Текст книги "Муки науки: ученый и власть, ученый и деньги, ученый и мораль"

9. Разорванный договор

В мае нынешнего года я был оппонентом на докторской диссертации в Музее антропологии и этнографии имени Петра Великого (Кунсткамере) РАН. Это бывший Институт этнографии, разжалованный в Музей. Пришлось посидеть пару дней над чтением фолианта, да и продумать нужно было, откровенно говоря, свою позицию. С одной стороны, диссертация была выполнена на высоко профессиональном уровне, заострена против неосновательных построений. С другой стороны, автор был столь осторожен сам, что в работе не было смелых и интересных идей. Годится ли такая диссертация в докторские? Не буду занимать читателя своим выводом, не о том речь. Скажу лишь, что другие оппоненты поздравили меня с тем, что мой отзыв был интересно аргументирован, а решение ученого совета отражало мои мысли.

Я честно выполнил свои обязанности. День самой защиты также практически выпал из работы (в моем возрасте продвижение на защиту и с защиты тоже занимает немало времени).

Разумеется, перед защитой я подписал все нужные документы – договор с ученым советом, акт сдачи-приемки работы. Меня несколько удивило, что расплатиться со мной Ученый совет не смог сразу, просили прийти через пару недель (за несколько месяцев до того я был оппонентом в Институте истории материальной культуры РАН, там расплатились сразу после защиты).

Через пару недель позвонили, назначили прием в бухгалтерии, на днях поехал. Встретили меня с некоторым смущением и суетой, попросили договор, а когда я подал его, его тут же порвали. Правда, при этом очень смущались и извинялись. Попросили заполнить новую бумагу, где стояла вдвое меньшая сумма: вместо 4700 рублей – 2700 рублей. За вычетами – 2300.

Объяснили, что финансовое управление Академии наук внезапно спохватилось, что руководителям и оппонентам аспирантов академические институты платят слишком много, хотя уже полтора года должны платить вдвое меньше. Оно прислало особый приказ немедленно прекратить разбазаривание государственных средств. Вот и пришлось разорвать подписанный с печатями договор. Хотя это и подсудное дело.

Я не пошел в суд – в конце концов, дамы в бухгалтерии не виноваты. Поступают как велено. Я лишь поинтересовался, что это за акт, на основании которого…

Мне ксерокопировали: «Распоряжение Президиума Академии наук от 16 февраля 2009 г. за № 10115-103. О размерах выплат за руководство аспирантами в учреждениях РАН. В связи с принятием решения Министерством здравоохранения и социального развития о признании утратившим силу постановления Министерства труда от 21 января 1993 г. № 7… (это о прежних ставках почасовой оплаты) и в соответствии со статей 4 Устава РАН… с учетом… (а вот тут самое интересное!) – с учетом принятых Правительством РФ решений о повышении размеров оплаты труда работников бюджетной сферы…»

Тут можно ожидать, что в связи с общим повышением оплаты повысят и оплату за аспирантов. Ан нет! Все как раз наоборот. Оплату руководителям аспирантов и оппонентам диссертаций ПОНИЗИТЬ ВДВОЕ. А то зажрались! Раз там повысили, здесь понизим. Логика известная: если зарплата повысится, то надо взвинтить цены, поднять квартплату, ликвидировать льготы. Если убрали какой-нибудь налог, надо ввести другой вдвое выше. Но продолжим чтение:

«Установить с 1 января 2009 г. следующие размеры выплат научным работникам и руководителям научных учреждений РАН за руководство аспирантами и докторантами (за 1 час):

кандидату наук – 450 рублей;

доктору наук – 550 рублей».

А оплата мне рассчитывается из норм часов на оппонирование. Ну уж если на то пошло, то я не работник бюджетной сферы и не руководитель научного учреждения РАН! Я привлечен к оппонированию абсолютно со стороны. Я сделал одолжение Институту РАН, честно выполнил свои обязанности и не понимаю, почему договор, заключенный со мною, разорван.

Под документом о повышении через понижение стоит печать Президиума Академии наук и подпись вице-президента академика А.Д. Некипелова – того самого, у которого были мелкие недоразумения в связи с экономией времени на писание монографии. Так как мне эти методы зарабатывания не подходят (мне они, как говорят нынешние студенты, влом), то я протестую по поводу повышения через понижение и разрывания договоров. Я вообще отказываюсь одобрять систему соотношений, при которой наш иностранный аспирант получает стипендию, превышающую заработки всех его русских руководителей, консультантов и оппонентов вместе взятых.

№ 11 (55), 8 июня 2010

IV. Образование

1. Азы науки и университеты

Ваше изобретение похоже на анекдот, – сказал академик Т.Б. Кваснин. – Знаете, что вы изобрели и как назывались когда-то ваши «азы»?

Игорь Росохватский. Азы (Киев, 2000)

Многие ли из моих нынешних читателей смогут ответить на вопрос: чем отличается научная гипотеза от простой догадки? Каковы критерии правомерности выдвижения гипотезы – не доказывания, а выдвижения? Всегда ли доказанная гипотеза – это теория? Какие есть способы определить понятие, кроме того, что мы называем дефиницией – через более общее понятие и специфическое отличие? По работам своих коллег вижу, что многие этого не знают. А ведь это азы нашего ремесла.

Из университетских учебных планов исчез курс методов научного исследования, а и был-то он далеко не везде. Кое-где сохраняются курсы методов исследования в той или иной частной дисциплине – методов исторического исследования, методов лингвистического исследования, методов археологического исследования (и то: методы полевых исследований, то бишь разведок и раскопок есть, а методы камерального и кабинетного исследования, то есть интерпретации найденного – отсутствуют). А уж методы научного исследования вообще, критерии научности работы – отсутствуют начисто. Между тем крайне необходимы оба курса – и общий и частный. Кроме того, нужны и просто занятия по технике научной работы – как вести библиографические разыскания (припоминаю книжку П.Н. Беркова «Библиографическая эвристика», 1960), какие есть разновидности оформления ссылок, как пробивать работы в печать.

Мне довелось работать в условиях отсутствия этих курсов в учебном плане. Приходилось заниматься этими темами со студентами во внеплановое время – буквально натаскивать их.

Ситуация и впрямь анекдотическая: в университетах не обучают азам науки. Но это скверный анекдот.

Возможно, в естественных и точных науках дело обстоит лучше, но в социальных и гуманитарных научный уровень работы падает катастрофически. Отделить ученых от дилетантов и лжеученых (это три разные категории) становится все труднее.

Можно, конечно, поставить вопрос, что нужно срочно вернуть в учебные планы курс общих методов научного исследования, но как это сделать практически? Некому читать такие курсы. Нет учебников. Очень толковый, но слишком уж краткий учебник замечательного питерского философа Виктора Александровича Штоффа «Введение в методологию научного познания» не переиздавался с 1972 года. Отличная книжка Е.И. Регирера (не учебник) «О профессии исследователя в точных науках» была издана в 1966-м.

В советское время подобные курсы в гуманитарных дисциплинах втайне рассматривались идеологами науки как подрывная деятельность. Ведь строгая объективность научных методов препятствовала подчинению науки догмам советского марксизма и мешала манипулированию выводами в угоду зигзагам текущей политики. За эти семьдесят лет вкус к подобным занятиям был атрофирован. Но с падения советской власти прошло около двух десятков лет, а воз и ныне там. Значит ли это, что и новым властям такие курсы неугодны, представляются потенциально опасными?

– Знаете ли вы, как назывались раньше ваши «азы»? – Знаю, помню. Хорошо помню.

Однако сейчас возможна и независимая публикационная деятельность ученых, и преподавание более свободно (по крайней мере, пока). Опытным ученым стоило бы приложить силы к созданию таких программ, курсов и учебников – снабдить приходящие поколения азами науки. А то ведь получается повторение ситуации с послереволюционным поколением в науке: высшее образование без начального и среднего.

№ 5 (815), 10 июня 2008

2. Стек

Когда я работал на кафедре археологии Ленинградского университета, у нас училось много посланцев национальных республик. Среди них было немало талантливых ребят, позже ставших профессорами и академиками своих стран. Но, конечно, не все. Попадались и такие, которых тянули наверх, так сказать, из «политкорректности» (термина этого, пришедшего из Америки, тогда еще не было). Ну как национальные кадры, в порядке должной квоты. А попадались и просто случайные люди, державшиеся по блату.

Хорошо помню одного такого – Ю-ва, сына ректора тамошнего национального университета. Толстый, необыкновенно ленивый парень, все пять лет бивший баклуши. После столь длительных и упорных занятий пришло время защищать дипломную работу. На защите его научный руководитель, известный археолог, ездивший в экспедиции в ту самую республику и хорошо знавший ректора-отца, представил нам эту дипломную работу. При этом он застенчиво сказал, что она, конечно, не лишена недостатков, которые он тут же и перечислил, но что он надеется на положительную оценку, возможно, даже четверку. Оппонент, одна из кафедральных дам, прочитала свой отзыв, в котором недостатков перечислила значительно больше, и сделала вывод, что за эту работу тройка – высшая оценка, на которую работа может рассчитывать.

Тогда взял слово я и сказал, что работу не читал, но, зная пять лет Ю-ва и суммируя все недостатки, перечисленные оппонентом и руководителем, не вижу возможности ставить за эту работу даже тройку. По сути работы нет. Нужно ставить двойку, хоть это и будет первая двойка на защитах за всю историю кафедры. И кафедра проголосовала за двойку.

На следующий год Ю-в привез новую дипломную работу. Все недостатки были устранены. Чувствовалось, что над текстом и таблицами поработали археологи той республики и сам… нет, не дипломант, а научный руководитель дипломанта. Однако это стало очевидным, как только дипломанту стали задавать вопросы по теме работы. Он ничего не мог ответить, экал и мэкал, мямлил, хотя по-русски изъяснялся отлично. Собственная работа была для него темным лесом. Он блуждал в ней, как в потемках.

Когда публику удалили, и члены кафедры приступили к обсуждению, я снова высказался за двойку, так как работа, совершенно очевидно, была выполнена не Ю-м. То есть Ю-в предложил нам не свою работу. Это подлог. Но тут дамы встали горой за тройку. Мне было сказано, что нельзя быть таким черствым, что республике нужны национальные кадры, что Ю-в только что женился и у него ребенок, что он такой несчастный – ну нет способностей к науке, что же делать, – его нужно пожалеть, ему необходим только диплом, а в археологии он, скорее всего, и не будет работать, устроится каким-нибудь чиновником, что он такой вежливый и скромный – посмотрите на него…

Я отвечал, что, как правило, такие невежды и бездари очень хорошо пристраиваются в науке, что, не имея ни способностей, ни вкуса, ни охоты к исследованиям, они как раз стремятся стать начальничками, и это им очень часто удается, к этому у них как раз способности появляются, что наш долг – не допускать их в науку, что другого фильтра нет. Но мои увещевания дамы слушали с выражением терпеливой снисходительности – как чудачество неисправимого идеалиста, чуждого реальности и лишенного человечности. Ю-ву поставили тройку.

Еще через год дамы отправились в экспедицию в ту самую республику. Дальнейшее они рассказывали мне с большим удивлением. Когда, согбенные над раскопанными объектами они расчищали их под палящим солнцем, вверху на краю раскопа появился новый начальник отряда – Ю-в, в белом костюме, в пробковом шлеме на голове и с тонким стеком в руке. Увидев своих бывших учительниц внизу, он застыл в позе сахиба-колонизатора, щелкнул стеком себя по жирному бедру и промолвил: «Тэк-с!»

№ 10 (29), 26 мая 2009

3. Кадровая политика

Мне кажется, каждый человек, даже верующий в загробное существование, озабочен тем, чтó останется после него на земле. В Китае это обрело характер настоящего культа наследников, евреи также известны своим чадолюбием (среди беспризорников нет евреев), но и у остальных народов каждый стремится продолжить и утвердить свой род. Особую гордость родителей составляют те случаи, когда дети продолжают их профессию. Известны династии не только королей и знати, но и ремесленников, священников, лекарей.

Ученые – интересный народ. Для них ученики и научные труды дороги, как дети, а бывает, что и заменяют детей. Во всяком случае, ученый видит в них свое продолжение, свой след на земле. Научная школа – заметнее и долговечнее, чем семья.

Поэтому я не удивился, когда в библиотеке Института истории материальной культуры ко мне, тогда молодому преподавателю университета, подошел директор Ленинградского отделения института, профессор М.К. Каргер, и сказал: «Обедаете в Доме ученых?» Дом ученых находится по соседству с Институтом и имел неплохую столовую. «Пойдем вместе. Мне нужно с вами поговорить. Скоро у вас выпуск, а Вы много работаете со студентами и наверняка хорошо знаете дипломников. Институт стареет, а сейчас у нас есть вакансии. Мне надо присмотреться, кого взять».

Михаил Константинович Каргер был по совместительству одним из профессоров Университета, заведовал соседней кафедрой – истории искусств. Раньше он и нам преподавал – читал славяно-русскую археологию. Читал великолепно. Известен он был и своими раскопками – его капитальный труд «Древний Киев» не устарел и сейчас. На студенческих вечерах он обматывался платком, полный, с одышкой, усаживался на сцене и, приняв облик народной сказительницы, на русских диалектах изумительно читал плутовские народные сказки. Студенты его любили, но знали, что заслужить его благорасположение очень нелегко. Учеников у него было мало, они быстро попадали в немилость и отсылались после окончания университета куда подальше.

Он очень соответствовал своей фамилии: на немецком и еврейском фамилия его означала «скупой». Скуп он был феноменально. Ходил Каргер в весьма заношенной одежде, экономил на всем, был бездетным, а после его смерти осталось огромное состояние. Я прекрасно понимал, что приглашение к обеду отнюдь не означает угощения – каждый будет платить за себя сам.

За обедом разговор продолжился. Каргер поглядывал на меня маленькими глазками, тщательно расспрашивал о каждом дипломнике, внимательно слушал. Выпуск на выпуск не приходится, но на сей раз он у нас готовился очень хороший, было много классных ребят, очень талантливых и работящих, словом – перспективных. Я подробно перечислял достоинства каждого, рассказывал об их работах, говорил о специализации каждого, об их научных интересах, о возможностях использования. Каргер даже подначил меня: «Что-то у вас одни таланты!» Я уточнил: «Нет, конечно, есть и менее удачные выпускники. Вот такой-то – на одни троечки прошел всю учебу, едва дотянули до диплома. Другой вот – тоже середнячок. Просто я же знаю ваши требования – говорю о лучших». «Ну, спасибо, – сказал Каргер. – Теперь я ориентируюсь. Помогли. Кадровая политика, знаете, трудное дело. Ох, трудное!» – и мгновенно стал похож на хитроватую старушку-сказительницу.

Каково же было мое удивление, когда через месяц-другой стал известен выбор Института – были отобраны на работу как раз самые слабые выпускники, те, о которых я говорил со смущением, а самые сильные были забракованы – все как один. При встрече с Каргером я не преминул выразить свое удивление: «Зачем же вы меня расспрашивали, столько времени и внимания потратили на изучение и сортировку, чтобы ничего не использовать?» Михаил Константинович, ухмыльнулся: «Почему же не использовать? Очень даже использовал! Выбрал тех, которые нам нужны. Весьма признателен за информацию». Я был совершенно растерян и, что называется, потерял лицо. «Значит, вы мне совершенно не доверяете…» – «Что вы! Я очень ценю Ваши оценки! Вполне им доверяю». – «Так вы же выбрали самых слабых!» – «Именно! Гениев у нас достаточно. А кто будет черепки мыть?»

Тут меня настигло прозрение. Конечно, можно говорить о необходимости лаборантов, но зачем тут университетское образование? Я сопоставил ситуацию с тем, что у Каргера нет своих сильных учеников-продолжателей. Что он старательно удалял их от себя. Что он всегда был один-единственный и всячески заботился о том, чтобы оставаться таким.

Это был результат длительной адаптации к среде сталинской науки. Столько раз на науку обрушивались гонения и репрессии, чуть ли не ежегодно обнаруживался какой-нибудь новый – изм! Троцкизм, правый уклонизм, великодержавный национализм, расизм, гнилой либерализм, формализм, идеализм, буржуазный объективизм, сепаратизм, менделизм, вейсманизм, космополитизм… Недалекие идеалисты готовили себе смену, заботливо пестовали перспективные кадры, и как только очередной шквал репрессий выбивал такого идеалиста, его просто выбрасывали (хорошо, если не в лагерь «без права переписки»), а смена ему уже есть – им самим подготовленная. Он и не нужен больше. И только умненький Каргер, если и пострадает при каком-нибудь шквале (от которого уберечься невозможно), то ненадолго – шквал пройдет, и Каргер воспрянет: заменить-то его некем! Очень дальновидная кадровая политика!

Действительно, Каргер уцелел при всех поворотах и умер своей смертью на своем профессорском посту и при своих заведованиях (кафедрой, отделом в Институте). Вот Институт сильно ослабел, кафедра тоже не блистает. Ну, тем выше память о незаменимом Каргере!

Каргер был не один. Таких ученых было много, и не у всех карьера складывалась так гладко, как у Каргера. Его кадровая политика была дальновидной лишь на первый взгляд. Во-первых, наш режим считался с незаменимостью очень мало. «Незаменимых нет», – говаривал Сталин. Каргеру просто повезло. Во-вторых, что происходило потом со слабаками, принятыми в штат? Они приживались и, не имея ни вкуса, ни способностей к науке, начинали осваивать боковые области – партийную и профсоюзную деятельность, склоки и интриги, и тут достигали изрядных успехов. А так как от отделов требовался рост, то им помогали делать диссертации, глядишь – и они уже кандидаты и доктора. А там – и начальники. Разумеется, уж они позаботятся, чтобы вокруг не было никого сильнее. На это ума хватит. И новых не допустят, и старых выдавят.

Что ж, так было. Но, слава богу, сталинский режим канул в прошлое. Для той кадровой политики нет больше оснований… В самом деле, нет? Не скажите! Проблема выживания стоит и сейчас ой как остро! Удаление на пенсию страшит пожилых ученых не намного меньше, чем прежние – измы. Пенсия-то нищенская! Помню дряхлую старуху в сане академика. На заседании мой приятель язвил: «Для трупа она еще хорошо держит челюсть». Старуха уже едва ходила, плохо слышала. Но глохла полностью, как только заходила речь о выходе на пенсию. Цепляясь за скудную зарплату, ученый начинает мечтать о своей незаменимости и уже с опаской смотрит на подающих надежду. Это тот себе подает надежду, а мне – приговор.

Что нужно сделать для того, чтобы забота о достойных наследниках стала естественным побуждением ученого, не входя в противоречие с его жизненными интересами?

№ 7 (26), 14 апреля 2009

4. Проблемный семинар

Прочитав в «Троицком варианте» № 22 (февраль 2009) согревающий душу рассказ моей коллеги Р.М. Фрумкиной о ее домашнем семинаре, я решил поделиться соображениями о своем семинаре, поскольку он занял некоторое место в истории науки. Вспоминается волнующая атмосфера и заразительность семинарских занятий, но важнее поделиться методикой организации и проведения – что делает семинары успешными. Ну, чтобы это могли использовать молодые коллеги. Я обращаю эти заметки к моим вполне конкретным нынешним молодым друзьям, начинающим карьеру вузовских преподавателей, – Игорю и Павлу. Я пишу для них – и для всех.

Прежде всего, давайте определимся с основным подходом: все это (выступление с лекциями и семинарами) стоит затевать, только если у тебя есть что сказать студентам сверх того, что дано в учебниках. Иначе незачем позориться. Неразумно ждать, что интересное возникнет на самих собраниях спонтанно. Будьте уверены, не возникнет. Нужно иметь конкретные предложения.

В студенческие годы мне всегда было скучно на семинарских занятиях, особенно по идеологическим дисциплинам – пожилые помнят, как они проходили: эти баррикады книг на столах, за которыми нужно было прятаться, чтобы не вызвали «к активному участию»; эти распределенные заранее очереди на «добровольные выступления». Когда я в 1964 году начинал свой семинар, я хотел, чтобы это были не обычные семинарские занятия, а нечто иное. Дистанцируясь от обычного семинара-практикума, я назвал свой семинар проблемным, выделив его в особый вид.

Затевать его стоит только в том случае, если у тебя есть не просто некая сумма знаний, а идея и цель. Если есть, что предложить, чем завлечь. Формальные отличия от обычного были следующими.

Во-первых, это не просто семинар-практикум, а исследовательский коллектив, нечто ближе к симпозиуму. Он берет не просто упражнения для выработки навыков – никому, кроме самого студента, не нужные рефераты готовых исследований, классификацию уже неоднократно обработанных материалов, проторенные не раз эксперименты, так сказать, задачки из учебника. Нет, нужно предлагать реальные задания на открытие нового, решение пусть и небольших, но нетронутых задач. И твое дело (твое искусство) как руководителя – выбрать горячую (непременно горячую) и доступную проблему, разбить ее на реальные задания для каждого. Надо исходить из установки: каждый доклад – это вклад. Вклад в науку. Пусть небольшой и рутинный, но свой и новый. А может и оригинальный, а может и большой, молодым зарекаться не нужно.

Во-вторых, работа семинара должна быть регулярной и иметь в обозримом будущем конкретную исследовательскую цель – выполнение заказа от какого-то учреждения, выпуск коллективной публикации (сборника, номера журнала, большой коллективной статьи). Такая цель окрыляет, особенно когда она уже не первая достигнутая. А коллективный труд, имеющий шансы на успех, сплачивает и рождает азарт и соревнование, создает дружескую и конкурентную среду. В такой среде молодежь очень быстро растет. Ты можешь получить материалы и для своего собственного труда, но только с ведома конкретных исполнителей и под их именами! В мои монографии нередко включены главы, выполненные моими учениками в их бытность участниками моего семинара – все под их именами (ныне они все – известные ученые). Я включал и разделы, в которых ученик выступал против своего учителя (я добавлял свои возражения) – это норма.

В-третьих, у такого семинара не совсем обычный состав. Обычно в семинаре присутствуют студенты-однокурсники и даже одногруппники. Он рассматривается сугубо как вид учебных занятий в расписании. Я, конечно, использовал это как официальную базу, но старался построить на ней другой организм, разновозрастный. В моем семинаре участвовали на равных студенты разных курсов, даже разных факультетов и вузов (междисциплинарные контакты расширяют кругозор), также недавние выпускники и взрослые исследователи, которых я старался обаять и заманить к участию (обещая учеников, помощников, преемников – и сдерживал обещание). Только желательно соблюсти пропорцию – чтобы количество «взрослых» было не слишком большим на каждом заседании (иначе это подавит инициативу студентов). С другой стороны, я допускал на занятия и школьников из кружка при кафедре, который я с помощью студентов вел (из этих школьников некоторые стали сами профессорами, есть и один академик, глава одного из лингвистических институтов РАН).

Такие принципы организации семинара возникли у меня в студенческое и аспирантское время из опыта работы со студенческими кружками (я возглавлял университетское СНО – студенческое научное общество), занимался со школьниками – создал кружок школьников, ходил с ними в экспедиции.

Семинар, организованный на этих началах, в первые годы был нацелен на хронологию бронзового века (тогда шел жаркий спор длинной и короткой хронологий). Мы не только обсуждали хронологию по сопоставлению вещей (фибул, булавок, горшков), мы вместе чертили сравнительные таблицы. После занятий студенты пели зажигательные частушки:

 
 Неча нам сидеть на лавке,
 Неча попусту пищать!
 Будем мы чертить булавки,
 Будем сборник выпущать!
 

Результатом был сборник, ставший началом серии «Проблемы археологии», которую потом кафедра археологии Ленинградского – Петербургского университета выпускала десятилетиями. Кстати, участники этого семинара сейчас возглавляют археологию Молдавии и преподают в Петербурге и других городах. Через несколько лет я занялся норманнской проблемой русской истории (и археологии, конечно). В рамках моего семинара сформировался Славяно-варяжский семинар, который выступил сплоченным коллективом в громкой публичной дискуссии («Норманнская баталия»), третьей в ряду (после полемик Ломоносова с Миллером в XVIII веке и Костомарова с Погодиным – в XIX). Мы опубликовали коллективные труды, которые потом не раз перепечатывались, сложилась целая школа питерских «норманистов», младший представитель которой сейчас возглавляет кафедру археологии СПбГУ и Институт истории материальной культуры РАН. В книге «Спор о варягах» я привожу длинный список работ участников Славяно-варяжского семинара.

Семинар этот я скоро прекратил сам вести, а меня заменили выросшие в преподавателей бывшие студенты Г.С. Лебедев и В.А. Булкин. Они вели его попеременно (это стал семинар Лебедева), а когда они болели, семинар вели сами студенты – Сергей Белецкий (ныне профессор), Юрий Лесман (сотрудник Эрмитажа), Мишель Казанский (работает в Париже). Одновременно отпочковался еще один семинар – по готской проблеме, его вел несколько десятилетий до своей недавней смерти другой мой ученик Марк Щукин, работавший в Эрмитаже. Последнее десятилетие семинар проходил у него на дому.

А я занялся проблемой формирования теории археологии. До своего ухода из университета я вел семинар именно по этой проблеме. Итог – сборник двух конференций по проблеме классификации («Типы в культуре»), мои монографии («Археологическая типология», «Археологические источники», «Принципы археологии», «Введение в теоретическую археологию») с разделами моих учеников, их собственные книги и статьи. Это тоже была острая проблема, поскольку теоретические занятия были у нас под негласным запретом. Считалось, что для социальных и гуманитарных наук единственно верной теорией является исторический материализм и другой не нужно. А мы предлагали другую, которая должна была стать основой для методов объективного исследования и препоной для конъюнктурного манипулирования историей. Для меня это закончилось арестом, тюрьмой и лагерем, но и я и выпускники моего семинара остались на этих позициях. Падение советской власти для нас не было геополитической катастрофой. Я рад, что выпускники моего семинара вошли в демократическое ядро нового Горсовета.

Ныне моего семинара нет, и мне уже трудно ходить на занятия, даже дома мне по силам принимать только отдельных гостей, не группы, но попытки возобновить проблемные семинары предпринимаются. Вот им в помощь эти заметки[5]5
  См. также: Клейн Л.С. Заповеди участникам археологического семинара Л.С. Клейна (годы чеканки 1964–1995) // Stratum plus. Санкт Петербург – Кишинев – Одесса. 1999. № 3. С. 389.


[Закрыть].

№ 5 (24), 17 марта 2009