Текст книги "ЦДЛ"

Невоспитанность! 60 лет воспитывали – учили уму-разуму, а не выучили. Непорядок! Надо же такому случиться!.. Дикость! Неприкрытый срам улыбки. Неприкрытый – намордником. Это почему же у вас шутники без смирительных рубашек гуляют? – спросит правительство. И правильно спросит. Когда тут шутили кроме него?

Варварство! Это ж надо осмелиться – посягать на святыни!.. Гони его назад, дикаря! Ату его – в степи обратно. В турнусы, бурнусы и прочие тундры к эскимосам да чукчам в под-аляски, где вождей не видать даже по телевизору, а газеты из-за медленной доставки – все еще желанная бумага туалетная. Правда, указательным пальцем после нее не больно-то поуказуешь. Как ни крути, а не выдерживает сия подтирка критики снизу. С глаз долой его – в далеко от Москвы, которая слезам не верит, как, впрочем, и смех не понимает.

– А народ? – спросил сосед мой застенный. – Он-то как реагирует при этом?

– Вот официант – половой, как его раньше звали, и, надо сказать, не случайно. Раз половой – значит, из «органов». Этот сразу оценит твой юмор, если ты ему дашь на чай с коньяком, невзирая на то, что коньяк твой он у тебя и сам уворует. А не дашь – все одно донесет. Так и побежит с салфеточкой через руку. Ибо он не только тебя одного обслуживает. Ну, кого еще возьмем из народа?.. Да кого хочешь, любого его представителя национального по форме и социалистического по содержанию, который напрочь забыл и нацию свою, и форму. И давно на содержании у государства, по-прежнему тупо не понимающего юмор. Все одно загремит непочищенной пастью медведь, сам себе наступивший на ухо, будто ему на второе уже наступили. За невинную шутку здесь дают пятнадцать суток. А уж за винную – все пятнадцать лет. Вообще «15» у них чтится. Будь то пятнадцать аплодирующих публик-республик или пятнадцать суток для начала. Вот сидит выставком, чтоб поставить тебя к стенке, и судит – насколько ты остроумен. Мало кто раньше устаивал. И уж, казалось бы, перевелись смельчаки, давным-давно в землю втоптанные. Но тут мы вынуждены поблагодарить партию и правительство – ну кто, как не КГБ, создает у нас ныне героев, великомучеников, а также великих писателей и поэтов. Кто, как не он, всесильный, который и правительство может партией заключенных сделать, – нас сегодня славит и прославляет. Если, конечно, не проламывает вгорячах черепа. Бывало, сидишь и только плетешь свою ювеналову плеть. И пока еще и не думаешь ею размахивать, а тут Госбезопасность, забыв об устройстве книжных ярмарок и всемирных олимпиад, бежит сломя голову на твой огонек. И из искры раздувает пламя…

– Это коммунисты умеют, – заметил сосед из своего застенка.

– …И соответственно сама себя высекает. И битою задницей прямо-таки льется на мельницу славы твоей всемирной, всем своим многочисленным и в баню не успевшим сходить аппаратом. Это же уму непостижимо – сколько их!

– Это уж точно, – согласился сосед, – много. Союз Советских Социалистических… Лубянок, переименовавших Россию в ГУЛАГ.

– И, добавим, – сказал я, – живущим у себя на родине, в отличие от всего человечества, живущего у себя на чужбине.

– Несчастные, – пожалел их сосед мой.

– Ничего, – успокоил я его, – скоро СССР будет расшифровываться как Самое Счастливое Содружество Рабов во всемирном масштабе. Уже сегодня мир мне представляется огромным лагерным бараком, где верховодят уголовники и держат под ножами нас всех, включая и европейцев, и американцев, и африканцев, и австралийцев… Разве что Антарктида одна пока еще здесь отсутствует по причине своей малонаселенности и необжитости. Но и она – наша новая Колыма Международная – скоро зафункционирует. Истинно находка для мастеров ГУЛАГа. Так и назовут ее первый, поначалу дощатый, причал – «Находка». В память той знаменитой, на которую вступали наши родители. Так и вижу на всех языках – «Добро пожаловать!». «Белком, дорогие, велком!»…

…Жмутся обитатели Земли-барака (землянка, лагерь, барак – слова советские). Привыкают. Подыгрывают блатарям. Прислуживают. Торгуют. Выторговывают. Вкалывают на них международно и всестранно. Шлют делегации. Комплименты говорят. А блатари только трудодни их себе приписывают и заморскими посылочками закусывают. Договариваются. Уговор – дороже денег. И не понимают, что на железе надо писать договора, чтобы несподручно было потом подтираться ими.

Шустрят интеллигенты. Задабривают. Авось не в первую очередь их прикончат, а во вторую или, если повезет, в третью. Кто зад им лижет. Кто пятки им чешет (страшно любят блатари, когда им пятки чешут). Щекочут самолюбие, учась сноровке у местных чесальщиков – больших мастеров по этому делу. А кто чечеточку сбацает, как есть при фраке, аристократ. Кто просто бьет хвостом, изображая вентилятор, – новое веяние создает на всякий случай. Глядишь – и обратят внимание. И вот уже на задних цырлах несут биографию главного уголовника – иностранные его почитатели.

«И что-й-то г-г-лянец на ей больно матовый?» – «Не извольте беспокоиться – у англичан все туманное», – услужливо блеет издатель.

«Прояснить! – привычно рявкает главный пахан. – И все тут!» – «Будет сделано!»…

Примитивная картинка. Даже очень. Просто оскорбительна, а уж для художника… Это лишний раз доказывает, что мы не от мира сего, но принужденные жить в мире этом… Обнаглели старперы. Ну жуть как обнаглели! «И кто это вякнуть посмел? Опять одиночки!»…И во глубину сибирских руд. Или еще куда подальше. Вот меня, к примеру, рыпнувшегося, отчего-то не убивают, а собираются в дальний угол упечь. Перевести из подвала одиночного на тот свет. То есть – из Старого Света – в Новый. Сам удивляюсь. Это что-то новое в их старой песне.

– Разрядка мирного сосуществования, – подсказывает сосед.

– Да, но раньше просто разряжали в тебя все свое наличие огнестрельное, а теперь стараются разряжать не просто. Зрителей прибавилось? Или с дальним прицелом решили стрелять? Или, сами того не ведая, имя нам делают и наивно думают – дальние нары взбунтуются. Ведь там еще непривычен тот произвол, что царит на передних…

И тут я уже к прочим камерам обращаюсь, а не только к соседу. Ко всему остальному миру – слепому, бесхитростному и беспечному, как любой счастливец, – закройте свои пенклубы и ассоциации и прочие творческие союзы, господа! И валите сюда! Только здесь вы найдете заинтересованное участие в творческих судьбах. Всеми книжными ярмарками тщеславия и литературными базарами наживы, конференциями и симпозиумами, коллоквиумами и конгрессами, форумами и фестивалями, биенналями и реситалями – бегите сюда учиться – как стать знаменитым. Только здесь вы найдете признание. Только здесь вы имеете шансы стать всемирно известными. А уж кто действительно способен на что-то путное – тому гениальности не миновать. Ну, чтобы хоть раз единственный вам спевку, сходку, смычку, музей ли под небом на улице – не разогнать кулаком да бульдозером, пендалем да экскаватором или в крайнем случае просто брандспойтом!

Нет, Западу, так и норовящему стать Востоком, только мечтать об этом. Сколько там пишет, рисует, лепит, мечтая о подзатыльнике! И хоть бы кто внимание обратил. Да врежьте любому творящему, и уже икающему от свободы, по загривку или спереди – по таланту – и сразу весь мир, как пьяная баба, полезет к нему в любители и в обожатели, в хвалители и в читатели, в зрители и попечители, в болельщики и меценаты, в сострадальцы и в друзья, в таланты и в поклонники… Люди не замечают художника, пока он не становится жертвой. Битый художник – вот где настоящее зрелище.

А впрочем, оставайтесь все на своих местах. Теперь КГБ поумнел и прикрыл свой институт всемирного паблисити. Хватит плодить гениев на свою голову, решило это ведомство, да еще таким скорым способом. Гнать их в шею!

– А ведь раньше понимали юмор, – сокрушался сосед, – более того – когда-то и смеяться умели, полагая, что зубы еще и для улыбки даны. А не только для того, чтобы кусать друг друга. И таким вот способом догрызаться до смысла жизни.

– Улыбка… Ее, дорогой, нынче гасят армиями. И не только стукачей и соглядатаев. Действующими, где танки прут, раскачивая елдой, изо лба растущей. Кстати, это именно то, что еще способно подняться у нашего немощного правительства. Скрежет гусениц – это не что иное, как скрежет вставных зубов этих немощных старцев, так и не могущих сладить с нами. Он как нельзя лучше подчеркивает наш смех. А мы всего лишь пока шутим. Мы еще только проверяем чувство юмора у окружающих, которым все это время было не до смеху. Хотя, повторяю – здесь бы только покатиться со смеху и без сатириков.

ЦДЛ. Ест свой московский борщ Джеймс Олдридж. Когда-то на своей яхте прибившийся к нашим берегам. Все пытался поднять с черноморского дна древний камень затонувшей Диоскурии. Потом зачастил. Настоящее куда неотложнее, чем прошлое.

Перекатывается парча борща…

В Англии мало кто почитывает председателя яхт-клуба, но зато здесь, у нас, он почитаем, как Шекспир!

Если бы в свое время Анатолий Кузнецов читал в наших газетах его негодующие статьи о своей стране. То он, конечно, не сбежал бы. Тем более в Англию, которую так рьяно обличил этот англичанин. Вряд ли тогда Кузнецов стал бы Анатолем Смитом.

Всякие знцы, равы, ларни, боноски, риды… Я никогда не понимал их, любящих нашу советскую жизнь на расстоянии. Живущих в свободном мире. Настолько свободном, что им позволительно плевать в колодец, из которого они сами пьют.

Непонятна мне и доверчивость, наивная и радостная, людей, далеко не глупых, принимавших или еще принимающих за чистую монету на Западе и наших «болельщиков за народ». «Страдальцев» типа Евтушенко – левых с разрешения правых. Нелегальных левых в правом мире на свободе не бывает. И не на Запад их посылают, а далеко на Восток[9]9
  Я не имею в виду левых в мире свободном. Ныне понятия «левый» и «правый» несколько смещены, и наши правые отнюдь не от слов: прав, правдив, правилен. Скорее наоборот – здесь правый… с расправой.


[Закрыть].

Смельчаки с высочайшего позволения. Которым разрешается погладить, как котенка, запрещенную, болью брызжущую тему. И то, прежде чем намекнуть на слово «против», – такой смельчак сотни раз воскликнет слово «за!». Их мало купить один раз, они хотят быть постоянно в цене.

«Если меня хоть день не упоминают – я болен! – жалуется называющий себя духовным вождем молодежи страдалец. И тут же опасается: – Только бы не хвалили! Только бы не молчали!..»

Журналист, крепко помнящий красные даты. Писавший стихотворные передовицы в «Советский спорт» и «Комсомолку». Кто его уполномочил говорить от имени моего обманутого поколения?

Хлопотами Мориса Тореза получив разрешение опубликовать свою автобиографию за границей, – он продал ее сразу двум издательствам. Оправдываясь, что жене заграничные тряпки нужны.

В ней он пишет, что гонорар за первую книгу стихов жег ему руки, и он с удовольствием выбросил деньги в Москва-реку…

Это действительно были выброшенные деньги. На десять старых тысяч в только что открывшемся ГУМе он накупил чешских сорочек. Оптом. Не слишком надеясь на счастливую – в которой родился.

И если принято кидать монеты в водоем, чтобы вернуться на это место, то он, возможно, и кидал деньги. Но только не в Москва-реку, а в противоположно другую. Хотя его и без этих монет еще не раз пошлют за границу.

Посылают таких, у кого и в голове не укладывается – как это можно сбежать из такого дарового Собеса, как Россия! Недаром же сбежавших за границу считают здесь сумасшедшими.

Другое дело – высылают из страны неугодных. Высылают затем, чтобы там (почему не здесь?) отнять у них «молоткастый, серпастый советский паспорт». Вместе с возможностью вернуться домой. Это сейчас модно!

Лично мне больше по душе не думающие о последствиях донкихоты. Люди, захваченные честностью врасплох. Идущие возвышать свой голос. Заведомо зная, что они обречены. Это писатели еще могут выразиться хотя бы в мысли. Они же самоотверженны даже в бессмысленности. Их тоже называют сумасшедшими и водворяют в дома скорби. И лишь прошедших все круги воспитующего ада, не всех, а только миром узнанных, потом выдворяют из страны.

Кощунство в их день ото дня редеющий ряд ставить «борцов», подобных Евтушенко.

Интерес к литературе, особенно к поэзии русской, у нас естественней. В ней ищут «клубничку» – маленький, но протест. Пятьдесят лет лакированного, помпезного и дистиллированного, а то и просто лживого чтива вполне объясняют читательский голод.

Не мечтают о литературных переворотах, а все же ждут чего-то из ряда вон выходящего.

Неофициальным, но куда более продуктивным послом Америки был Луи Армстронг – золотая труба.

Посол Советской России, всем бюджетом навалившейся на пропаганду, – Евтушенко – великий мистификатор и посредственный поэт. Естественно, на фоне официозных собратьев по перу, кроме «Вставай, Глафира, за дело мира!» едва ли еще что-то сказавших, всех этих Жуткиных, как говорил Маяковский (имея в виду сразу и Жарова и Уткина), он выглядит куда эффектней, этот поэт на экспорт, которому и в СССР дозволяется иногда покачаться на идеологических качелях (есть же полковники КГБ в рясах, почему же и в миру в антисоветских штиблетах не походить?), но при чем здесь поэзия?

На Западе, говорят, поэзия и политика – каждая сама по себе. Хочешь причаститься к политике – выходи на площадь. Желаешь писать – говори не крича. Поэзия – не площадный крик, а интимный диалог. Она – человековедение, а не человеконенавистничество, замаскированное под любовь к ближнему.

Здесь поэзия хочет быть политикой, равно как политика не желает быть снисходительна к поэзии. Я не имею в виду лозунги и восхваление самих себя.

Сама по себе независимая и прямодушная, здесь поэзия не влияет на политику и погоды не делает. Она никак не смягчает наш резко континентальный климат.

Потому что поэзия официальна и далека от своего прямого назначения. Здесь даже в лирике ищут взрывоопасные концы. А эпика пишется под неусыпным наблюдением Института марксизма-ленинизма.

Гражданственность – обоюдоострое слово. Им может прикрыться всяк, кому не лень, – и честный литератор, которого здесь и на пушечный выстрел не подпустят к трибуне, и продажный писака, выступающий от имени всех, но держащий при этом кукиш в кармане.

Каждый гражданин как может. Каждому свое. Кому осень Болдина, а кому и станция Зима!

Смешно, когда с именем Евтушенко связывают литературные процессы, происходящие в России. Какое он имеет отношение к поэзии как таковой?

И уж совсем смешно, когда его именем называют улицу где-то в Израиле и служат молебны с папских папертей Ватикана. Таких левых от правых отличить трудно. С таким же успехом можно петь «Аллилуйю» в честь черносотенца и мракобеса Шолохова, тихой сапой сидящего на Тихом Доне. И тоже стараньями (чьими?) поставленного в ряд человеко-любов, избранных миром и названных Нобелевскими лауреатами.

Да хватит вешать дипломы на расстрельные стены! Как художникам хватит на них, щербатые, вешать свои картины. Того и гляди проступят расстрелянных лики. И жидко оберутся полотна и в душу плюнут творцам.

В Москве не общались давненько, да вот в Нью-Йорке вдруг встретились невзначай. На старые дрожжи юности встреча легла. Здесь же у нас общежитье, безбаррикадно живем. До неприличья свободно.

«Братья по цеху, за что ж вы меня? Разве ж так можно? Душою я с вами!..»

Когда бы душа еще и по вывеске своей, возмутившись, врезать умела, эх, Женя, не было б радости больше тебе, да и мне. И всем нам по причине вот такого ее неуменья – вне родины очутившимся. Хоть и не худо сидим и «Шато» попиваем на чьей-то дружеской вилле и рядом Гудзон себе течет. Истинно Хевен – рай. Но как ни крути, дорогой, а все ж соучастник ты их активный бесчеловечья. А надо бы наоборот – соучастие к людям, вон их как в лагеря волокут. Что уж голосом брать (да еще фальшивым) – стон России и покрепче тебя заглушить не умели и бежали Шаляпиным сюда – в Нью-Йорк, где сидим мы так чинно. Вон и Булат Окуджава – тоже сюда летит. Посол их посола. Не хочет Булатик наш голодать. Невзирая, что их похлебка слишком дорого стоит. Самым стоящим в жизни надо платить. Но зачем же так дорого суп покупать и рыдать, когда тебя из компартии исключают?

«Так он же мягкий человек, мягкий… Очень мягкий…»

Мягкий, как кал.

Родиться в России – одно. Переродиться и выродиться – другое. Так какое же лучше из двух «остаться» – там или все же самим собой здесь? И тебе ли неведомо, как несогнувшихся гнут. Или попросту изгоняют. Только издали голос наш громче еще. Здесь свобода бесплатна, ему есть где набрать высоты. И тебе ли не знать, как нас жадно слушают дома (слово не воробей, вылетит – без транзистора не поймаешь). Потихонечку пишем сквозь ваши заглушки по старинке домой. Пока вы там все намекаете. Кому? И нашим и вашим? А награда – все та же похлебка, лагерной не чета, да самым активным опять же на Запад презренный махнуть подачка. Самым активным по части смены личин.

Да что уж крутиться (шкуркой на членстве), поэт вне сторон. И Суд ему не Верховный республик. Плевать он хотел на пятнадцать руденок с шестнадцатым вкупе. Иди же, как Маяковский, пулю забил в барабан одну (барабанщик, он есть барабанщик – игрок). Пожалела, пришлась. В самый раз угодила. Или уехал, как кто-то из нас. Сам или очень уж попросили. Сколько лучших в чет или нечет сыграли – или Родина без свободы, где ты (в клетке) орел, или свобода без родины (в данном случае места приписки), где ты тоже не решка. И это намного честнее, чем шкуры менять и оставаться дома, его не имея.

– Как же хочется тебя прочесть, но не смею просить твою книгу – при досмотре отнимут. Опять же скандал…

Но ты не представляешь, как хочется тебя почитать… Ты же знаешь, как я тебя почитаю!

– Прочтешь – она по России свободно гуляет[10]10
  Вернется Женя, чтобы снова сюда приехать, прочтет мой пиратски ходивший по родине «ЦДЛ», напишет поэму, пытаясь меня задеть персонально, и еще со зла антологию русских поэтов издаст, но уже без меня. Мне не впервой. В России только и делали, что меня исключали. Один-единственный раз я сам себя решил исключить, обратившись с открытым письмом к еще читающему секретариату, недвусмысленно уведомляя его о выходе из Совписа, так нет же – не дали – задним числом, а все ж исключили сами, будто боялись, что я не замечу своей исключительности. Не увижу ее. Но здесь?! Это что же, и в Нью-Йорке их филиал с трибуною в синагогах, где вовсю распинается бывший секретарь правления Союза писателей СССР?


[Закрыть].

Иосиф Бродский в знак протеста вышел из Американской академии литературы и искусства, возмутившись постыдной всеядностью академиков здешних, когда Евтушенко туда попал.

Аксенов выбрал Вашингтон, потому что в Нью-Йорке жил Бродский.

Саша Соколов вообще из Штатов сбежал от него подальше.

Куда ты, Саша, ведь есть еще Клуб русских писателей при Колумбийском университете, где уже тоже вышибал поставили, есть клуб-ресторан «Самовар», правда без Литфонда-Парнаса, где я бумагой финской кормился (здесь ее столько, что и не нужен Парнас), есть, наконец, наша родная совковая община с персональным российским телевидением, с усредненной эстрадой, всегда готовой показать свою убогость. И прочие клубы, клубики и просто клубки, так похожие на ЦДЛ…

А впрочем, он был куда колоритней, крупней и значимей, наш гадюшник, к нему не только шваль слеталась на огонек, там еще и великие выпивали.

«Мы говорим „Ленин“, подразумеваем – „партия“. Мы говорим „партия“, подразумеваем – „Ленин“…» И так шестьдесят с лишним лет говорим одно, а подразумеваем другое.

Эзоп, Эзоп… Ныне лиса смотрит на виноград рентгеновскими глазами, и нюх у нее электронный…

Кабы могли обыскивать головы, как письменные столы! Хрупкая мечта медицинской госбезопасности! Юрисдикция и министерство здравоохранения – забота о ближнем писателе – Юрздрав! (и это в стране, где ни здоровья, ни прав!).

Еще не умели пломбировать зубы, но уже тогда научились пломбировать рот.

Так откуда же крамола прет?

Приспособить эшафот под трибуну – такого цирка теперь не увидишь. Но и в благополучном с виду ЦДЛ, чинном и сытом, где всему дано имя, нет-нет да взорвется Слово. Обозначив трещинами монолитные стены. Хоть и половые в кабаках московских не ниже майора госбезопасности.

Однажды на спор окликнули официанта: «Майор, подойдите сюда!..»

Мгновенно метнулась к нам фигура, еще миг назад медлительная, провалив в удивлении рот.

ЦДЛ. Почему бы твой ресторан не назвать именем погибавших с голоду писателей? Список их должен висеть на самом видном месте, как бы напоминая жующим, что не хлебом единым жив человек, особенно талантливый.

Всегда жду, что с крючка хрустальной люстры на белоснежный и сервированный стол спадет веревка с повисшей в Елабуге Цветаевой.

Как-то в гостях у чешских писателей заведующего Литфондом СССР Кешокова спросили, как и кому помогает Литфонд в России.

– Ну, Шолохову помогаем. Бабелю уже 30 лет оказываем помощь денежную…

Это что же, они ему на тот свет посылочки продуктовые шлют?

Снуют-снуют майорчики, как челюсти жующих писателей. Потому что обжорство на Руси не самый крупный грех. Да и веселье на Руси древнее нас.

Калики перехожие… скоморохи, первые смехачи сквозь слезы. Ряженые…

Веселье, твои бесы бьют в ребро. Да так, что сердце порой выпрыгивает на немые страницы.

Скоро, весело бежит перо. И лишь потом наступает горькое похмелье.

Слово древнее и вечное. Вдвинутое со скрипом в письменные столы… Слово подлинное. Связавшее свою судьбу с каким ни есть читателем. Так ли высока разделяющая вас стена?

Накапливается лучистая энергия слова. Трагичная смесь незавидных человеческих судеб и удивительных шедевров. Не пробившихся к людям.

Строка прожигает биографию. Наполняя жизнь тревогой и неуверенностью. Малейшая искра отчаянья может взорвать пороховые склады.

Трагедия, высоко поименованная творчеством. Писатель, как шахтер, прорубает свой штрек. Но если совесть его увела от общей кормушки пласта – завалят. Обязательно завалят!

Крестьянин пашет на своей делянке – кулак. Писатель, пишущий без соавторов, с внутренним цензором, – враг. Давно талантливый – пишет воровато. Оглядываясь на вчерашнюю молодость и крестясь, доставая из сундука немодное перо жар-птицы. Потому что писать ныне принято обыкновенными перьями.

– Сдался… и издался! – говорят в ЦДЛ.

Смелый тоже должен испугаться. Иначе откуда ему знать, что он смелый. Главное, вовремя оправиться от испуга.

Но когда воскресал бунтарь, попросивший однажды пощады?

Литература для избранных… Закрытые процессы… Где судят не о стихах, а за стихи. Где судят не о прозе, а прозу.

Странное у нас литературоведение!

При этом еще спрашивают собственное мнение. На этот счет.

– Да, у меня есть собственное мнение, но я с ним в корне не согласен, – сказал я однажды и получил очередной строгий выговор в личное дело.

Зависть и неумение порождают политику. А что порождает она?

Известно – насилие!

Партия хочет водить каждым талантливым пером. Партия хочет держать руку на пульсе всея Литературы. Губа – не дура!

«Песня не знает границ!»… Смотря какая песня! Песня, может быть, и не знает. Но автора ее подчас тычут носом в полосатые столбы, как напакостившего котенка.

Не поехал за границу – кто-то за меня сказался больным. Надо будет узнать, серьезно ли болен?

Слово плюет на границы. Вот автору его куда трудней!

Банальное отверстие рта, произнесшего у нас слово «Свобода!». Кого из нас, изданных на Западе, по-человечески понятых, независимо от политических устоев, понятых через головы «поэтов и правительств», через горы все еще не обвалившихся пропаганд, кого из нас, как белых ворон, не освистают и не заклюют? Как отступников не выставят напоказ, навесив всех дохлых кошек идеологической измены и физического предательства?

Нас просто будут судить как самогонщиков, нарушивших государственную монополию пьянства, где трезвость едва ли не самое страшное преступление.

Почему Запад допустил наше вступление в конвенцию об авторском праве, которая ставит целью обеспечить уважение прав личности и благоприятствовать развитию литературы, науки и искусства? Будто после вступления в эту конвенцию наше государство перестанет быть тоталитарным и сразу же начнет уважать личность вчера еще гонимого писателя, который был, есть и будет бесправным.

Почему Запад взял на себя функцию органов подавления? Или у нас своих давителей мало?

Что это – наивность, граничащая с глупостью, или детская игра в поддавки?

Если бы эта конвенция вступила в силу раньше, то было бы поздно говорить о литературе сегодняшней. Не было бы Пастернака, Ахматовой, Булгакова и Платонова, Владимова и Домбровского, Мандельштама и Цветаевой, Войновича и Максимова, Некрасова и Галича. И, конечно, нашего аятоллы Солженицына. Так же как не будет многих других завтра, после вступления этой конвенции в силу.

А впрочем, будут книги, за которые авторов к стенке или в застенки. ВОХРАП – вооруженная охрана авторских прав. Хочется и гонорар отобрать, и честь при этом соблюсти. Посреднички. Валюта нужна! Хотя теперь разведка стоит куда дешевле, чем вчера. Компартии капиталистических стран, которые содержит КПСС, исправно собирают нужную информацию, даже когда не согласны с черносотенными выпадами своих шефов, да и не только коммунисты на Западе на нее работают за бесценок. Одна «кембриджская пятерка» чего стоит!

Пятые колонны, как их терпят на Западе, чья святая простота и доверчивость умопомрачительны! Да что компартии! Тут целый ООН под Лубянкой, который уже сам Запад содержит.

И, надо сказать, платит не зря – хорошо его подрывают.

Ну, понятны продажные писаки, обливающие грязью свой свободный мир, дабы потрафить миру нашему. Здесь недорого стоят их откровения.

Но к кому вы лезете с объятьями, со своей помощью, контактами, а главное, с полным неведением того, что творится у нас. Вы, которым сам Бог велел быть зрячими?

Уж не хотите ли без боя сразу отдать в руки наших правителей проблему выживания человечества?

Дьявольской псиной пахнет от каждой сделки, заключенной с ними.

На моей памяти уже с десяток писем, адресованных сенатору Фулбрайту. Писали в основном матери, потерявшие при этой власти всех и все. Письма их полны отчаянья и горя, а главное, недоумения, как можно принимать нашу страну такой, какая она есть? Страну, исключившую из обихода человечность? Как можно помогать душителям, тем самым делая еще сильнее и долговечнее? Не всегда анонимные, дошли ли эти письма до адресата?

Вряд ли! Дошло ли это до товарища Фулбрайта?! Или отвесная стена его лба да испорченная почта – помешали.

«Справа пустыня!» – писал «Монд дипломатик» в специальном номере, посвященном проблемам интеллигенции. А слева? – МИРАЖ!

Мало любить свою родину – нужно любить весь мир! Хотя бы для того, чтобы спасти свою страну. Нужно думать шире своих государственных границ. Дальше. Не задирая свою мысль к безбрежному Космосу. А, напротив, опуская ее ближе к земле. Прекрасной, но до чего загаженной планете.

Эпидемия проблем, ведь ей подвержены все живущие на ней. Даже если сегодня они пока здоровы. Но сегодня существование страны, в которой я родился, приближает мир к трагической развязке – каждый день существования этой страны уничтожает человеческое будущее. Растлевая его и сводя на нет.

Всеобщая неумиротворенность всего человечества, посеянная нами, – мы уничтожаем все живое во всех живых. Если в двадцатых годах мы разрушали только себя. А в сороковых – Европу, то сегодня мы разрушаем весь мир. Миазмы коммунизма распространились всюду. Убивая на корню инстинкт самозащиты у Запада. Старый Свет стал преступно пассивен. Ведь если когда-то четырнадцать держав пытались локализовать заразу. Это было же не случайно. Это был ярко выраженный инстинкт естественного сопротивления болезни, грозящей захватить весь мир. Сейчас, почему же сейчас ослабел этот защитный импульс? Ослабел настолько, что едва сопротивляется. Да и мало надежды заставить весь мир сопротивляться заразе! Видимо, мало! Иначе бы не родилась самая преступная в истории человечества примиримость – так называемое «мирное сосуществование». Эта пассивность перед эпидемией, самой из всех недугов человечества опаснейшей.

Что может быть самоубийственней и недопустимее? Что?! Или Западу понравилась наша Метода? Свои гегемоны головы подняли, зажрамшись? Да нет, не похоже.

Надругательство над словом «там можно!» – таможня.

Ров. Стена. Полосатость границы. Прыжок. Кто-то свалился. Кто-то все же повис, уцепившись. Едва держится. Все же перепрыгнул…

Так и писатели, пытающиеся перепрыгнуть через гигантскую трещину наших различий. Через не Тихий, но великий океан непохожести двух миров.

Литература должна быть не междуусобна, а международна! Она должна сплачивать и роднить людей, а не сбивать их лбами, как баранов.

Если на Западе спросить советского писателя: «Это Луна или Солнце?» – он ответит: «Не знаю. Я – не здешний!»

«Счастливые люди в России!» – утверждает один американский миллионер в нашем журнале «Журналист».

Достаточно ли он зряч? Да, он выглядит на фото без очков. Или утверждает это за высокий гонорар? Нет, ведь он и так слишком богат.

Может, он наслышался о наших варварствах и счел нужным объявить главное, чего требуют от всех в нашей стране: «Здесь все необычайно счастливы!»

Или он убоялся, что, если усомнится в нашем счастье, мы, счастливцы, попросту сволокем его на Лубянку?

Есть такая притча. Плачут обложенные непосильной данью люди. Значит, с них можно сдирать еще большую дань.

Молчат обложенные непосильной данью люди. И тогда еще можно на них нажиться.

Но вот они засмеялись. И это страшно! Тут уж несдобровать пришедшим мытарям. Тут уж уноси ноги!

Но это не значит, что в России нет счастливых людей. Есть! Но назвать их людьми – это было бы слишком громко. Это нечто вместо людей. Эти существа представляют у нас людей. Получают за людей. Сидя на их человеческом месте. Слепцы в музеях и евнухи в любви. Косноязычные на трибунах и глухие к человеческим голосам.

Говорят, человеческое сердце с ладонь! Здесь пульсирующий клапан больше напоминает кукиш. Ритмично стукающий в нос ближнему человеку.

Гении посредственности, сами себя наделившие правом творить бесправие. Требующие к себе поклонения, забыв, что они всего лишь человекообразные среди нас, не умеющих так сплачиваться и приспосабливаться. Человеческие делегаты, едва избавившиеся от хвоста. Обнаглевшие в своей безнаказанности. Распилившие еще вчера их скрывавшее дерево на высокие зеленые заборы, скрывающие их от людей. Людей, привычных человеческому пониманию, с таким трудом продравшемуся через века.

Право видеть мир нашими глазами! Но они слепы! Право слышать мир нашими ушами. Но они глухи! Право трогать красоту нашими руками. Но они атрофированы! Да, они счастливы. Но они не улыбаются. Они, как правило, не смеются. Они – серьезны. Где американский миллионер увидел у нас счастливых людей?

«Вот с Кубы ракеты вернули. А меня, Федоренку, из ООН отозвали… И пошли кидать-перекидывать. Пока не попал в ЦДЛ. Теперь я шеф иностранной комиссии Союза Писателей СССР. Секретарь Правления и т. д. и т. и.

Дел невпроворот! И каких дел!..»

– Ну, и где лучше – в ООН или ЦДЛ?

– Ну, конечно, ООНу до ЦДЛа далековато! У ООНа еще кишка тонка сравниться с ЦДЛ. Какие проблемы там… И какие здесь!

Ему по-прежнему снятся им объединенные нации здесь и там.

Все нации, объединенные здесь, – нации! Все нации, объединенные там, – фикции.

Но вот взвыла сирена чьей-то истошной души. Переполох. Что-то вновь случилось…