Текст книги "Муки науки: ученый и власть, ученый и деньги, ученый и мораль"

Но, во-первых, как у нас, так и у них. Скажем, большинство российских евреев у нас полностью ассимилировалось в русскую культуру, утратив прежние язык, культуру, а большей частью и религию. Ассимилировались также многие татары, украинцы, немцы, поляки, корейцы. В США также многие иммигрантские семьи (немецкие, ирландские, итальянские, еврейские, русские) ассимилировались и нынче их родным языком является английский, по быту они не отличаются от других американцев и носят американские имена. Прежняя их этническая принадлежность ушла в область романтических семейных легенд.

Во-вторых, отрицательные, архаичные явления, пережитки дикости и мрачных эпох (кровная месть, рабовладение и т. п.) изживаются везде, и это стоит делать независимо от того, входит ли народ в русскую культуру или не входит. Эскимосы Аляски не вошли в русскую культуру, но от многих особенностей дикого быта избавились. Аборигены Австралии – также, по крайней мере те, что оказались в городах. Сомневаюсь, что в Турции у чеченцев сохранилось рабовладение.

В-третьих, ассимиляцию и аккультурацию никак нельзя представить генеральным путем развития наций и этносов нашего государства, потому что это означало бы остановку их самостоятельного национального развития, вызвало бы национально-освободительные движения и сепаратизм.

Что касается призывов избавиться от толерантности, то исходные тезисы для этого призыва не вызывают возражений. Разработчики излагают «правильное отношение к понятию „толерантность“. Под этим термином принято понимать терпимость к иному мировоззрению, образу жизни, поведению и обычаям, вероисповеданию, национальности». Все верно.

Менее верно, что «Терпимость к представителям иных вероисповеданий, рас и национальностей является традиционной чертой русской (российской) культуры» и что «Подтверждением тому является вся история русского народа и российского государства». Бывало, что православие насаждалось силой, а другие культуры целенаправленно притеснялись. Вспомним черту оседлости и отношение к евреям, чеченцам, полякам. Но что стоит поддерживать именно терпимость русского народа, это безусловно верно.

И даже верным нужно признать существенную оговорку: призывы к толерантности не надо воспринимать как легитимизацию «любых форм поведения, независимо от их приемлемости с точки зрения общей для россиян культуры и системы ценностей». Мы не можем быть толерантны к шовинизму, наркомании, пьянству, коррупции и многим другим социальным язвам. Спорный вопрос заключается в том, где пролегает разумная граница между тем, что заслуживает толерантного отношения, и тем, что такого отношения не заслуживает. Это часть векового спора современной культурной антропологии о границах релятивизма. Как далеко заходит допустимая относительность истин? Взять, скажем, тот же вопрос о наркомании – когда борьба с ней доходит до запретов на выдачу лекарств-наркотиков умирающим раковым больным, для которых это единственный способ избавиться от нестерпимых мучений перед смертью (самоубийство адмирала Апанасенко), не ясно ли, что тут мы переступили границу разумного и человечного?

Таким образом, глупо объявлять войну принципу толерантности или релятивизму вообще. Нужно говорить лишь о мере разумности в соблюдении этого принципа.

Вызывает недоумение и та форма, которую война с толерантностью приняла у разработчиков этих Материалов. Разработчики пишут: «Представляется, однако, необходимым определить ту границу, за которой приверженность толерантности приводит к капитуляции российской идентичности перед чуждыми ей системами ценностей». То есть они представляют свою войну с толерантностью как часть общего противостояния этносов, общего столкновения цивилизаций. Как будто позитивные явления – это исключительно наша особенность, а негативные – исключительно западная. Как будто там никто не борется с наркоманией, коррупцией, пьянством.

Классическим пробным камнем этого постулата является вопрос о терпимости к гомосексуальности. Запад в этой трактовке выступает как оплот гомосексуальности, а Россия – как бастион свободы от гомосексуальности. Во-первых, гомосексуальность присуща значительной части человечества (но не больше и не меньше) испокон веков. С биологической стороны, это несомненно патология, но в культуре она воспринималась по-разному в разных обществах и в разное время. Во-вторых, как раз традиционная Россия отличалась чрезвычайной терпимостью к этому явлению, была единственной крупной европейской страной, в которой никогда не было казней гомосексуалов. Законы против гомосексуалов ввел только Петр I по шведскому образцу, и в досталинское время они применялись только в самых скандальных случаях. Так что вся связанная с этим нынешняя кампания у нас непомерно раздута и отличается изрядным лицемерием: гонения направлены на низы и на либералов, а верхам и «патриотам» доступна любая сексуальная ориентация.

Наконец, «единый культурный код», столь милый разработчикам этих Материалов, – понятие смутное, нерасшифрованное и опасное. Ведь что такое код? Это определенная комбинация символов или сигналов, обычно засекреченная, которая позволяет владеющему знанием ее, раскрыть в нужных случаях гораздо более пространную и важную информацию. Что в культуре является такой комбинацией, а что – остальной информацией? От кого первая засекречена и какие жрецы ею владеют? Можно ли этот код раскрыть посторонним? Или культура замкнута и закрыта для инокультурных соседей и инородцев?

Понятие «единого культурного кода» удобно и опасно тем, что под него можно подверстать любую избранную на текущий момент формулу властной политики, объявив неугодные явления чуждыми отечественной культуре, подпадающими под мультикультурность и коварную вражескую толерантность.

В документе есть еще шесть разделов, но считаю, что рассмотренные достаточно характеризуют этот проект, грозящий стать обязательной программой. Духа культуры в нем просто нет.

Публиковалось с продолжением в трех номерах «Троицкого варианта»: № 9 (153), 6 мая 2014 – № 11 (155), 3 июня 2014

V. Brain drain

1. Храм науки и хлам науки

Помню, как на следующий год после войны я впервые взошел на ступени главного здания Университета в Ленинграде – Двенадцати Петровских коллегий. Слева от входа – музей-квартира Менделеева; на втором этаже – уставленный книжными шкафами длиннющий (почти на полкилометра) коридор с портретами и статуями ученых, работавших в Университете (перспектива!); из окон видно во дворе массивное здание «Же де пом» (для игры в ручной мяч), из которого Попов отправил первую радиограмму; по соседству – Кунсткамера с конференц-залом Академии наук и ломоносовской мозаикой Полтавской баталии. Было полное ощущение, что вступаешь в храм науки.

Это первое ощущение удержалось надолго, расширилось на все мои приключения в науке – в Университете и вне его – и уже никогда меня не покидало. И когда я слушал лекции в заурядных аудиториях истфака и запутанных подвалах и переходах филфака, и когда потом читал лекции на истфаке, и когда прогуливался между лекциями по коридорам истфака между кафедрой археологии и кафедрой искусствоведения – я все равно чувствовал себя во храме. Не архитектурно (ну какой тут храм – истфак размещается в здании бывшего Гостиного двора), а виртуально – в храме науки. Его образовывала вся структура петербургской науки и науки страны, а также мировой науки, аккумулированной в библиотеках – вот библиотека истфака с читальным залом тут же, а в Главном здании – колоссальная библиотека Университета, вот он рядом БАН (Библиотека Академии наук) с миллионами книг и медной статуей академика Бэра, восседающего на кресле наверху входной лестницы. Через Неву на Дворцовой набережной – библиотека Института истории материальной культуры – одна из крупнейших археологических библиотек мира.

Но очень быстро, еще в студенческие годы, стало появляться ощущение, что храм науки изрядно захламлен. Что многие курсы лекций и программы ужасно устарели, что далеко не все лекторы читают на уровне столичного университета, что в библиотеки современная литература поступает скудно, что ассигнований на модернизацию не хватает. Дальше – больше. Стало ясно, что наука у нас – в тисках марксистской догматики, что многие отрасли – социология, политология, генетика, кибернетика, сексология и другие – под запретом, что объективное исследование в истории невозможно, а в археологии и лингвистике крайне затруднено, что партийно-идеологическая цензура корежит научные результаты.

Будучи студентом четвертого курса, я сделал работу об учении академика Марра – я пришел к выводу, что оно не имеет никаких соответствий в материале и в буквальном смысле представляет собой бред сумасшедшего: в обстановке бесконтрольности и поощрения всяческой критики «буржуазной» науки старый академик, потрясенный драматическими изменениями, тронулся умом. Мой научный руководитель М.И. Артамонов (тогдашний директор Эрмитажа и и.о. ректора Университета) выдвинул мой доклад в Академию наук, только с условием не упоминать имя академика. Доклад прошел успешно, но идеологи всполошились, и было затеяно мое исключение из комсомола. Меня спасло только то, что в это самое время с опровержением Марра неожиданно выступил Сталин (конечно, по сугубо политическим мотивам).

Ну, во всяком храме идет ведь не только служение высшим целям, часто сводящееся к формальной службе, но и разная прочая неизбежная жизнедеятельность, мелочная суета – шьются и изнашиваются ризы, дымят лампады, громоздятся и подновляются иконостасы, потребляется пища, священная и мирская, а от всего этого остаются продукты жизнедеятельности – всяческий хлам. И, если нет очищения, его становится все больше. Если говорить о науке, то в хлам превращаются целые теории, литература становится макулатурой – все тома сочинений академика Марра («железный инвентарь марксизма») отправились в задние хранилища библиотек: их никто не спрашивает. А сколько изданий классиков марксизма и всей экзегетической (толковательной) литературы отправилось туда же и в химическую переработку! Какие толпы преподавателей марксизма-ленинизма, истории партии, политэкономии и марксистской философии переквалифицировались в культурологов, геополитиков, чиновников и священников!

Усиливавшееся знакомство с зарубежной наукой показало, насколько мы отстали в овладении научной техникой и в освоении передовых учений. Наша наука захирела. По импакт-фактору и индексу цитирования Россия не входит в первую двадцатку стран мира. По поведенческим, компьютерным наукам и микробиологии статьи из России составляют менее процента от мировых, то есть незаметны. Называется, «встали с колен».

Ныне запустение в храме стало поистине опасным симптомом упадка и отмирания. В результате ужатия ассигнований на науку и нищенства ученых как социального слоя угасли целые научные школы в математике, физике, биологии и востоковедении, да и в других отраслях. Старики вымирают, смены им нет, традиция прерывается. Выросли целые отряды научных деятелей с купленными и полученными по блату дипломами – они управляют наукой и имитируют науку, наскоро читая по совместительству курсы в разных местах и плодя себе подобных. Это живой хлам. Наиболее активные молодые ученые (генофонд страны!) массами уехали навсегда за рубеж. За 10–15 последних лет 250–300 тысяч. В США они получают до 5,5 тысячи долларов (то есть более полутора миллиона рублей) в месяц. Это в сто раз больше, чем здесь, не говоря уже о жилище и современной аппаратуре в лаборатории. Россия ежегодно теряет от утечки мозгов 25 млрд долларов. Отток кадров продолжается. Не только за рубеж, но и в бизнес – этот отток начинается сразу же по окончании средней школы. Утрачен престиж науки. Успешные абитуриенты, выбирающие свою стезю, восходят на ступени Университета и поворачивают обратно. Они уже не видят храма. Они видят только бедность, запустение и хлам, хлам, хлам…

№ 17 (851), 25 ноября 2008

2. Ave Caesar!

Ave Caesar, morituri te salutant! («Славься, цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя!»)

С этим возгласом в римских цирках уходили на смерть гладиаторы. Ритуал требовал торжественного прощания с цезарем, восседавшим в императорской ложе. Трудно войти в психологию пленных, обученных гладиаторскому бою и выводившихся парами на арену. Они знали, что не сегодня завтра погибнут и что таков порядок. Они живы, лишь пока их руки держат меч. После себя они не оставят никого – ни жены, ни детей, ни друзей-товарищей. Останется их искусство, переданное в гладиаторской школе другим гладиаторам, приводимым на их место. Но это было слабым утешением. И все же они выходили и сражались на потеху жестокой толпе римского плебса.

Но одно в их сознании мне понятно и доступно: я тоже иду на смерть, как и все люди моего поколения. И в этом смысле я тоже знаю, что таков мировой порядок. Я еще и тяжко болен, а в наше время с болезнью можно бороться, но она – как судьба гладиатора: не сегодня завтра свалит и добьет.

Все мы, старые ученые, уходим и знаем, что уходим. Нормальный порядок состоит в том, что наши места занимает подготовленная нами смена, молодежь, освоившая наши науки, прошедшая нашу школу. Она продолжит наше дело, разовьет наши открытия, сделает новые открытия и подготовит новую смену – в этом заключается нормальная жизнь науки, ее движение вперед.

Этот порядок в нашей стране нарушен. На фундаментальную науку и обслуживающие ее прикладные науки (я не говорю о производственных науках) выделяется все меньшая доля совокупного национального продукта. Мы все больше отстаем не только от США, на которых все время ревниво равнялись («догоним и перегоним!»), но и от многих европейских стран – таких, как Испания и Португалия. США тратят на науку 400 млрд долларов в год, мы – 6. В конце 2008 года Конгресс и Сенат США увеличили эту сумму, добавив еще около 12 млрд на 2–3 года. У США имеется 400 суперкомпьютеров, у нас – 6 (по-моему, современных только 3, но я могу ошибаться). В то, что наш ГЛОНАСС работает не хуже американских приборов, может верить только собака Кони, да еще, возможно, выпускники летнего университета на Селигере.

Далее я буду ссылаться преимущественно на материалы, опубликованные в газете «Троицкий вариант» за последние полтора года. Средняя заработная плата профессоров (выпуск за 3 марта 2009, с. 6) составляет в США 5,8 тысячи долларов, в Канаде 6,5, в Англии и Германии по 4,3, в Индии 1,5, в Китае – 1,2 тысячи долларов. В начале карьеры – меньше, на пике – больше (в ведущих странах – около 8 тысяч долларов). У нас она далеко не достигает и тысячи.

По индексу цитируемости Россия не попадает в первую двадцатку стран мира (а есть в ней маленькая Дания, Шотландия – отдельно от Англии! – Израиль, Финляндия, Новая Зеландия!). Мы незаметны в современной мировой науке. По физике наши показатели почти в три раза ниже американских, по молекулярной биологии и генетике в пять раз, по компьютерным наукам тоже. По математике в три раза, по социальным наукам – в восемь раз (выпуск за 14 сентября 2008, с. 4–5). По числу научных публикаций в лучших журналах с 1988 по 2007 год Москва демонстрирует спад, Петербург еще держится на старом (хотя и невысоком) уровне, иностранные центры – рост почти вдвое (статья «Динамика публикаций некоторых научных центров» номер за 29 апреля 2008, с. 7). Нобелевских лауреатов в США в 7–10 раз больше, чем у нас (номер за 28 октября 2008, с. 2).

Наиболее талантливые молодые люди уезжают за границу, чаще – в США, но и в другие страны. Там молодой ученый получает оплату в несколько тысяч долларов в месяц (у некоторых до 5,5), просторную квартиру, превосходное оборудование и финансирование работ, а после многих лет работы ему гарантирована высокая пенсия и медицинская страховка – он это видит на примере американских стариков.

У нас он получает несколько тысяч рублей в месяц (более чем в 30 раз меньше, чем там), никакой квартиры (ипотека остается ловушкой для наивных), жалкие подачки для молодых ученых, а в перспективе он видит себя в нас – в наших нищенских пенсиях, в нашем убогом жилье и в известной заботе государства о нас.

Химик из Санкт-Петербурга пишет в «Троицком варианте» (за 2 сентября 2008, с. 3): «У нас в Университете – замечу, что это университет в С. – Петербурге, который закончил наш президент, сейчас премьер-министр, точнее оба закончили, – 90 % толковых выпускников уезжают за границу. Потому что нет работы по специальности. Своей химической промышленности нет, ученые не нужны. Нет жилья и оплаты, на которую можно было бы питаться». Там же политиком В. Рыжковым приведены и общие сведения. Россия занимает меньше 1 % на мировом рынке наукоемкой продукции, а в США выходцы из России обеспечивают 20–25 % такой продукции, то есть примерно 10 % мирового рынка. Цифры эти приведены Рыжковым без ссылок на источники, но они скорее занижены, чем завышены. 20 июня 2002 года председатель профсоюза работников Академии наук В. Калинушкин на пресс-конференции иностранным журналистам огласил число ученых и программистов, уехавших за десять последних лет (со времени падения Советского Союза): это 500–800 тысяч человек (бюллетень Би-би-си).

Китай поставил себе задачу пригласить из-за рубежа более тысячи исследователей в Академию наук и оплачивает это – туда поедут. 81 % китайских академиков – это вернувшиеся из-за рубежа! («ТрВ» за 17 февраля 2009, с. 8).

Основатель фонда «Династия» Дмитрий Зимин сказал: «Вымывание интеллектуальной элиты является самой большой бедой, которая есть в России, и на ее фоне все остальные события со временем будут казаться нам мелкими провинциальными происшествиями. <…> Это основная проблема, которая угрожает существованию страны» («ТрВ» за 2 сентября 2008, с. 3). Это потеря лучшего генофонда страны. Увы, по опросу Фонда общественного мнения от 25 августа 2001 года только 65 % опрошенных знали об утечке мозгов и только 2 % опрошенных считали утечку мозгов «катастрофой для страны».

Федеральная целевая программа на 2009–2013 годы «Научные и научно-педагогические кадры инновационной России» поставила задачу вернуть в Россию уехавших за рубеж молодых ученых постдокторского ранга, чтобы они смогли передать молодежи свой опыт. Министр образования Андрей Фурсенко обещал, что «Россия будет создавать условия для привлечения» их. В статье «Вернутся ли соотечественники» («ТрВ» за 29 апреля 2008, с. 3) приведены итоги обсуждения на интернет-форуме. Один из обсуждавших (уехавший) написал (цитирую лишь некоторые аргументы):

«Спешу успокоить: постдоки не приедут. Не волнуйтесь, не надейтесь и не рассчитывайте. Почему?

Несоизмеримые возможности. В России наука организована архаически, и научную карьеру (в хорошем смысле) сделать нельзя.

Всегда за забором, выехать куда-то – это целая история, русский паспорт – это как клеймо.

Жуткая централизация. За границей провинциальный институт – это подарок – тихий городок, чистые продукты и окружающая среда, и при всем этом можно за час собраться на другой конец континента; в России провинциальный институт это… ну, словом, все знают, что это такое.

Жуткая нужда у исследовательско-преподавательских кадров, даже если (а я в это не верю) по приезду постдок будет получать свои привычные 3–4 тыс. $, то на фоне коллег это здорово осложнит ему жизнь.

Если постдок человек семейный и вся семья за границей, то разговор о возвращении – это как разговор о неизлечимой болезни… дети и жены категорически против.

PS. Глупости это все, рассчитывать на постдоков и тем более на молодых профессоров. Да и пожилых забудьте…»

В другом номере газеты ученых (за 9 декабря 2008, с. 6) приведены требования одного из уехавших к Сибирскому университету на случай возвращения: зарплата не менее 8 тыс. долларов в месяц, на оборудование не менее 70 тыс. долларов в год, на сотрудников не менее 200 тыс. долларов и так далее плюс полная научная независимость, то есть несбыточные в России условия. Он хочет, чтобы Россия не была Россией.

Известнейший ученый профессор Р.М. Фрумкина, главный научный сотрудник института РАН, пишет («ТрВ» за 21 июля 2009, с. 12), что получает 23 тысяч рублей в месяц и не может позволить себе зайти в кафе и выпить чашечку кофе с круассаном (кстати, я также). Если бы у нее не было старой квартиры, то на свою зарплату она не могла бы арендовать скромную однокомнатную квартиру, разве что на окраине. Она пишет:

«1. Я считаю безнравственным и дальше платить тем, кто работает здесь, нищенскую зарплату.

2. Я считаю безнравственным назначать тем, кто готов вернуться, „западные зарплаты“ за государственный счет, поскольку не вижу резона делить научных работников на категории, исходя из места их рождения и гражданства».

Я также. Они там выучились? Но позвольте, я не раз выезжал за рубеж по приглашению. Я читал там лекции и курсы лекций в Венском, Свободном университете Берлина, Даремском, Мадридском университетах, в университете Вашингтона и многих других. Я там не учился, я там учил. В том числе и выехавших из России. Почему же они, вернувшись, будут получать здесь в двадцать-тридцать раз больше, чем я? Я ведь учил здесь не хуже, чем там. Наверное, даже лучше…

Часть активной молодежи идет в бизнес, еще одна часть – в чиновничество. Там можно продержаться и (пусть и не совсем честными способами) прокормить семью.

В науку теперь идут те, кто не попал никуда, а также чудаки-одиночки, для которых жажда познания превыше всего. Отношение к ним – как к городским сумасшедшим.

Мы уходим, а смены нет. После нас – пустота. Вымирают целые научные школы, некогда славные – по математике, физике, биологии и востоковедению, да и по другим отраслям. Средний возраст ведущих кадров научно-исследовательских институтов либо повысился до 60–70 лет, либо искусственно понижен за счет слабой и неподготовленной молодежи, от которой блестящих имен ожидать не приходится. Во многих институтах просто нет сильного среднего поколения. В Новосибирском отделении РАН 64,7 % докторов технических наук от 56 до 75 лет и 5,9 % старше 75 лет; докторов геолого-минералогических наук – 61,3 % от 56 до 75 лет и 12,6 % старше 75 лет («ТрВ» за 9 декабря 2008, с. 3). Хорошо, конечно, что они дожили до глубокой старости, но в начальники геологических экспедиций мои сверстники, 80-летние старики, мне кажется, не совсем подходят – ну, не хватит им мобильности.

Мы беспокоимся не только за судьбы российской науки, мы беспокоимся за судьбу страны. В современном мире страна без современной науки, точной и гуманитарной, обречена. Без нее нас победят не американские эскадрильи и бомбы, не полчища китайцев с ракетами, нас победят американская наука и японская техника, европейское гуманитарное знание и, возможно, азиатская философия. Известна фраза Бисмарка, что франко-германскую войну 1870 года выиграл немецкий школьный учитель. Современные войны выигрывают университетские профессора и завы лабораторий – там, где они имеют на это средства и силы. А войны предстоят не столько с соседями, сколько с природными опасностями. Известна угроза падения крупного астероида Апофис в 2036 году, способного, если упадет на Россию (что не исключается), в один миг смести все на тысячах квадратных километров (пресс-конференция директора Института прикладной астрономии РАН Андрея Финкельштейна в 2009 году, ИТАР-ТАСС). По оценке НАСА, если он упадет на землю, удар будет в 50–150 раз сильнее Тунгусского метеорита, а воронка достигнет почти 6 километров в диаметре. Уже сейчас обсуждаются возможные меры предотвращения этой опасности. А есть и другие опасности – например, перспектива нового великого оледенения.

Я пишу «мы», потому что знаю, что так, как я, думает большинство ученых старшего поколения (см. статью З. Оскоцкого и Ю. Ефремова «Выбор России: развитие науки или национальная катастрофа» в «ТрВ» за 14 апреля 2009, с. 6). Лауреат Абелевской премии математик Михаил Громов сказал: «Главный ресурс любого общества – квалификация его людей. Все остальное – воздух. Поэтому очевидно: если ничего не сделать, то лет через 100 мы не справимся с экологическими и политическими проблемами и исчезнем» («ТрВ» за 26 мая 2009, с. 6). Я лишь считаю, что Громов отвел нам слишком большой срок.

Мы устали обращаться к президенту и премьер-министру с этими напоминаниями, а больше нам ничего не сделать. Молодежь частично ушла, остальные, кто посильнее, уходят. Нас осталось уже мало. Мы ковыляем по арене нашего политического цирка и, проходя мимо роскошной ложи дуумвирата, возглашаем:

– Ave Caesar, morituri te salutant!

Не слышат. На царственных ликах маски упоения великими победами. Вокруг – императорская гвардия, отгоняющая мечами и щитами всех, кто не похож на ликующую толпу.

– Ave Caesar…

№ 17 (36), 1 сентября 2009