Текст книги "Муки науки: ученый и власть, ученый и деньги, ученый и мораль"

Нередко используется глухая отсылка: приводится название журнала и страницы, но фамилия не называется. Не поленишься, заглянешь в указанный журнал – найдешь фамилию критикуемого автора, поймешь, на кого замахнулся критик. Примеры слишком многочисленны, чтобы их стоило приводить.

6. Жаркóе под шубой. Один из способов обойтись без называния имен, но так, чтобы было ясно, против кого направлена критика: избирается такое упоминание ученого, что он на первый взгляд не виден. Например, когда его высказывание приведено в пересказе другого исследователя (в рецензии, в разделе критики и так далее). В книге «Археологическая типология», отправляемой в Оксфорд в конце 1970-х, я позволил себе язвительное замечание в адрес академика Б.А. Рыбакова. Оно вряд ли прошло бы в рукописи, предназначенной к публикации за рубежом. Однако критикуемое высказывание было мною скрыто за инициалами, к тому же не самого академика, а автора отчета о конференции, на которой академик выступал. Специалистам этого было достаточно.

Разновидностью этого приема было протаскивание запрещенного «острого» автора под мягким соусом. Когда в социалистической Чехословакии после разгрома «социализма с человеческим лицом» вышла книга Яр. Малины «Археология: как и почему?» (1975), ближайшие сотрудники знали, что у книги есть еще один автор – Зденек Вашичек, но ему дорога к публикациям была закрыта: он участвовал в создании «человеческого лица». Редакторы обошли это препятствие так: хотя на обложке и в тексте книги Вашичек не упоминается, в указателе его фамилия была помещена и напротив нее были указаны страницы его «присутствия»: 13–239, то есть весь том. Найти спрятанного соавтора внимательному читателю было нетрудно.

7. Подмена мишени. Вот еще один способ протащить в печать непозволительную критику. Для этого надо было отыскать среди западных авторов любого, пусть и совсем незаметного, но близкого по своим взглядам к тому ученому, который был неприкосновенным в СССР. И обрушиться на такого западного автора с критикой до полного удовлетворения. Все понимали, кто на самом деле имеется в виду.

Так, у меня не приняли в наши журналы резко критическую статью против миграционных построений профессора А.Я. Брюсова (младшего брата поэта и очень влиятельного археолога) о ямной и катакомбной культурах, совершавших у него фантастическое путешествие из наших степей в Центральную Европу – так Европа в бронзовом веке была у него вся завоевана «нашими»… ну если не предками, то предшественниками. Мою статью не приняли, несмотря на старания моего шефа М.И. Артамонова и декана исторического факультета В.В. Мавродина. Тогда я сделал большую статью с критическим анализом концепции немецкого археолога-националиста Густава Косинны, методикой которого Брюсов, сам того не замечая, пользовался. Она и была напечатана.

8. Обстрел через прошлое. Это модификация предшествующего приема: мишень отыскивается не за границей, а в «проклятом прошлом». Недостатки прошлого бичевались зачастую со столь явным наслаждением, самозабвенно и сладострастно, что всякому становилось ясно: это прошлое не закончилось. У него есть живые и властные представители в современной советской действительности. Именно потому с таким ожесточением тянется у нас спор о грубейших пороках (или, наоборот, достоинствах) методики дореволюционного украинского археолога-дилетанта В.В. Хвойки, которому посчастливилось открыть важнейшие культуры, но который своими раскопками губил памятники, Спор вокруг имени Хвойки ведется прежде всего потому, что вульгарный автохтонизм его (стремление все вывести непременно из местных корней) стал влиятельной традицией в советской археологии. Да он и сейчас не умер.

9. Обходной маневр. Очень часто те взгляды, концепции, гипотезы, которые никак не удавалось обнародовать в своем научном учреждении или в своей отрасли науки, спокойно проходили в соседнем учреждении или в смежной отрасли науки. То, что в провинции считалось страшным покушением на основы, в столице принималось как вполне допустимая вольность (легкая фронда, оригинальничанье, свежесть идей). Столичные идеологи – обычно либеральнее. Наоборот, в столице быстрее и точнее распознавали действительную опасность для господствующей идеологии в том, что провинциальные блюстители чистоты легко могли прошляпить. Обвиненный в идеологической ереси автор, обратившись с докладом или рукописью в соседнее учреждение, мог найти там поддержку – оттого ли, что там меньше опасались пострадать из-за него (чужой ведь), или оттого, что там могли оказаться соперники его гонителей – эти, конечно, обрадуются возможности подложить им свинью.

А уж в смежной отрасли и вовсе вольготно: там марксистская идеология проявляется в других нормах, других запретах. Этим умело пользовался Л.Н. Гумилев: подвергшись гонениям в исторических науках, он нашел пристанище в географии – преподавал и печатался на географическом факультете Ленинградского университета, проповедовал свои еретические идеи в Географическом обществе. В 1920-е годы известные историки, враждебные марксизму, Ю.В. Готье и С.А. Жебелев обосновались в археологии: марксизм пришел туда с запозданием.

Ну и конечно, при наличии связей с иностранными учеными и при некотором недостатке бдительности или компетентности в проверяющей инстанции (это не такая уж редкость) можно было отправить неугодную дома рукопись за рубеж. Правда, проверяющих инстанций была уйма (отправляя как-то работу за границу и собирая нужную документацию, я насчитал полтора десятка подписей), и многих это отпугивало. Но именно многочисленность инстанций парализовала их охотничий запал, избавляя от ответственности: начальные полагались на дальнейшую проверку, последующие – на предыдущую, никому неохота делать лишнюю и скучную работу.

Нередко я этим пользовался. Упомянутую работу о Косинне (с намеками на Брюсова), которую не удавалось поместить в каком-нибудь советском журнале, отправил в ГДР. В СССР я вряд ли мог бы тогда ее напечатать – уж очень прозрачна была ее направленность (и не только против Брюсова), а вот в ГДР статья, полученная от советского археолога («старшего брата»!), да еще против Косинны, сразу пошла в печать. Статья вышла в ГДР, открыла дискуссию, переведена на французский, а тридцать лет спустя напечатана и на русском.

Поступал я так и с другими статьями. «Панораму теоретической археологии» (с весьма откровенными оценками истории и современного состояния советской археологии) напечатали в США, Франции и Югославии (только сейчас печатается и на русском), статью же, расцененную дома как проявление норманизма, – в Норвегии. Подобные же штуки проделывал мой друг Герман Беренс в ГДР. Описывая эти свои штуки потом в книге, вышедшей уже в ФРГ, он называет их «методом Швейка» (Schweijk-Methode). Мне представляется, что этого названия больше заслуживает другой прием. Перейду к нему.

10. Истовость Швейка. Как известно, Швейк прикидывался простачком, чересчур пунктуально, прямолинейно и старательно выполняя требования и приказания начальства. Тем самым реализуя и показывая их абсурдность (на этом же основаны и «итальянские забастовки»). Советские ученые поступали так же. На моей памяти в конце 1940-х некоторые археологи говорили активистам теории стадиальности: Марр велик, упаси боже сомневаться, мы рады применить его гениальное учение – четырехэлементный анализ, принцип стадиальных перевоплощений (скифов в готов, готов в славян), но покажите, как это делается!

Из воспоминаний студенческих лет: лекции по методике реставрации (NB!) археологических объектов читал нам старичок В.Н. Кононов. Читал по-старинке – излагал рецепт за рецептом. Ему порекомендовали предварить курс теоретико-идеологическим введением. На следующий год Кононов, придя на занятия, вытащил брошюру с перепечаткой знаменитой четвертой главы сталинского «Краткого курса» («О диалектическом и историческом материализме») и начал лекцию так: «В своем гениальном труде наш великий вождь и учитель говорит…» Тут лектор прочел сталинский пассаж о том, что в мире идет борьба между зарождающимся, новым, передовым, и загнивающим, отмирающим. Затем лектор завершил чтение собственным выводом: «Вот наша задача как раз и состоит в том, чтобы не дать этому отмирающему отмереть». Кононова попросили впредь читать без теоретического введения. Действительно ли он был так простодушен или себе на уме – это ведь и у Швейка не всегда понятно.

Согласно тогдашней марксистской догме, смена социально-экономических формаций осуществляется посредством революции, субъектом которой является угнетенный класс. Но как быть с рабовладельческой формацией? Восстания рабов происходили, но не свергли рабовладельцев, а смена формаций произошла иначе и гораздо позже. Как быть? Академик С.А. Жебелев, которого преследовали за участие в эмигрантском сборнике памяти графини П.С. Уваровой, решился на научную аферу. Из найденной при раскопках неопределенной надписи (знаменитый «декрет Диофанта») о локальном событии – перевороте (то ли дворцовом, то ли этническом) на Боспоре в Крыму – он вывел, притянув факты за волосы, концепцию о восстании рабов, которое покончило с Боспорским рабовладельческим царством (напечатана в 1932–1933 годах). «Открытие» было с ликованием подхвачено застрельщиками марксистской идеологизации истории и археологии (в частности, академиком Б.Д. Грековым). Говорят, Жебелев зло бормотал в кругу учеников: «Они хотели восстание, они его получили». Позже пузырь, конечно, лопнул (в советской литературе его раздавил профессор С.Я. Лурье). Говорят также, что перед смертью Жебелев каялся в этом поступке, считая его своим прегрешением. Роль Швейка ему не нравилась, и сыграл он ее от безысходности.

11. Показ под предлогом критики. Многие ученые понимали, что изоляция наносит советской науке колоссальный ущерб, что необходимо знакомить широкие круги научной общественности с зарубежной классикой и с новейшим развитием научной мысли за рубежом. Но столпы режима и их идеологические церберы резонно видели в этом опасность для очага социалистической истины и строго блюли его чистоту, защищая от проникновения чуждых идей. Да и вообще от любой подозрительной (не апробированной, не переработанной, не пережеванной) информации. В основе этого запрета, надо признать, лежала тайная неуверенность в своих силах, в способности одолеть «потусторонние» идеи в честной борьбе. Лежал страх. Идеям был поставлен заслон. Из западных книг и статей переводились на русский язык лишь очень немногие – близко родственные по духу. Иностранными языками владели далеко не все, а зарубежные издания к тому же были для большинства труднодоступны (с ограниченным доступом), а то и находились в спецхранах, под замком.

Опечаленные этим ученые скоро нашли выход: когда критиковались западные концепции и их авторы, хоть что-то из критикуемого неизбежно воспроизводилось. Вот это и использовали. Под предлогом борьбы с буржуазной идеологией, под предлогом критики той или иной западной научной концепции можно было ее описать. Вступить в чисто научное обсуждение ее, в дискуссию по выдвигаемым проблемам – но при непременном условии: отпустить несколько «разоблачительных» и «ниспровергающих» фраз. Понимающий читатель пропускал эти фразы (иной раз вполне резонные), но внимательно читал изложение концепции и дискуссию вокруг нее. Такие работы пользовались в СССР большим спросом, особенно у молодежи.

Двухтомник А.Л. Монгайта «Археология Западной Европы» (1973–1974) посвящен описанию культур, но имеет обширное, на добрую сотню страниц, введение в различные теоретические концепции, а критическая часть в нем очень сжатая и умеренная. В последние годы жизни Монгайт был если не в опале, то во всяком случае не в чести. Сын его соавтора, Амальрика, стал прославленным диссидентом; Пруто-Днестровскую экспедицию его друга Г.Б. Федорова, ставшую прибежищем диссидентов, тряс КГБ; сам Монгайт участвовал в «неблаговидных» акциях – собирал подписи под протестами против притеснения интеллектуалов. Несомненно, что пафос «Археологии Западной Европы» был не в критике западных исторических теорий…

Концепцию эмигрировавшего М.И. Ростовцева подробно (хотя и с положенной ругательной критикой) излагали в своих работах Д.П. Каллистов (1949) и Т.В. Блаватская (1950).

12. Подражание соцреализму. На основе длительной практики ученые подметили, что если настойчиво и громко декларировать какие-то постулаты и качества как «нашенские», социалистические, российские, тогда как на деле эти качества нам не присущи и эти постулаты далеки от реализации, то научная администрация оказывается в неудобном положении: ей приходится принимать меры, чтобы хоть как-то соответствовать объявленным качествам и постулатам. Проявлять полное лицемерие и принимать абсолютно нереальные похвалы она все-таки – по крайней мере, в научной среде – не может. Значит, при некоторых условиях стоит эти постулаты и качества декларировать – так сказать, авансом, давая понять, что аванс требует отработки.

Получается нечто вроде известных принципов социалистического реализма: выдавать желаемое за действительное! Нет ли здесь опасности просто стать заурядным льстецом, украшателем? Да, такая опасность есть. И все же нередко ученые на этот риск шли. Дело в том, что наши люди привыкли к такому восхвалению системы устами ее служащих и большей частью относились к нему как к неизбежной формальности, простительной для авторов. Когда же в роли такого глашатая и апологета выступал человек, от которого этого не ожидали, то читатель невольно задумывался: что перед ним – карьеризм или некая сверхзадача с потаенным смыслом, и тут на весы клались не только стилистические тонкости контекста, но и авторитет конкретной личности и определенный оттенок долженствования.

Наибольшее значение приобретал выбор прокламируемых качеств – те ли это качества, которые старались подчеркивать в своем государстве партийная бюрократия и ее идеологи, или совсем другие качества, желанные демократически ориентированной интеллигенции. В общем, царил дух взаимопонимания. Ученые и молодежь понимающе улыбались, читая такие похвалы «со значением», похвалы с нажимом, а власть имущие морщились, догадываясь, что это совсем не лесть, а требовательные запросы, обращенные к ним.

По крайней мере, когда в 1968 году я противопоставлял западной критике марксизма в археологии некоторые качества советской научной жизни (плюрализм мнений, толерантность, готовность к диалогу с зарубежными оппонентами и тому подобное), то я, с одной стороны, опирался на ситуацию разрядки напряженности, на хрущевскую оттепель, а затем на обвинение самого Хрущева в произволе, а с другой – понимал, конечно, что это не столько реальность, сколько цель. Надеюсь, понимали и читатели. Как чувствовали и задачу статьи – указать эту цель.

Учить ли язык сфинксов?

Многие из этих приемов были связаны с двояким риском. Хитрецу все-таки грозило разоблачение. Или, наоборот, он мог оказаться непонятым, попасть в объятия тех, кто был ему весьма неприятен. И конечно, все это – не рыцарские выступления с открытым забралом. Но эта мелочная и порою скользкая активность придавала униженным системой людям – авторам и читателям – чувство собственного достоинства, волю к жизни и работе. Втягивала в борьбу за научную истину и за истинную науку.

Таковы приемы (может быть, не все) искусства чтения между строк.

Описывая в 1993 году приемы чтения между строк, я отметил, что это – исчезающее искусство. Слава богу, исчезающее. В России. Но, как писал я тогда, кажется, в некоторых отделившихся частях бывшего Союза описанный здесь опыт еще может пригодиться. Боюсь, что этот прогноз был преждевременно оптимистичным. С тех пор условия сильно изменились, и, кажется, приближаются времена, когда и в России «ужасному языку сфинксов» придется обучаться заново, а эту мою статью будут внимательно изучать в цензурных комитетах.

Опубликовано как глава из книги «Феномен советской археологии» (СПб., 1993)

5. Фасады города и византийские эмали

Сегодня я хочу рассказать романтическую историю об одном похищении – с хеппи-эндом, но очень поучительную.

Несколько лет тому назад в Петербурге была принята программа (один из национальных проектов городского масштаба) с откровенным названием «Фасады Петербурга». То есть город – туристический центр – нужно, чтобы он хорошо выглядел, приводить в порядок. Приводить в порядок – что? Фасады. Ну хоть так. Рецепт старый, традиционно российский. Остается посмертно избрать князя Потемкина почетным гражданином Петербурга.

В порядке осуществления этого проекта (по потемкинским фасадам) взялись за один из великокняжеских дворцов на правительственной трассе, на Дворцовой набережной, – Новомихайловский дворец, творение Штакеншнейдера. Обнесли фасад дворца лесами, содрали штукатурку, скульптуры обрушились. Это было в июле 2005 года. На этом проектный энтузиазм иссяк. Дворец стоит лысый, дряхлый и в лесах. Никакие работы давно не ведутся.

Во дворце располагаются три института РАН – Истории материальной культуры (ИИМК), Восточных рукописей (бывший Востоковедения) и Электрофизики и электроэнергетики (ИЭЭ). В бельэтаже – огромная библиотека по археологии, самая крупная в России и одна из крупнейших в мире, во втором – еще более богатая, по востоковедению. В этих хранилищах – ценнейшие издания, уникальные.

Я очень часто хожу туда работать вот уже более полувека. Я хожу через двери – огромные, дворцовые, тяжеленные. Открываются с трудом. Раньше ходила шутка, что когда уже не хватает сил открывать институтские двери – вот тогда и пора на пенсию. Но через двери ходят сотрудники, ученые.

Леса и состояние остановившегося ремонта облегчили доступ в здание через окна. Бездомные и воры постоянно гуляют ночами по лесам, ищут лазейки – и находят. Зафиксированы неоднократные попытки проникновения в институты по всем трем этажам. В зимние каникулы 2006/07 года из библиотеки Института истории материальной культуры похищена книга Н.П. Кондакова «Византийские эмали» – роскошное издание. За полтора года до этого другой экземпляр этой книги был продан на аукционе «Гелос» за 4 600 000 рублей (прописью: четыре миллиона шестьсот тысяч рублей). Сотрудники библиотеки подняли крик – в прессе, по телевидению. Это затруднило ворам сбыт краденого – и книгу подбросили в другую библиотеку Петербурга – в детскую библиотеку им. Пушкина на Большой Морской. Утром уборщица обнаружила пакет (обещанный хеппи-энд). Книгу теперь отдали от греха подальше в центральную библиотеку РАН в Петербурге – в БАН.

По случаю кражи администрация Института обратилась в Санкт-Петербургский Центр управления делами РАН (управляющий В.С. Бацагин) с просьбой выделить средства на установку и обслуживание охранной и противопожарной сигнализации (ее в ИИМК нет!). Представили и расчеты – на все про все требуется 120 000 рублей (прописью: сто двадцать тысяч рублей). Это в 38 раз меньше, чем стоимость одной украденной книги. Прошло полтора года – времени хотя бы для ответа достаточно (да и для установки!). Нет ответа. На телефонный запрос заместитель управляющего Г.В. Смирнова ответила: это не наше дело.

В самом деле, из-за чего весь сыр-бор? Книгу же вернули. Теперь она лежит в БАН, а там после катастрофического пожара 1988 года установили хорошую сигнализацию. Правда, при пожаре выгорела часть уникальной библиотеки, в частности газеты начиная с петровского времени и собрание академика Бэра – они утрачены безвозвратно, но зато теперь мы стали умнее. Сигнализация там работает. А здесь пока нет. Так ведь здесь пожара еще не было, только кража, и та с хеппи-эндом.

Что же беспокоить-то администрацию Академии? Люди, занятые государственными проблемами, пожилые, суетиться им не с руки. Не горит.

А что дворец стоит лысый и в дряхлеющих лесах, так это и вовсе не их проблема. Ну, есть там три академических института – так слава богу, что не выгоняют. А то вот отремонтируют, оценят дворец-то и решат, что тут нужны хозяева побогаче. Еще какой-нибудь из центральных судов. Или кто-нибудь, кому под резиденцию.

Впрочем, ремонтируют ведь по программе «Фасады Петербурга» только с фасада, а у дворца есть еще три стены. Да и внутри реставрировать нужно. А и фасад-то в этом веке вряд ли будет готов. Почему все застряло – бог весть. Может быть, его будут весь покрывать византийскими эмалями…

У нас ведь не только потемкинские традиции есть. Есть и византийские.

№ 7 (821), 8 июля 2008