизить и искренне желаю, чтобы всё произошло именно так, как вам мечтается. Но – благоразумие, братцы, и трезвая оценка своих возможностей…

А может, и нужно иногда задирать нос? Вдруг у нас и в самом деле всё получится – и про «Битлс», и про Лувр, и про половину человечества… А что – чем чёрт не шутит?! Задираем планку повыше и – вперёд…

Короче – забираю свои слова обратно и отменяю одиннадцатую заповедь. Но – не для всех…

ЗЕРКАЛО

Феликс заглянул в зеркало, и оттуда на него с любопытством посмотрел нескладный человечек с одутловатым лицом, украшенным близко посаженными бесцветными глазками над лихо вздёрнутым нечистым носиком.

– Ишь, какой стал – чистый Кинг-Конг! – подумал он и ухмыльнулся. Изображение в зеркале тоже ухмыльнулось и смерило его презрительным взглядом.

– И в самом деле, физиономия у меня не очень, – подумал Феликс и зажмурился, вообразив на мгновенье, что сквозь зеркало на него глядит кто-то другой, а сам он в действительности элегантен, красив и независим, как, например, Элтон Джон или артист Безруков. Изображение в зеркале недоумённо вытянулось и тоже зажмурилось.

– Ещё что-то воображает из себя, страхолюдина! – чуть не произнёс вслух Феликс и нахмурился. Лицо в зеркале сдвинуло брови и свирепо посмотрело на него. Феликс никогда бы не подумал, что может быть таким.

– Ничего себе – разозлился! Неужели это я?! – растерянно подумал он, и на лице в зеркале появилось какое-то обиженное и глуповатое выражение.

– То-то, мужик, будешь знать, как корчить рожи! – Феликс самодовольно хмыкнул, а изображение в зеркале ехидно показало редкие зубы, и его маленькие глазки исчезли в сизых складках щёк.

– Нет, всё-таки это не я! Не может быть, чтобы я был таким вредным… Ну-ка, ну-ка… – Он наклонился и стал внимательно вглядываться в зеркало, но не рассчитал движение и стукнулся любом о стекло.

– Ах, ты ещё и бодаться! – Он потёр шишку на лбу и замахнулся. – Вот я тебя!

Отражение, вероятно, не желая давать себя в обиду, тоже замахнулось.

– Этак и до скандала дойдёт, – подумал Феликс и боязливо оглянулся. – Такой монстр себя в обиду не даст. Совсем как я. Попадись ему в тёмном переулке – точно отдубасит и карманы обчистит… Хотя я не такой решительный!.. Так я это или нет? Может, кому-то понадобилось загримировать актёра под меня и поставить за стеклом, чтобы дурачил людей. Ну, так вот тебе…

Он решительно повернулся и показал зеркалу зад. Изображение растеряно посмотрело на него, потом покрутило указательным пальцем у виска.

– Вот теперь совсем другое дело! Теперь точно я. Мой характер и ничей другой! – Феликс удовлетворённо потёр руки, поправил рыжий вихор на лбу, смахнул пылинку с рукава и пошёл дальше.

БЕЛАЯ ВОРОНА

Они познакомились на дискотеке. Оба были прекрасны, как молодые боги. Он привлёк её внимание своей неординарной внешностью: вместо джинсов аккуратно отутюженные брючки, светлая рубашка, скромный джемпер. Кто-то даже проговорил за спиной: