Текст книги "Стихи"

Тайный советник
1985–1987

            «Земля же

была безвидна и пуста»[8]8
  Бытие 1, 2.


[Закрыть].

В вышеописанном пейзаже

родные узнаю места.

I

* * *

Нередко у примитивных народов кораблик помещается на верхушке шеста, водружаемого на крыше… Так имплицируется желание трансцендентального, выхода за пределы бытия, путешествия через пространство к иным мирам.

Х.-Э. Сирло

Се возвращается блудливый сукин сын

туда, туда, в страну родных осин,

где племена к востоку от Ильменя

все делят шкуру неубитого пельменя.

* * *

Он возвращается, стопы его болят,

вся речь его чужой пропахла речью,

он возвращается, встают ему навстречу

тьма – лес – топь блат.

* * *

Его встречают по заморску платью,

его сажают в красные углы.

Он возвращается к любимому занятью —

подсчетам ангелов на острие иглы.

* * *

Он всем поведал, что Земля кругла

и некому пробить сей крепкий круг,

вот разве что Комета, сделав крюк,

но вероятность в общем-то мала.

* * *

Однажды, начитавшись без лампад,

надергав книжек с полок невпопад,

он вышел прогуляться до угла

и вдруг увидел: вон еще игла.

* * *

Там, из пластинки северных небес

игла пила мелодию не без

игривости – романса, что ли? вальса?

И к той иголке, светом залитой,

как прикипел фрегатик золотой,

похоже только что пришвартовался.

* * *

Команду ангелов сумел он увидать

и сосчитать (их было 25),

на палубе златого корабля

мелькали крылья, бегали огни,

они вели себя как дети, как пираты.

И думал он, губами шевеля:

«Выходит, вот как выглядят они,

летательные эти аппараты,

так вот где принимает их Земля».

ПВО[9]9
  «Песнь Вещему Олегу», посвященная также тысячелетию крещения Руси, Артуру Кёстлеру, Л. Н. Гумилеву, А. С. Пушкину, коню и змее.


[Закрыть]

Как ныне сбирается вещий Олег

спалить наши села и нивы.

Авось не сберется – уж скоро ночлег,

а русичи знатно ленивы.

Он едет с дружиной, в царьградской броне.

«Эй, Броня, подай мою бороду мне!»

А меч под подушкою будет целей,

меча мне сегодня не надо.

Я выйду из леса, седой лицедей,

скажу командиру отряда:

«Ты опытный воин, великий стратег,

но все ли ты ведаешь, вещий Олег?

Допустим, я лжив, я безумен и стар,

и ты меня плетью огладишь,

но купишь ты, князь, мой лежалый товар

и мне не деньгами заплатишь.

Собой и потомством заплатишь ты мне,

как я заплатил этой бедной стране,

стране подорожника, пыльных канав,

лесов и степей карусели.

Нам гор и морей не видать, скандинав,

мы оба с тобой обрусели.

Так я предрекаю, обрезанный тюрк».

И тут же из черепа черное – юрк.

«Не дрыгай ногою, пророка кляня,

не бойся, не будет укуса.

Пусть видит змеиное око коня,

что Русы не празднуют труса.

Пусть смотрит истории жалящий взгляд,

как Русы с Хазарами рядом сидят».

У них перемирие, пир, перегар.

Забыты на время раздоры.

Крещеные викинги поят булгар,

обрезанных всадников Торы.

Но полон славянскими лешими лес.

А в небе Стожары. А в поле Велес.

Еще некрещеному небу Стожар

от брани и похоти жарко.

То гойку на койку завалит хазар,

то взвоет под гоем хазарка:

«Ой, батюшки светы, ой, гой ты еси!»

И так заплетаются судьбы Руси.

Тел переплетенье на десять веков

записано дезоксирибо-

нуклеиновой вязью в скрижали белков,

и почерк мой бьется, как рыба:

то вниз да по Волге, то противу прет,

то слева направо, то наоборот.

Я пена по Волге, я рябь на волне,

ивритогибрид-рыбоптица,

А. Пушкин прекрасный кривится во мне,

его отраженье дробится.

Я русский-другой-никакой человек.

Но едет и едет могучий Олег.

Незримый хранитель могучему дан.

Олег усмехается веще.

Он едет и едет, в руке чемодан,

в нем череп и прочие вещи.

Идет вдохновенный кудесник за ним.

Незримый хранитель над ними незрим.

Городской пейзаж

Не пригороды, а причитания: охты, лахты.

После получасового полета

под мост уплывает плевок.

Все, что осталось от гангутского флота —

дрянноватый дредноут плавучей гауптвахты

и ресторан-поплавок.

Еще сохранилось два-три причала,

у моряков кривая походка,

у набережных адмиральские имена.

Но в трюме жалобно поплескивает водка,

море окончательно измельчало,

экспедиция отменена.

«Гибель эскадры». «Стерегущий». «Варяг».

Самопотоплением

славятся русские корабелы.

Прогноз не побалует потеплением.

Афиши анонсируют ужасный брак

«Голого короля» и «Снежной королевы».

Венеция, 1983

Не Красная площадь

Вот где венеды возвели свой рай,

набивши в вязкий ил корявых свай!

А дома усидевшие славяне,

как видно, крепко дурака сваляли.

Торгаш наторговал, натырил вор,

по нитке с миру возвели собор,

московского еще блаженней Васи,

знать, на вине вольготней, чем на квасе.

Здесь строил Фьораванти, хитрый грек,

на берегах каналов сих и рек,

и как-то легче строил, беззаботней,

но был в Москву заманен длинной сотней.

Зачем же там смастырил он острог,

где дух империи оттягивает срок,

куда въезжают черные машины?

Что думают в них хмурые мужчины?

Что работяг, набивших мозоле́й,

притягивает в бурый мавзолей?

Злорадство? Или просто близость ГУМа?

Какая их одолевает дума?

…Так размышляя в местностях иных,

как будто впрямь покинув крепостных,

на их хлебах беспечные дворяне,

потягиваем кофе Флориани.

Здесь дивно то, что площадь – край земли,

что вровень с ней проходят корабли,

что горизонт не загорожен зданьем.

Эй, официант, давай, сюда рули,

получишь легковесные нули

деньжонок с поэтическим названьем.

Дождь

Набережные намокли,

капли как-нибудь,

как небрежные монокли

падают на грудь.

То-то волны кольцевидны,

сваи в них весь день,

точно мокрые цилиндры,

малость набекрень.

А большой лагуны сцена

вечно в мельтешне,

там захлестывает пена

белое кашне.

Расстояния матросам

на один плевок.

Толстощеким и курносым

смотрит островок.

Взглядом мертвым и упрямым

(мокр и мертв, и прям)

смотрит в небо мокрый мрамор,

под которым там

бывший кукиш сцене царской,

бедный сибарит,

аки лев венецианский

Дягилев зарыт.

То-то горе – сине море,

черные гробы!

Но гудят, гудят в миноре

в белых две трубы

пароходы местных линий,

воды бороздя.

И длиннее черных пиний

линии дождя.

Мура, но…

            Стекло – произведенье рта.

            Но есть запретная черта.

Переступи ее, попробуй: глядь, и не вышло ни черта.

            Поэтому в горячий рот

            он трубку длинную берет

и раскаленный шар вздувает, то кверху, то наоборот.

            Мура, конечно, мишура.

            К тому же страшная жара.

К тому же, вредная работа, и редки стали мастера.

            Овеществленный вздох оно.

            Но вот оно отделено.

И вот оно стоит на полке – красиво, но слегка смешно.

Из радиоперехватов

Ноктюрн

Цепная реакция псов,

их брёх, охота на блох

подкатывается под Псков

комком тошноты под вздох.

Цепная реакция псов.

Их брёх. Охота на блох.

Все этой ночью заглохло.

Угол вселенной заглох.

Т. е. ни дать, ни взять,

не присесть, не выпить.

Ты, что ли, спятила, Припять,

этот берег лизать!

То не воют в Чернигове трубы

то не топот в Путивле копыт,

то не свозят под Киев трупы,

то не Ярославна вопит,

то не тараканы-мутанты

вползают в Тмутаракань,

то прут по бетонке танки.

Куда вы в такую рань?

«А мы знаем, куда мы прем?»

«Пушкин, я – Гоголь. Прием».

«Приказ: совершенно секре…»

«Повторяю: реактор. Ре…»

«…третий день обострится

понос, выпаденье пера».

«Повторяю: редкая птица

долетит до середины Днепра».

Маяковскому 1Рассказ композитора И. Койзырева о вселении в новую квартиру

Размышлять, как надолго соседский пацан-онанист

запрется в сортире на этот раз,

дрожать по утрам, как осиновый лист,

не слишком ли громко скрипел матрас,

различать пять чайников по голосам,

платить за кретинов, оставляющих свет,

у соседки угадывать по глазам,

харкала она в суп или нет.

Хватит! не зря я мотался на БАМ,

«Сюиту строителей» творил на века,

за «Едут, едут девчата на бал»

у меня диплом ЦК ВЛК-

СМ и из авторских прав три куска —

я все это вкладываю в ЖСК!

В новой квартире будет у нас благодать.

Бобика переименуем – Рекс.

Перекуем мечи на оральный секс,

т. е. будем трахаться и орать

сколько влезет, за каламбур пардон,

но главное – ванная. Остальное потом.

…и пока моя ванна наливается бурля,

я в системе «Сони» на полный врублю Вивальди,

из серванта достану французский за двадцать четыре рубля,

сами себе, старички, наваливайте и наливайте.

Я вхожу с полотенцем махровым и вафельным в кафельный мой сануз.

Подходящее место для жизни – Советский Союз!

2. Стихи о молодецком пастыре

Глянцевитая харя в костюмчике долларов за пятьсот

дубликатом бесценного груза из широких штанин

достает Евангелие и пасет

телестадо страны, которой я гражданин.

В ореоле бриолина мерцает хилый вихор.

Он дает нам советы по части диеты, бюджета и мочеполовой,

а когда он кончает, взвывает затруханный хор:

«Господи, наш рулевой!»

Засим налетает рекламная саранча,

норовя всучить подороже Благую Весть.

Но ангел-хранитель выключает телевизор, ворча:

«Можно подумать, в атеизме что-то есть».

3. Париж

…в черных чулках госпожа.

Ю. Кублановский

Настоящие русские умирают в Париже.

Не потому, что к дому поближе,

а потому что… Ну, в общем, Париж.

Мертвые лебенсрауму не имут,

но имут в Германии мерзкий климат.

В Лондоне тоже не полежишь.

Кому-то это покажется диким,

но в Нью-Джерси зарыт Деникин

и в Массачусетсе Якобсон.

Гробы изнутри здесь вроде матраса,

с точки зрения местного среднего класса,

смерть – это красиво и как бы сон.

Еще остается утеха сноба —

накрыться в Венеции крышкой гроба

(композитор Г. Малер, слова Т. Манн).

Смерть в постановке Лукино Висконти?

Уж лучше в клочки на сирийском фронте,

чем это кино и цветной туман.

Оно как-то проще в толпе Парижа.

Подойдет, по-французски скажет: «Парниша,

триста франков – пойдем?»

Сердце расквасит не сентиментальность.

Что нам Москва? Не за тем метались.

Потом посмотрим, что будет потом.

24 апреля 1903 года

Ать-два, ать-два, по слякоти прошлепав,

ушел от нас пехотный полк.

Тер-Психорян, Эратов, Каллиопов

в буфете пьют мадеру в долг.

Эратов (воспламеняясь). У ней «мадам Сижу», простите, до полу-с.

Буфетчик Аполлон Евстафьич Попадопулос

перестает перетирать стаканы.

Тер-Психорян. Вы говорите пошлости, Эратов.

Эратов. Опять разыгрываем аристократов.

Каллиопов. Товарищи, да перестаньте же, вы пьяны.

Туда-сюда по слякоти пошлепав,

зашел на почту Каллиопов.

Почтовый служащий, задумчивый мудило

из сюртука и сюргуча, цитирует из Александр Сергеича:

«Погасло дневное светило…»

Глядит в окно, дождем в глаза летит

уездной типографии петит:

        в России все кончается попойкой,

        трактирной стойкой,

        больничной койкой,

        никто не управляет Русью-Тройкой,

        ах, господа, куда она летит?

«Он прав, брат Каллиопов». «Прав, Микеша,

а посему сворачивай дела,

пошли».

«Постой. Вот из Москвы пришла

забавно искаженная депеша.

К нам едет, видишь ли,

ТОВАРИЩЕСТВО ПЕРЕДВИЖНЫХ ВЕСТАЛОК…»

«Над пристанью дождик. Над церковью стаи галок.

Мелкие чиновники. Провинциальные актеры.

Я бы разрезал эти полотна на куски,

сшил бы лоскутные шторы

и завесил бы окна от этой тоски».

Декадентствующий Каллиопов,

губами пошлепав,

целится вилкой в масленок с прилипшим листком шалфея.

Блаженствующий приятель дремотно

советует взять чуть левее.

Из города уползает шоссе, уже и не требующее ремонта.

Полк на привале спит. Охрана

не спит. Нахальная луна проворно выползает из-за сруба.

Дежурный капитан голосом Тер-Психоряна

внезапно говорит: «Что мне Гекуба?»

Ерёмиада

Пентаграммы фальшивых рубинов кровавят

зиккурат цвета им же хранимой

мумии эпонима Северной Пальмиры.

Иудеи рыдают на реках вавилонских.

В Аккадемии Верховный Жрец Вавилонов

перетирает в ступе кости казненного брата.

О чем там галдят халдеи?

А, все о том же: «Свобода есть познанная необходимость».

Тайный советник
(по Соловьеву)

Весь день он бегал по делам,

по городу мелькал,

вопрос о сроках подымал,

на суммы намекал.

Издатели – такой народ,

им палец не клади

в рот. Он набегался, но вот

все это позади.

«Теперь в гостиницу скорей», —

подвзвизгнул Аппетит.

Еще с порога из дверей

он видит – стол накрыт:

столь нежнорозовый лосось

там напластован наискось,

что об Авроре вспомнилось,

о розовом ее сосце,

блестит под устрицей ледок,

засим на серебре клубок

темнокоричневых миног

в горчичном соусце,

бараний жаркий жирный бок

и спаржи слабый стебелек,

и то, что булочник напек, —

все это вызывает шок,

восторг и дрожь в крестце.

……………………..

Уже бараний съеден бок

и спаржевый гарнир.

«Не ешь так много, Сведенборг,

в углу проговорил —

кто? Никого в столовой нет,

зал полутемный пуст;

ну, разве проскрипит паркет

или раздастся хруст

в камине – это все вдомек,

в пределах естества,

но нету никого, кто мог

произнести слова,

от коих левый сведен бок

и пропотела плешь:

«Не ешь так много, Сведенборг,

ты слишком много ешь.

Чем жирных уминать миног

подчас зараз по сту,

предайся лучше, куманек,

молитве и посту.

Свидетель Бог, уж виден гроб,

где пляшет бесов рать.

Не ешь так много, Сведенборг,

не нужно столько жрать.

Ты ныне духом нищ, и вот

туда, где тьма и слизь,

к себе в колодец-пищевод

Иосифом свались.

Ты много ел, ты много пил,

ты долго жировал,

на палец сала накопил

желудок, желт и ал.

Свеченье печени в ночи,

как тучи грозовой,

и на проспекте Газа вонь

бензина и мочи.

А уж отсюда близок путь,

минуя стадион,

в слепой отросток заглянуть,

где бредит Родион.

Простится в вышних перепуг,

но сытость не простят.

Ты думал – Лондон, Петербург,

а это просто – ад,

где сатана от лени „Нгррр…“

рокочет вдоль кишок…»

……………………….

Но тут вошел служитель-негр

и канделябр зажег.

«С утра он не был, вроде, сед,

забавный этот швед».

– Прикажете подать десерт?

Он отвечает:

– Нет.

Сонет

Сомнительный штаб-ротмистр Фет

следит за ласточкой стремительной,

за бабочкой, и мир растительный

его вниманием согрет.

Все это – матерьял строительный,

и можно выстроить сонет,

и из редакции пакет

придет с купюрой убедительной,

и можно выстроить амбар,

а то ведь старый подгнивает.

Читатель, вздувши самовар,

в раздумье чай свой допивает:

«Где этот жид раздобывает

столь восхитительный товар?»

21 февраля 1895 года

Над секретным донесением бежавшего в Нью-Йорк

иеродиакона Агапия «Об употреблении евреями

христианской крови»

он то задумывался, то приходил в восторг,

то потел и, все чаще в последнее время,

засматривался в окно.

Через дорогу, в больничном саду,

практичный двудомик – часовня и морг.

В часовне распятый человек – Бог.

В морге раздетый человек – бр-р-р.

Ровно в 4 горничная по звонку

впускала в прихожую шубу на енотах.

Шуба раскрывалась – со скрипучим «Нуте-съ»

в кабинет входил профессор Гиммельфарб.

– Любезнейший Кай Ёныч,

мне решительно не нравится ваша моча.

– Мне ваша тоже.

– Пытаете судьбу-с.

– А что, доктор, неужто без крови уж маца не маца?

– А уж это de gustibus…

– А не угодно ли disputandum за чайком?

Так и скоротали сто лет.

Бога забелили. Разделили жилплощадь.

Бывший чаек (ныне закат) подкрасил лазурь,

в которую превратился б. профессор.

Морг расширился за счет часовни.

Пра-пра-

внук Агапия – старший партнер

средней руки адвокатской конторы,

Бродвей угол 32-ой улицы:

Voznesensky & Rosenkreuz.

Кавказский пленник

Освобожденный пленник шел;

И перед ним уже в туманах

Сверкали русские штыки,

И окликались на курганах

Сторожевые казаки.

А. С. Пушкин

М. Ю. Лермонтов (14 лет):

«Внимали пленники уныло

Печальной песне сей для них,

И сердце в грусти страшно ныло…»

Татарин:

урус кильдым кончал базар

папаш мамаш писма писал

писма писал пять тыщ деньга

деньга барда гуляй нога

Письмо Жилина:

Адрес: Город Дураково

Господину Неттаково

А подателю сего

не давайте ничего.

Впрочем, право, можно дать

плетей двадцать – двадцать пять,

чтоб не зря пускался в путь.

Ну, а я уж как-нибудь.

(Пушкин:

«Иль башку с широких плеч

У татарина отсечь».)

Письмо Костылина:

…крест крестильный с шеи сняли.

Если б, маменька, Вы знали,

как тут нравы непривычны,

как татары неприличны,

невоспитанны и злы!

Ноги у меня опухли,

а под мышками набухли

лимфатически узлы.

Только лишь на Вас, родную,

я надеюсь. Закладную

под именье можно взять,

ан и выйдет тысяч пять.

Два бреда:

Темь. Ночь. Яма. Яма. Ночь.

У татарина есть дочь.

Дочь татарина мала.

Маша встала и пошла.

Глазки сини, косы русы.

На Руси живут урусы.

Пуля дура, а храбра.

Пряжка – наши прапрапра-

прагорбаты и горчат.

Куча-туча татарчат.

Ну, Фруфрушка, выноси.

Вот уж мы и на Руси.

Здесь дом мой, а там дом твой.

Чей там лай и чей там вой?

То ли Жучка, то ли Шарик.

Белый шарик, красный шарик.

Левый мозг и правый мозг.

День так холоден, что жарок.

Два конца имеет мост.

Мост имеет два конца.

Уже поздно так, что рано.

На мосту стоит овца.

Она раба барана.

А на рабе – ба! рана.

Л. Н. Толстой:

«– Иди один,

за что тебе из-за меня пропадать.

– Нет, не пойду:

не годится товарища бросать».

От автора:

Начался пожар от свечки.

Весь сыр-бор из-за осечки.

Дураки у нас солдаты —

чистят ружья кирпичом…

Л. Н. Толстой:

«Послали Дуньку в пуньку».

От автора (продолж.):

…но они не виноваты,

да и мы тут ни при чем.

Много денег, мало денег —

каждый, каждый в жизни пленник.

На ногах у нас колодки —

в виде бабы, в виде водки,

в виде совести больной,

в виде повести большой.

Не уехать нам с Кавказа,

не видать конца рассказа,

Вечно тянется обоз.

Бородой Толстой оброс.

По дороге без развилин

едут Жилин и Костылин

и сливаются в одно

зо-ло-тис-то-е-пят-но.

Крещеный еврей
(Из восточнославянского фольклора)1. Песня

Ой, шнурок крученый

на колене черном.

Едет жид крещеный

на коне леченом.

Красная рука, задумавшись на колене, крепко держит на шнурке образ св. Угодника Николая Мирликийского. Мирликийский спасает. Жидовское черное пальто сильно забрызгано от лошадиных копыт, а шапка меховая, недешевая. Он не поет и не свистит, а смотрит перед собой и ухмыляется своей мысли. Это мысль о граненой охапке хлебной водки и стакане душистого овса: от долгой дороги мысли бывшего жеребца и бывшего еврея стряслись вместе, оба шумно тянут ноздрями. Но входит запах только холода и влаги. Проехали редкий дождик, застрявший над распаханным паром, въехали в березняк, более черный, чем белый, в пасмурную пору. За лесом всадник угадывает по сгущающейся хмурости время, стаскивает левой рукой шапку и, скорее создавая в своем слухе, чем слыша, колокол невидимой церкви, осеняет себя крестным знамением: вниз они едут к бедным русским избам без огней в окошечках господи помилуй – и верный принятому правилу путник больно стучит красным суставом указательного в мокрую доску первой же двери.

«Это кто?» – пугливо спрашивают.

«Отец В’адимигх из Швято-Отгхоческой обители», – отвечает просящий ночлега, с трудом сажая русские звуки на ту интонацию, цель которой торопливо умалить, высмеять и почти отменить смысл произносимого. «Вже ви мене пустити ночевать гхади Гхиста?»

Из-за двери доносится молчание, означающее борьбу своекорыстия со странноприимством, только неожиданно громко прорывается пояснение: «Монах жидовский». Все это заканчивается мокрым лязгом щеколды и вонючей волной парного тепла.

«Входи Христа ради. В хлевушке и ночуй».

Телушка – подушка,

соломка – покрывало,

хоть ты и крещеный,

веры тебе мало.

Ночь – утро.

Меховую шапку,

скажем, потеряли,

а коня-лошадку

цыганы украли.

Ой!

2. Сказка. «Камень»

НАПРАВО ПОЙДЕШЬ – ПРИВЫКАЙ К СУМЕ

НАЛЕВО ПОЙДЕШЬ – НАСИДИШЬСЯ В ТЮРЬМЕ

ПРЯМО ПОЙДЕШЬ – ПОВРЕДИШЬСЯ В УМЕ

НАЗАД ПОЙДЕШЬ – ЗАХЛЕБНЕШЬСЯ В ДЕРЬМЕ

Читал он внимательно, словно особый урок,

крючком указательным дергал шнурок, как курок,

и он наконец осенил себя знаком креста,

и конь повторил его жест движеньем хвоста,

и он наклонился к замшелому валуну,

и его обхватил, и надулся, и молвил: «А ну…»

(иль это молвил Хранитель с огнистым мечом,

незримо паривший над вздернутым левым плечом?),

и вывернул волглый валун, от натуги треща,

и его сковырнул с дороги в побеги хвоща,

в улиточный сочень, в мшанину, в гнилую бочагу,

и снова залез на коня, и коняга прибавил шагу.

Примечание:

Читатель скажет: «Он у вас дурак.

Хоть к черту апеллируй он, хоть к Богу.

Знак „поворот“, допустим, только знак,

его убрав, не выпрямишь дорогу».

Да, так у вас, а вот у нас не так,

и он не зря старался, вставши раком:

по-нашему, тот, кто разрушил знак,

разрушил обозначенное знаком.

3. Гимн

На небе, как в Голубиной Книге,

еврейская грамота березняка.

Михаил Ерёмин

Ой, закончились долгие поиски

главной книги одной.

Лес ты мой, лес, белорусский и польский,

русский, литовский, родной.

Ой, мой дремучий, ветку нагни-ка,

что напечатано тут?

Лес ты мой, лес, моя главная книга,

самый толковый талмуд.

Это читается или поется,

или бормочется как?

Даже тростник в придорожном болотце

что-то осмыслил, дурак.

Крепкие четкие листья топорщат

Ясень, Береза и Бук,

будто подвыпил под Праздник Наборщик,

Все Понабрал С Больших Букв.

Ах, Не Удержишь Кукушек И Горлиц

От Прорицаемого.

Ключ Я Нашел От Неотпертых Горниц

В Доме Отца Моего.