Текст книги "Муки науки: ученый и власть, ученый и деньги, ученый и мораль"

Лев Клейн
Муки науки: ученый и власть, ученый и деньги, ученый и мораль

От автора. Наука in vivo

Ученые, работающие в точных науках, нередко прибегают к опытам и наблюдениям in vitro – в стекле: в колбах, пробирках, под объективом микроскопа, в специальных установках – вплоть до синхрофазотрона и коллайдера (которые уже in vitro можно назвать с большой дозой условности). Только так обеспечивается чистота эксперимента или наблюдения. Значительно реже ученые выходят за пределы чистого экспериментирования – в окружающую жизнь. Тогда говорят, что они исследуют свой предмет in vivo – в жизни. Работающим в социальных и гуманитарных науках почти все время приходится наблюдать свои объекты in vivo. Поэтому точности там достичь труднее. И уж если испытывают, то режут по живому.

Сама наука исследуется точными методами – это науковедение. Но за пределами его остаются многие стороны научной жизни – прежде всего все, что касается психологии и поведения ученых, разные аспекты взаимоотношений науки с культурой, властью, проблемы этики и так далее. Их культурологическое изучение – на грани между точным и гуманитарным знанием и наиболее открыто публицистическому освещению. Более того, такая публицистика часто становится делом самих ученых, потому что это проблемы, больно затрагивающие их гражданские и личные интересы.

В предлагаемой книге собраны мои публицистические статьи о научной жизни. В основном это статьи из всероссийской газеты ученых «Троицкий вариант». Газета с таким странным названием лет двадцать была печатным органом Троицкого наукограда под Москвой, а с весны 2008 года стала всероссийской. В ней печатаются сами ученые и журналисты, пишущие о науке. Газета регулярно выходит два раза в месяц, публикуясь не только в бумажном варианте, но и в Интернете. Время от времени она проводит опросы известных ученых по тому или иному вопросу. Мои ответы редакции понравились, и мне предложили вести в газете постоянную колонку. Мои заметки стали регулярно появляться в «колонке Льва Клейна» и временами вне ее. Так на старости лет я стал колумнистом, а для нынешней книги начал регулярно накапливаться материал.

Разумеется, я писал о том, что близко и знакомо лично мне. Но поскольку я более полувека – в науке, а работал я не только в археологии, но и в ряде смежных наук (истории, филологии, культурной антропологии) и очень много занимался теорией и историей своих наук, то мои соображения могут быть интересны широкому кругу ученых. Некоторые же проблемы, затронутые мною, явно волнуют всех ученых. Вопрос только в том, удалось ли мне интересно поставить эти проблемы. Но об этом не мне судить.

В конце каждой статьи, помещаемой здесь, приведена ссылка на номер и дату выпуска газеты «Троицкий вариант» или (в редких случаях) на другое издание, где впервые напечатан данный текст, или указано, что текст прежде не печатался.

Апрель 2016

I. Наука и власть

1. Экспертиза разумности

У нас есть один нечаянный гений – это Черномырдин. Он то и дело непроизвольно выдавал гениальные афоризмы. Самый замечательный из них: «Хотели как лучше, а получилось как всегда».

В нашей жизни остро не хватает научного подхода: сначала делаем дело (поворачиваем реки, меняем экономику отсталых народов, усиливаем вертикаль власти), а потом думаем. В основном над тем, почему «получается как всегда». Почему реки затопляют самые плодородные земли, отсталые народы спиваются, а из-под вертикали власти вылезает гидра коррупции. Проблема научной экспертизы – одна из тех, где наука прямо соприкасается с задачами общества, с его выживанием. Но наука в нашей стране подогнута под власть и хиреет на глазах – какой экспертизы ждать от сервильной и хилой науки?

Ведущие ученые в области физматнаук решили, что спасение науки – дело рук самих ученых, и начали создавать корпус экспертов, альтернативный Академии наук, ВАКу, РФФИ. В октябре 2007 года был выдвинут проект «Корпус независимых экспертов», который привлек многих и тотчас начал осуществляться. К середине 2008 года уже получены первые результаты – отобраны эксперты по физике твердого тела. Эксперты отбирались методом «снежного кома». В качестве первых были выбраны ученые, имеющие лучшие импакт-факторы в Web of Science и работающие в области физики condensed matter. А уж они кооптируют других, другие – третьих и так далее. Снежный ком катится, обрастает, пока не достигнет нужной величины. Этот проект – исключительно частная независимая негосударственная инициатива[1]1
  Подробности описаны на сайтах: корпус экспертов http://www.scientific.ru/expertise/; хроника проекта http://www.scientific.ru/expertise/current.html; предлагаемая методика отбора http://www.scientific.ru/expertise/comment2.html.


[Закрыть].

Неожиданно и я оказался экспертом – не по физике сгущенной материи, конечно, а скорее по природе сгущенной гуманитарности. От менеджера сайта scientific.ru Наталии Деминой в том же 2008 году я получил вопросы: «Как Вы думаете, насколько серьезна для социогуманитарных наук в России проблема научной экспертизы? Возможно ли расширение этого проекта на область социогуманитарных наук, в частности на археологию, историю, филологию, антропологию? Поможет ли метод „снежного кома“ выбрать настоящих экспертов в российских социогуманитарных науках? Какие трудности такого проекта Вы заранее предвидите? Кто мог бы стать первыми выборщиками?»

Что я мог бы ответить? Да и вправе ли я отвечать? И хочется, и колется.

К выбору независимого корпуса рефери для гамбургского счета я, конечно, в принципе отношусь сугубо положительно. У каждого ведь есть круг личностей, на которых он в своей деятельности, во всех поступках ориентируется, кому безоговорочно доверяет. Психологи называют такой круг лиц референтной группой. Собрать такую коллективную референтную группу – очень заманчиво. Но каждый с удовольствием включил бы в такой корпус свою личную референтную группу. А это крайне субъективное дело. Разумеется, создавать такую группу можно только внутри каждой науки, для этой дисциплины. Создавать общий корпус по социогуманитарным дисциплинам значило бы строить корпус экспертов-дилетантов.

Название «Корпус независимых экспертов» меня смущает. Каковы функции такого корпуса? Кто будет обращаться к ним за экспертизой? Ведь это прерогатива властей, а власти к «независимым экспертам» обращаться не будут. И признавать будут вряд ли. Нашим властям нужны «зависимые». Ведь Общественная палата задумана именно как такая общественная экспертиза, но ее первоначальным выборщиком назначил себя глава государства. Снежный ком хочет катить только он сам. Другая экспертиза ему не угодна, конкурентов он не потерпит. Я имею в виду конкурентную экспертизу. А если экспертиза никого ни к чему не обязывает, то она не экспертиза.

Процедура выбора тоже смущает. Ведь итоги выборов по принципу «снежного кома» целиком зависят от первоначального ядра. А это ядро наметить трудно. Индекс цитируемости в авторитетнейших мировых журналах по гуманитарным наукам в широком масштабе (как и по некоторым точным) в мире не налажен. В науках с большим давлением вненаучных факторов (типа нашей российской науки) цитируемость в большой мере будет зависеть от административного поста автора и его личных связей.

Вообще все показатели, как только становятся формальными, сталкиваются с большой вероятностью просчета. Стоит мне только представить себе выборы по какому-то определенному показателю (ученая степень, премии, количество работ, количество ссылок и так далее), я сразу же вижу, кто, какие деятели пройдут по этому показателю первыми, и соображаю, что это не те, кому бы я мог больше всего доверять. Для меня наибольший авторитет определяется содержанием и качеством работ, а это очень редко совпадает с какими-то формальными показателями. Например, крупнейшим специалистом по бронзовому веку Европейской части России у нас и за рубежом бесспорно признается В.С. Бочкарев, степеней и званий не имеющий никаких и очень скупо печатающийся. Да и вообще тут возможны разные оценки.

Далее, ни талант, ни заслуги не гарантируют способности объективно и разумно судить о работах других ученых. Поэтому-то нередко наиболее крупные ученые вовсе не оказываются ни наилучшими педагогами, ни наиболее успешными организаторами. Например, англичанин Гордон Чайлд плохо читал лекции, мало копал, никогда не работал в музее, но для первой половины XX века его признают наиболее влиятельным археологом мира. Это ведь все разные способности. Так что наилучшими рефери окажутся те, у кого наилучшие способности быть рефери. А как их найти?

Наконец, для хорошей экспертизы нужен доступ к обширной информации, часто также требуются средства и инструментарий, не говоря уже о затратах времени. Кто это все обеспечит «корпусу независимых экспертов»? Кто будет оплачивать экспертизу?

Очевидно, что наибольшие перспективы создания такой группы имеются в том случае, если ее потребителями будут СМИ. Но тогда и успех будет зависеть от поискового таланта, опыта и кругозора тех деятелей СМИ, которые за это возьмутся, от их удачного выбора, от средств, которые они сумеют мобилизовать. И от готовности использовать такую экспертизу всерьез. Чтобы все не завяло на корню.

PS (2013 год). Мое предвидение оправдалось. Наибольший авторитет в гуманитарных науках приобрели ученые и издатели, связанные со СМИ: М.С. Гельфанд, инициатор «Корчевателя», и С.Б. Пархоменко, связанный с «Антиплагиатом» и «Диссернетом».

А как было бы здорово иметь по каждой науке круг безусловно общепризнанных экспертов, независимых и уважаемых властью! Независимых, но признаваемых и уважаемых – в этом главное. Иначе будет «как всегда».

Октябрь 2008, не публиковалось

2. Возвышение Европы и притязания Евразии

Без нормального общения между странами наука развиваться не может. Английский археолог-марксист Гордон Чайлд, которого называют лучшим археологом мира первой половины XX века, считал, что со свободной циркуляции знаний, со странствующих мастеров началось возвышение Европы над остальными частями света. Запертые наглухо двери и форточки СССР были одной из причин его отставания и краха.

Пожилые ученые помнят, как трудно было добывать «не ту» литературу (оседавшую в спецхранах) и – еще труднее – продвигать свои работы за рубеж. Приходилось преодолевать бесчисленные рогатки, проходить разные комиссии, обсуждения, получать бесчисленные подписи и печати. Даже для отправки маленькой заметки – том документации, от дюжины до полутора десятков подписей и печатей. Времени и сил это все отнимало уйму. Наши работы всегда и всюду опаздывали. Но многих еще больше сдерживал страх. Академик Б.Б. Пиотровский говаривал мне: «Вы слишком много публикуетесь на Западе. Вас посадят» (посадили, но много позже). На деле, если личных врагов не было, все сводилось к формальностям, а так как комиссий было много, то представители первой надеялись на последующие проверки, а последующие полагали, что если первая ничего не заметила, то крамолы и нет.

Я честно проходил все комиссии, но лишь с некоторыми показательными работами. Все остальное отправлял в обход. Писал длинное письмо, скажем, чикагскому редактору, которое начиналось со слов Dear Sir и кончалось сакраментальным Sincerely yours, а между ними шел собственно текст статьи или ее первая часть. Отдельным письмом шла библиография с тем же обрамлением и зачином: «Вы просили меня перечислить». На всякий случай уведомил о своих проказах своего научного руководителя – тогдашнего директора Эрмитажа М.И. Артамонова. Он лукаво ухмыльнулся и тихонько сказал: «А знаете, я делаю то же самое».

Когда напечатанных за рубежом работ у меня стало очень много, меня вызвали в первый отдел ректората (пожилые помнят, что такое первый отдел) и незнакомый чиновник «оттуда» сказал: «У вас очень много публикаций на Западе. Все ли они прошли положенное оформление?» – «Все», – соврал я. «У Вас сохранились документы?» – «Нет, конечно. Ведь вся процедура секретна, я же не имею права оставлять себе хоть что-то». Больше меня не тревожили.

Я не считал, что, обманывая эту администрацию, я поступал нечестно. Я отстаивал свои гражданские права и престиж государства. Западногерманский профессор Иоахим Вернер из Мюнхена подшучивал надо мной: «Вот Вы такой видный теоретик страны свободного труда, а не можете послать мне трех строк без проверки и разрешения, не говоря уж о том, чтобы приехать в гости. Вы привязаны, как цыпленок, за ножку на веревочке. А я в стране угнетения пишу, что хочу и кому хочу, езжу куда захочу и когда захочу. Вот и к Вам приехал». Ответить-то было нечего. Было больно и унизительно чувствовать себя на привязи и под глупым надзором.

Какое счастье, что я дожил до времени, когда обо всем этом можно публично вспоминать.

Но вот уже немало лет во главе страны стоят люди из того самого ведомства, которое осуществляло этот надзор. Конечно, они могли перестроиться и извлечь опыт из недавней истории. Но похоже, что их навыки и стиль работы остались прежними и они хотят восстановить прежний страх во человецех.

Когда я читаю сейчас одну за другой публикации о судах над учеными по обвинению в шпионаже в пользу Китая или Южной Кореи, Англии или США, то думаю о том, что, конечно, военные и экономические государственные тайны нужно беречь. И продажность ученых вещь – возможная, особенно учитывая их нищенскую зарплату. Но почему такие дела и процессы пошли косяком именно в эти годы? Сутягин, Данилов, Бабкин, Кайбышев, Решетин, Коробейников, Пасько и так далее. Почему хватают ученых и не имевших доступа к секретных данным? Почему судят и сажают за обмен с заграницей открытыми данными и обработку общеизвестных фактов? Почему список засекреченных данных сам засекречен – как же тогда ученым знать, о чем можно говорить в процессе научных контактов, а о чем нельзя? Почему вводят засекреченность и задним числом? Кто из них действительно виноват – как это узнать при нашем «басманном правосудии»? Какова вообще истинная цель всей кампании?

Стиль заразителен. И вот уже дугинский «Союз евразийской молодежи» подал заяву на директора Института этнологии и антропологии РАН В.А. Тишкова: мол, его международный мониторинг – это затея разведки США. Так что уже не только ФСБ ловит ученых. Впрочем, кажется, А.Г. Дугин – сын генерала спецслужб. Конечно, сын за отца не отвечает, но иногда воспитание сказывается. Так сказать, семейная традиция…

Сам Тишков печально констатирует: в Москве его объявляют американским агентом, а в Эстонии и Грузии – русским шпионом. Невольно вспоминается старая идея Республики Ученых – не оттуда ли он заслан во все означенные государства? Но стоило бы вспомнить и то, что наибольших успехов добиваются те страны, которые воспринимают граждан этой республики, Республики Ученых, как своих целителей, учителей и пророков, а не как опасных и чуждых колдунов, обнажающих тайные язвы.

№ 8 (27), 28 апреля 2009

3. Донос на аспиранта

Когда я был аспирантом, в обком КПСС на меня поступил донос: у меня слишком много печатных работ. Аспиранту не положено столько, и эта чрезмерность свидетельствует о моих дурных качествах: пронырливости, беспринципности, тщеславии и корыстолюбии. Можно ли такого человека держать в аспирантуре? Между тем работы были в основном безгонорарными, но обвинение в пронырливости, беспринципности и тщеславии мне было нечем парировать.

Членом партии я никогда не был, но меня вызвали в партбюро истфака и потребовали письменное объяснение, зачем я так много и продуктивно работаю. Заяву мне отказались показать (автор доноса мне остался неизвестен). Я написал объяснение 17 ноября 1960 года и сдал его главе партбюро, а копию отдал помощнику ректора, с которым был знаком, и он тотчас положил ее на стол ректора.

Как раз незадолго до того в своем выступлении перед профессурой наш харизматический ректор (Ленинградского государственного университета) Александр Данилович Александров говорил, что, так как в году 12 месяцев, то университетский преподаватель должен за год сдавать в печать минимум 12 работ, а если он работает с меньшей производительностью, то его надо немедленно выгонять. Все, конечно, поняли, что это фигуральное выражение, но что оно содержит ясную мысль, ясное требование, совершенно противоположное установке партбюро на скромность и смирение. Секретарь партбюро был вызван на ковер и увидел ректора в его знаменитом состоянии крайнего гнева – с раздутой грудью и оскалом. Мне не пришлось сокращать свою производительность.

Но какою действительно должна быть производительность аспиранта, научного работника, преподавателя университета и – главное – по каким показателям ее оценивать? Во всех личных делах отделов кадров и в научных характеристиках неизменно фигурирует количество работ, а в некоторых шибко прогрессивных канцеляриях даже учитывают объем (листаж) каждой работы и всех работ за год. Существуют и нормативы – сколько авторских листов должен выдать за год младший научный, сколько старший, сколько ассистент, доцент, сколько профессор. Но при некоторой изворотливости нетрудно и количество и объем работ раздуть до любых размеров без малейшего воздействия на их ценность и даже с отрицательным воздействием – кому нужны повторяющие одно и то же пухлые книги и статьи?

В моду вошли индексы цитирования. Это уже получше. Но, во-первых, эти индексы показывают нечто с большим запозданием – по ним можно судить, были ли ценными работы в основном пятилетней давности. Во-вторых, подсчет делается лишь в некоторых науках. А в-третьих, тут хороша лишь международная цитируемость, поскольку на отечественной сказываются привходящие факторы, сильно искажающие истинную влиятельность работ: стремление многих авторов угодить начальству ссылочками, групповая солидарность, да и просто недооценка рядовыми пользователями выдающихся произведений. В англоязычной же литературе сказывается пренебрежение к литературе немецкоязычной, не говоря уж о славянских языках. А кто ссылается на справочные и учебные издания?

Вот и оказывается, что самыми надежными оказываются оценки и советы знатоков-экспертов. Но и тут много трудностей. Во-первых, как отобрать их самих? Во-вторых, как обеспечить объективность их суждений? – они же подвержены личным и групповым симпатиям и антипатиям, да и вряд ли знают абсолютно все в своей отрасли. И как сделать их заключения доказательными и убедительными для тех, о ком нужно судить, и для их товарищей? Чтобы решения администратора – кого уволить, кого оставить, кого поощрить – получили всеобщую апробацию и одобрение общественности.

На деле этого идеального средства не существует. Опытный и знающий администратор науки действует по своей интуиции, используя все существующие показатели произвольно – как временную опору, а затем – методом проб и ошибок – подбирает оптимальный штат. Кто талантлив и производителен, обычно видно сразу, но ошибки возможны, и по-настоящему это выясняется постепенно, так что приходится кого-то подводить к увольнению, кого-то выдвигать на руководящие места, формируя коллектив.

И еще. Очень много значит обстановка в научном коллективе. Один и тот же человек в одной среде показывает блестящие качества, а в другой никнет и увядает. Показательно повсеместное отставание провинциалов.

Атмосфера доносов и партийного руководства отнюдь не способствовала процветанию науки. Наука пробивалась сквозь них. Это относится не только к компартии, а ко всякой партии, прошлых времен и нынешних. А в общем, конечно, много работ лучше, чем мало. Если, конечно, они не пустые, не бесцветные и не списаны с чужих. В последнем случае «донос» был бы уместен.

№ 12 (31), 23 июня 2009

4. Язык сфинксов, или Мысли между строк

 
Поэт, лишь ты единый в силе
Постичь ужасный тот язык,
Которым сфинксы говорили
В кругу драконовых владык.
 

Н. Гумилев. Естество

Остроумцы и церберы

Из почти шестидесяти лет моей жизни в науке более сорока прошло в тоталитарном обществе. Идеология нещадно давила и корежила науку. Некоторые дисциплины были просто запрещены (генетика, кибернетика, социология, политология, сексология, в сущности и культурная антропология), другие должны были непременно подтверждать установки марксизма или по крайней мере не противоречить ему. Сопротивление этой системе подавления не исчезало. На прямые политические выступления решались немногие. А вот исподтишка, украдкой, так чтобы не слишком высовываться, помаленьку – такое подспудное сопротивление, при Сталине все же едва ли возможное, в последующее время развернулось и все ширилось.

В науке это приняло специфический характер. Как-никак ученые обладали некоторыми преимуществами перед партийной бюрократией. Они всегда и везде отличаются интеллектом, остроумием, солидарностью и тайным чувством превосходства над администрацией. Вот и научились общению через головы идеологических церберов, научились использовать даже навязанные сверху тексты. Научились вписывать свое содержание между строк и читать между строк.

Родился странный язык – понятный только для посвященных, а посвященными были практически все в науке (в каждой отдельной отрасли). Этот язык был доступен даже недругам, но они ничего не могли поделать с этой нахальной речью. Это был код, который было нетрудно расшифровать, но разоблачить кодирование было очень трудно. Когда введены драконовские законы и властители стали драконами, ученые непременно начинают говорить языком сфинксов – загадками.

В обиходе существует традиционное название для такого языка – Эзопов язык. Эзоп – древнегреческий сочинитель басен. Неизвестно, исторична ли личность Эзопа – раба, умеющего выставить на истинный свет пороки властителей так, чтобы обвинить его вроде было бы не в чем. Под Эзоповым языком понимается всякое иносказание, замаскированная мысль. Да, конечно, повествование между строк – это вроде бы разновидность Эзопова языка, но уж очень специфическая разновидность. Не осмеяние властителей его цель, даже не критика их, а выживание науки, поставленной в зависимое положение.

Не менее полувека мы пользовались этим языком. Мы писали на нем свои работы и радовались, когда читали тексты, на нем написанные. Мы показывали друзьям избранные места и восхищались мастерством и изобретательностью авторов. Но за рубежами страны, видимо, никто, как надо, не понимал написанные на нем сочинения, а ныне и у нас появилось поколение, которое не умеет на нем читать. Машут рукой: а, это всё была пропаганда, всё макулатура. Так уж и всё? Те и другие становятся в тупик при виде, скажем, яростной советской критики случайных и малозначительных западных авторов или дореволюционных фигур – критики, осуществленной отнюдь не завзятыми приверженцами режима. Смысл этого от нынешних читателей ускользает.

И, боюсь, скоро настанет время, когда научную литературу уходящей эпохи не будет понимать по-настоящему никто. Чтобы этого не случилось, чтобы не исчезло искусство чтения между строк научных сочинений завершившейся эпохи, я попытался сформулировать некоторые его приемы – элементы кода. Я опубликовал их в своей книге «Феномен советской археологии» в 1993 году, но хоть книга известна всем археологам и переведена на английский, немецкий и испанский, в России она издана малым тиражом – в тысячу экземпляров и вне археологии не известна. Поэтому я повторю здесь вкратце этот перечень. У меня преобладали, конечно, археологические примеры, но каждый пожилой ученый сможет подставить на место археологии свою науку. Для иллюстрации же я часто брал свои собственные работы – не потому, что я смелее или хитрее других, а просто потому, что они под рукой, а кроме того, мне не придется строить догадки о вложенном в них смысле.

Итак, вот эти приемы.

1. Фигура умолчания. Мы давно уже были приучены советскими газетами читать в них не только то, что они декларируют. Но и то, о чем они молчат: из этого мы заключали, кто арестован или впал в немилость, кто из властителей заболел и тому подобное. Вот и в сочинениях коллег мы улавливали, что означает их молчание о том или ином аспекте их темы. И мы понимали: молчит – значит сказать то, что хотел бы, не может, а сказать то, что допустимо, не хочет. У нас молчание – отнюдь не знак согласия, а, наоборот, знак отвержения. Так, профессор А.В. Арциховский в годы господствовавшей и навязанной всем «теории стадиальности» академика Н.Я. Марра не упоминал ни Н.Я. Марра, ни его теории. Не ссылался на это имя, сердито молчал. Понимали: не признает учения о стадиальности, но сказать ничего не может – будет тотчас выброшен из науки. Ведь теория Марра считалась «железным инвентарем марксизма». Высказался только тогда, когда запрет на критику стадиальности был снят. Точно так же старый археолог С.И. Руденко, открыватель скифских погребений Пазырыка на Алтае в вечной мерзлоте, молчал всю жизнь о марксизме. Молчал до ссылки, молчал в ссылке, молчал после возвращения, хотя публиковался тогда уже много. Есть и другие молчальники.

«Вслушивайтесь в тонкие еле слышные голоса молчания» (Свами Шивананда «Семадхи-Йога»).

2. Выплата дани (кесарево кесарю, или: мухи отдельно, котлеты отдельно). Некоторые ученые почитали за лучшее не лезть на рожон: раз положено декларировать свою лояльность ссылками на классиков марксизма, значит, надо это делать. Но порядочность и уважение к науке не позволяли им смешивать то, что для них оставалось несовместимым. Вот они и проводили очень наглядную сепарацию: в начале публикации (или в самом конце) одна-две цитаты, поклон-другой режиму, а затем – вне всякой связи с ними – собственно содержание работы. Примеров – легион, приводить их незачем. Ограничусь воспоминанием студенческих лет: один наш профессор начинал свои лекции так: «Маркс говорил по нашей теме то-то, Ленин – вот что. А теперь приступим к делу…»

Как ни странно, применение этого приема находим и в статье 1953 года академика Б.А. Рыбакова, позже главы советской археологии. Статья называлась «Древние русы. К вопросу об образовании ядра древнерусской народности в свете трудов И.В. Сталина». В начале статьи идет ряд пассажей о сногсшибательных лингвистических откровениях гениального вождя и учителя, а затем вне всякой связи с ними – изложение собственных идей автора по проблемам археологии. Неужто и первые персоны советской науки имитировали марксизм? Каких только открытий не сделаешь при внимательном изучении научной литературы этих семи десятилетий!

3. Неожиданные пробелы. Этот прием близок предшествующим, однако он, с одной стороны, менее резок, а с другой – несколько опаснее. Автор, применяющий его, не избегает идеологической тематики – в частности, говорит о марксизме в науке, но в этой речи искушенный читатель скоро замечает существенные пропуски, недостачи, которые придают содержанию очень свежий и интересный нюанс. Если в полемике с западными учеными выдвигались только свои, оригинальные аргументы и не применялись стандартные аргументы нашей пропаганды, избегались идеологические штампы, то можно было руку положить на отсечение, что автор в них и ей не верит.

После публикации в СССР и за границей моих работ о марксизме в археологии меня, хотя я и не был членом партии, вызвал к себе секретарь партбюро факультета, «новист» (специалист по новой истории), и задал каверзный вопрос: «Скажи, пожалуйста, почему ты всегда упоминаешь нашу идеологию только как марксизм? Ни разу ведь не употребил двойной термин: марксизм-ленинизм!» В ответ я мог бы сослаться на один-два случая, когда по моим статьям проехался этот сакраментальный тандем, но было бы несложно установить, что исправление внесено редакцией (были и мои авторские пассажи, но когда речь шла о ленинских позициях). Поэтому я пояснил свое словоупотребление тем, что марксизм – широкое понятие, оно охватывает и ленинизм, что при Марксе и Энгельсе, о которых я писал, ленинизма еще не было, и тому подобное. Но секретарь покачал головой: «Не приемлешь ты ленинизм и хочешь, чтобы внимательный читатель это понял. Хочешь декларировать свою свободу от марксистско-ленинской партийности. Юридически такое толкование недоказуемо, но знай, что все это, где надо, учитывается». А я и дальше продолжал пользоваться своей терминологией, потому что для меня это был вопрос принципиальный. Многие читатели, судя по их реакции, это понимали – и единомышленники, и противники.

4. Лукавый талмудизм. Спекулируя на пиетете блюстителей идеологии к марксистскому Священному Писанию, свободомыслящие авторы научились (тут лучше сказать: насобачились) пользоваться тем же оружием, что и противник, – марксистским начетничеством. Поскольку у классиков можно найти цитату на любой случай и на любой вкус, притворные начетчики завзято оперировали текстами Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, цинично имитируя марксистский талмудизм. И доказывали, что хотели, что нужно (ради истины), если даже это весьма расходилось… нет, не обязательно с марксизмом, но с принятой на данный период идеологической догмой.

Правда, на это искусство существовало противоядие: ученым сразу же приводили возражение, что классик имел в виду не то, что цитата вырвана из контекста. Но ведь на деле контекст далеко не всегда так уж отличался от цитаты – можно было и контекст привлечь, дать ему нужное толкование. Словом, можно было спорить.

Так, когда нашу университетскую группу обвинили (не без некоторого резона) в норманизме, мы предъявили цитату из Маркса, которая показывала, что основоположник марксизма признавал огромную роль норманнов в создании русского государства. И показали, что цитата эта искажена как раз в советских учебниках.

Общеизвестно, с каким старанием партийные идеологи проводили идеологизацию и политизацию науки, в частности археологии. Но в статье 1968 года о взглядах Маркса и Энгельса я доказывал с текстами в руках, что основоположники марксизма считали изучение первобытного прошлого далеким от политики, стало быть, что политизация этой науки неправомерна.

На дискуссии по палеоэкологии геоморфолога П.М. Долуханова (ныне живет в Англии) упрекали в географическом детерминизме, который противоречит марксизму. В ответ Долуханов прочел пространную цитату о важном значении географической среды. «Этот автор – явный противник марксизма!» – вскричали его оппоненты. «Но это Ленин», – мягко поправил их Долуханов.

5. Безымянная цель. Советская жизнь характеризовалась многочисленными табу. К числу самых сильных принадлежал неписаный запрет на критику маститых, находящихся у власти или в фаворе. Ни один редактор не пропустил бы такой критики. Критиковать неприкосновенного?! Не подлежали критике, соответственно, и концепции, близкие к взглядам такой персоны. Но нашлось средство обходить и этот запрет. Просто надо было критиковать взгляды, не называя персону. Так, в 1949 году, когда я, тогда студент, готовился выступить с докладом в Ленинградском отделении Института археологии АН СССР и намеревался представить подробное опровержение теории академика Н.Я. Марра, то есть предполагал критиковать «железный инвентарь марксизма», мой наставник профессор М.И. Артамонов, директор Эрмитажа, наказал мне: фамилию академика вообще не произносить – иначе сгонят с трибуны. Излагать только суть дела. Все отлично поймут, что за учение имеется в виду. Доклад состоялся. Последствия все равно были, но не сразу и не самые тяжкие.