Текст книги "От Камчатки до Калининграда"

Если бы мне поручили подготовить статью в энциклопедии об этих экзотических зверях, я бы классифицировал их именно так – Aka sobiae. И описал бы как средней упитанности длинношерстных млекопитающих семейства псовых, обитающих в нечеловеческих условиях и потому имеющих характер исключительно человечный и дружелюбный. По какому-то странному недоразумению их держат здесь ради охраны (незнамо чего), но сторожевую ценность собские аки представляют меньшую, чем самый миролюбивый пудель, и даже меньшую, чем наша рыжая сука Шейла, столкнувшись с которой, вор, по крайней мере, рискует быть зализанным до смерти. Собские аки для этого слишком скромны, максимум, на что они способны – это поднять шум. Наблюдал я однажды, как собская ака гонялась по поселку за зайцем – надо ли говорить, что заяц совсем не пострадал. Аки с реки Собь до такой степени синантропны (в смысле, любят тереться возле людей), что с приглянувшимся человеком могут отправиться хоть к черту на рога. Этому я был свидетелем три года назад, когда одна из местных ак протаскалась с нами весь поход, безоглядно бросив уютную конуру на 110 километре ради сомнительного удовольствия наматывать пешие версты по исхлёстанной пургой тундре в компании посторонних людей. Более того, эта ненормальная ака предприняла попытку в жуткую непогоду залезть на Рай-Из, откуда её вообще едва не сдуло ветром. Вот до какой степени доверял нам этот облепленный льдинками комочек шерсти! Ну, а восхождение в тот раз так и не состоялось – причем именно потому, что в какой-то момент за глупое животное стало уже настолько страшно, что было принято решение с полдороги валить вниз.

Но собские аки, как уже говорилось выше, все-таки жмутся к людям. Тундра же, странное дело, способна дать прокорм и приют другим, менее зависимым от человека существам. Например, в свой феерический первый поход на Полярный Урал (когда мне все понравилось) я пожалел, что не захватил с собой ружье – столько вокруг порхало куропаток. Регулярно попадались зайцы-беляки, причем таких габаритов, что, право, неясно, за счет чего они тут так отжираются. В средней полосе длинноухие, говорят, гложут зимой осиновую кору, но на Полярном-то Урале девять месяцев в году нет вообще ничего, кроме снега! И, наконец, лемминги – развеселые шустрые зверьки, напоминающие маленьких хомячков. Эта публика непостоянная, то они есть, то их днем с огнем не сыщешь. Как и полагается мышевидным грызунам, лемминги не прочь подхарчиться от человека, и потому любили жить в балках под Динозавром, приятно разнообразя быт путешественников. Нет, они правда чертовски милы, хотя при попытках взять в руки кусаются. На вершине же местной пищевой пирамиды стоит хищная птица не идентифицированной нами породы, периодически величаво кружащая над долиной. Полагаю, от нее бедные лемминги имеют большие неприятности…

Вот, пожалуй, и всё. Высоцкий был прав – воронье на Севере не водится.

Беда не в том, что человек смертен. Беда в том, что, он, выражаясь языком булгаковского Воланда, «внезапно смертен». Это, очевидно, усвоила и моя жена, потому что в горные походы она провожает меня с большой неохотой, искренне полагая, что лучшего способа внезапно и по-дурацки расстаться с жизнью не найти. В чем-то она, конечно права. Баланс ушедших в горы и вернувшихся оттуда имеет некоторый люфт. Однако это еще не повод считать всех, кто туда идет, безответственными идиотами.

Равно как и считать мудрецами тех, кто видел складчатую местность только на картинках.

Она не права. Для того чтобы до срока отправиться на незапланированную встречу с праотцами, совсем необязательно подставлять голову под камнепад или срываться в пропасть. Собственно, никто из моих близких друзей так жизнь не кончил. Хотя сам я, конечно, разок вернулся из похода на носилках. А вот иных я успел оплакать, причем при гораздо менее героических обстоятельствах.

Начало марта, снег по пояс, кладбище. Он на два года моложе меня, и уже в гробу. Не самый плохой расклад – одного своего друга, одногодку, я проводил на погост более двадцати лет назад, когда нам обоим не стукнуло еще и по четвертаку. Мечтал наш Мишутка – поэт, ловелас и жизнелюб – на зависть всем прыгнуть в Москву-реку с Краснолужского моста, но вместо этого утонул в невинной Строгинской пойме. А с одноклассником его – вернее, с памятью о нем – я встретился пять лет спустя. Крымская скала, Форосский кант. Скорбный каменный тур, табличка: «Дима Петри, 1966–1996». Вот так оно, по скалам-то лазать. Так что, может быть, и права в чем-то моя жена…

Вообще, я свою жену люблю и слушаюсь. Иногда даже затаив дыхание. А иногда слова супруги способны сделать меня поистине другим человеком – причем лучшим. Достигается это отнюдь не путем нотаций – это у Натальи как раз получается неважно, да и бесполезно поучать взрослого человека. Тут другое, и вот вам типичный пример.

Жила-была у нас кошка по имени Пука. Вернее, сперва у нас с подачи сестры и ее мужа, злостного аллергика, появилась кошка с еще более странным именем – Гитлер. Прозвали ее так из-за черного пятна на лбу, комично напоминавшего косую гитлеровскую челку. Кошкой Гитлер была весьма любвеобильной, поэтому размножалась регулярно и подарила миру немало радости в виде котят различной степени очаровательности. Одной из ее дочек и была Пука – наполовину сиамка, наполовину не пойми что. Невезение ее началось сразу: из всего помета она выглядела наименее симпатично, и, нашедшиеся было хозяева, через неделю вернули ее обратно. Больше желающих приютить темнолицее «не пойми что» не нашлось, и Пука осталась жить у нас. Через год Гитлер разродилась очередной партией котят, из которых мы оставили себе Масяню – совершенно очаровательное пушистое создание, не чета страшноватенькой грубошерстной Пуке, которую, на моей памяти, и к груди-то никто ни разу не прижал. Да и она, подсознательно чувствуя нашу неприязнь, сама на руки не очень-то давалась. Зато Масяня, конечно, стала всеобщей любимицей. А Пука… ну что ей оставалось делать – бродила по квартире, тосковала. Всем, естественно, было плевать на ее чувства. Каждую весну Пуку отправляли в ссылку на дачу до самой осени, лишь бы глаза не мозолила. Там она с горя бросалась в объятья соседских котов, благодаря чему также ежегодно приносила пригоршню котят, которых тотчас топил дедушка Витя во избежание лишних хлопот. От этого настроение у Пуки, понятное дело, не улучшалось. В глазах деды Вити она тоже выглядела чуть ли не вавилонской блудницей, поэтому Пуку хотя и кормили, но на этом внимание к ее персоне со стороны людей заканчивалось.

А потом ее загрызла собака.

Бездыханную Пуку нашли на соседской грядке. Она лежала ничком, закрыв голову лапками – словно в последний миг надеялась, что это может ее спасти от оскаленной пасти. Увы, собаку (или их там было несколько?) это ничуть не тронуло. Дед подоспел слишком поздно. Он тоже не стал проливать над бедной Пукой горьких слез – просто взял и закопал ее в лесу. Что поделаешь, деревенское воспитание, да и скольких пукиных котят он перетопил уже к этому времени, чего ж мамашу непутевую жалеть? Не то, чтобы ему совсем не было ее жалко, но… это ведь всего лишь кошка! Я так и сказал Наталье, с оторопью увидев, как она вдруг разрыдалась, узнав о гибели не слишком жалуемой нами Пуки.

– Это была несчастная кошка!!! – сквозь слезы выкрикнула Наталья, – Ее никто не любил, все хотели от нее избавиться!!!

В эти две короткие фразы было вложено столько боли и запоздалого раскаяния, что я сам едва не разрыдался. И тотчас мысленно поклялся, что с этой женщиной не расстанусь никогда и ни при каких обстоятельствах – разве что меня тоже загрызет какая-нибудь зубастая тварь.

Впервые что-то вроде пресловутого катарсиса я испытал, посмотрев в студенческие годы фильм «Человек дождя» с Дастином Хоффманом. Второй раз – после этих слов супруги по поводу никому не нужной и всем надоевшей кошки. До того случая я полагал себя достаточно чутким и даже душевным человеком. Теперь стало ясно, что всю жизнь я был, в сущности, такой же бесчувственной скотиной, как и большинство представителей рода Homo Sapiens. Мне вдруг вспомнилось, как лет десять назад я равнодушным кивком проводил на пенсию по инвалидности нашу тогдашнюю уборщицу, еще ранее разжалованную из лаборанток по причине слабеющего зрения. Она уходила тогда от нас навсегда, практически в никуда, она была в панике, нормальная жизнь для нее закончилась, в глазах ее стояли слезы и рука, протягивающая «бегунок», дрожала, а я с ней… как с той надоевшей кошкой. Вот тебе Бог, вот тебе порог. Короче, прости меня, Ира Филиппова, если сможешь. Воистину, я бывал редкостной сволочью, если не видел в конкретном человеке конкретной пользы. Пожалуй, когда-нибудь мне это аукнется, и буду ли я роптать – большой вопрос…

В общем, одно потянуло другое: пожалел животное – пожалел человека, контакты тонких душевных струн промыты и отшлифованы, сердце вновь готово к любви и состраданию. И я буду тщательнее смотреть под ноги, потому что случись со мной какая неприятность – жена и впрямь расстроится. Другое дело – Огромный, этот представитель новой волны хоть и закатывает иногда истерики, когда его заставляют делать уроки, но на наших похоронах точно не прольет ни слезинки. И это правильно, ибо сказано – пусть мертвые сами хоронят своих мертвецов, а ты иди и благовествуй!

Но вот есть человек. И есть горы. И баланс – не сходится. О чем это говорит? Да ни о чем. Он не сходится и на равнине. Не до такой степени, скажете вы? А кто считал? То, что мы уже лет двадцать не видели похоронных процессий и не слышали звуков духового оркестра, еще не значит, что простые бюргеры перестали до срока переселяться в мир иной. Так что все мы одним миром мазаны, Наталья. Все под одним небом ходим…

Альпинисты, как это не покажется странным, отнюдь не камикадзе и не шахиды – даже те, кто покоряют заоблачные кручи Гималаев, а не скачут, вроде меня, по заснеженным уральским пригоркам. Идиотские фильмы вроде «Вертикального предела», где залихватские скалолазы ни за понюшку табаку гробят себя и своих коллег, а потом норовят взорвать окружающий ландшафт с помощью взрывчатки-вампира, боящейся солнечного света, всерьез воспринимать нельзя – это такой же бред, как современные фильмы про войну. И если с кем-то что-то случается, так это происходит одновременно и трагичнее, и прозаичнее. Никто там, на склонах, не несет пафосной околесицы и не дает страшных клятв. Все просто молча, стиснув зубы, выполняют свою задачу. Сказал бы «делают свое дело», но какие дела могут быть у человека в горах? Там же одно сплошное развлечение!

И потом, почему мы думаем сразу о самом грустном? Можно ведь для начала всего лишь покалечиться. Ногу там сломать, например. Так, чтобы и тпру, ни но. Вот тогда самая веселуха начинается! С трупа-то что взять? То ли дело калека – он и продукты потребляет, и внимания требует…

А всего-то делов – забыл присесть на дорожку. И на тебе, получи и распишись.

После того инцидента Наталья стала следить за неукоснительным выполнением означенного ритуала и категорически запретила мне совершать в походах восхождения. Ослушался я буквально через год, хотя, уезжая на Полярный Урал, обещал сидеть внизу, бренчать на гитаре и пить водку, а на склоны даже не соваться. По моему возвращению (теперь уже в целости и сохранности) жена на радостях нарядилась в костюмчик «секси» и закатила домашний банкет, но, узнав о моем обмане, пригрозила оргвыводами. Я заявил, что победителей не судят. Она сказала, что я не победитель, а безответственная свинья. Я попросил ее предъявить мне хотя бы одну ответственную хрюшку, чтобы в дальнейшем брать с нее пример. Шутки шутками, но отчасти понять Наталью было можно – кому охота месяцами таскать горшки из-под гипсовой куклы, пусть даже и любимой? А она уже разок это проходила и повторять не хотела.

Все последующие годы я приседал, как ошпаренный, и изо всех сил старался понять свою жену. Делал я это настолько прилежно, что перестал штопать походные бахилы, сломал лыжные палки и разучился вязать схватывающий узел, а булинь не умел вязать и раньше, так что лет через десять я стал совершенно обычным (то бишь, нормальным) человеком, пусть и с некоторыми остаточными тараканами в голове (а у кого их нет?). Вот с точки зрения нормального здравомыслящего обывателя я и прошу воспринимать данный текст в дальнейшем, потому что я не Федор Конюхов и даже не Ольга Иннокентьевна Шевчик, чтобы жить одними походами. Для меня это способ освежить чувства и пощекотать нервы, но отнюдь не образ жизни. И, по большому счету, никогда им не был – даже в лучшие годы, когда и здоровье наличествовало, а спортивные амбиции не угасли. Но и теперь, хоть жизнь безвозвратно ушла за перевал, а нет-нет, да и наденешь в кои веки прокопченную анораку, навьючишь старый рюкзак, встанешь на лыжи, вдохнешь морозный воздух, подставишь лицо ветру, окинешь взглядом безбрежные тундровые дали и чувствуешь – мое, мое! Вот этого супруге моей разлюбезной точно никогда не понять. Да я и сам себя в такие моменты с трудом понимаю.

И вот поезд снова идет на Север. Цель прежняя – Полярный Урал, ущелье Нырдвоменшор. Компания стандартная – Сергей Леонидович, Пол Абдулыч и ваш покорный слуга в качестве бесплатного приложения. Не в том смысле, что ехал я без билета, а в том, что мои бородатые друзья, как ни крути, всамделишние альпинисты (Пол Абдулыч семитысячники брал, Мальцев – вообще профессиональный инструктор), а я к этому делу давно сбоку припеку. Впрочем, никаких спортивных целей мы в этот раз не ставили – во-первых, все приличные маршруты в горном узле Нырдвоменшора нами давно пройдены (за столько-то лет!), а во-вторых, здоровье уже не то (последнее касается преимущественно меня, но и бородатых ребят тоже). Зато имеется запас хорошего настроения, крепких напитков и, для вящей душевности, гитара. Романтика!

Да уж, романтика… тринадцать часов ехать в общем вагоне пассажирского поезда, да еще порознь, потому что по милости копуши-Мальцева, затеявшего собирать рюкзак в последний момент, мы вообще едва не опоздали на поезд, и места нам достались… ну, какие остались – ни стол не накрыть, ни песен не попеть. А с другой стороны, это так напоминало прежние времена, что наворачивалась слеза умиления – вот ведь, годы идут, а ничего не меняется. И Мальцев все такой же раздолбай…

Утро встретило нас уже за Интой. На станции Сейда, где предстояла пересадка на лабытнангскую ветку, вытряхнулись часов в десять. Погода шептала – давненько Заполярье не встречало нас таким веселым ярким солнышком. У путей немного подтаяло, чуть поодаль вполне нормальные сугробы. Для похода – самое то. И наше настроение, слегка подпорченное перипетиями переезда, стремительно полезло вверх. Хотя человек посторонний при виде окружающей действительности скорее пришел бы в ужас.

Дело в том, что Сейда – типичный «мертвый» поселок. Жизнь здесь теплится только у железнодорожной станции (ее закрыть не получилось – узловая все-таки), но стоит пересечь пути, как ты оказываешься в мрачном царстве руин и брошенной техники. А ведь я помню совсем другую Сейду! Вот стоит трехэтажный остов бывшей школы – когда-то местные дети получали здесь аттестаты зрелости. А вот на этой проплешине стоял продуктовый магазин «Нирвана», оборудованный в стальной бочке. А в этих развалинах на первом этаже размещалась некогда почта. В общем, только мертвых с косами не хватает. И – тишина…

Но кто напустил мор на этот «град обреченный»? Кто развалил дома, расколошматил школу и – видимо, озоруя – разрезал пополам огромный резервуар для горючего, да так и бросил его ржаветь под открытым небом? И, главное, что стало с жителями – или их тоже уничтожил все тот же лютый ворог? Отвечаю по пунктам: власти, незнамо кто, переселены, но отнюдь не в Сочи. Точнее, все в ту же Воркуту, которая, кстати, еще севернее, и где елки, в отличие от Сейды, расти даже не пытаются. Таков был конец совхоза «Победа», некогда снабжавшего Воркуту свежим молоком и прочими продуктами животноводства.

Итак, Сеиду я видел всякую – и живую, и не очень. Но вот чего я здесь никогда не делал, так это не ходил на реку. А река здесь знатная – Уса! Читателю не из наших мест это название ничего не скажет, так что вот несколько фактов. Уса – крупнейший приток Печоры, причем по водоносности в месте слияния она, пожалуй, даже превосходит старшую сестру. Несмотря на сравнительно небольшую длину (всего 654 километра) воды Уса несет очень много (больше, чем текущий через пол-России Дон!), и какой воды – прозрачнейшей, преснейшей! Истоки Усы находятся на Полярном Урале, в экологически чистом районе, и поэтому город Воркута пьет поступающую по водоводу кристальную усинскую водичку, а не воду из петляющей по тундровым торфяникам реки Воркуты. В нижнем течении Уса – могучий исполин, ее ширина превышает километр, Сейда считается течением верхним, но река и тут немаленькая. И сейчас у меня было время, было настроение и было желание прогуляться и посмотреть на это гидрографическое чудо.

Мы шли через бывший поселок и, то ли солнечная погода было тому причиной, то ли действительно в Сейде что-то изменилось, но она вдруг показалась мне не такой безнадежно мертвой, как прежде. Появились редкие «дачники», поддерживающие в относительно жилом состоянии свои кособокие халупы. Это очень своеобразные хозяйства, здесь не сажают картошку и редиску (не растут, проклятые!), зато исправно гавкают собаки и сушатся на заборах заячьи шкурки, а то и шкуры зверя покрупнее. От крайней «дачи» до реки рукой подать, и признаки ее приближения буквально бросались в глаза – сначала притулившийся у обочины катер «Сейда» с рубкой, изготовленной из старого «пазика», затем – принесенная половодьем самоходная баржа с гордым названием «Победа» (тезка почившего совхоза). По всей видимости, когда-то здесь процветало судоходство, но нынче – увы, увы… Масштаб разлива, выбросившего на берег злополучную баржу, впечатлял – до реки оттуда надо было спускаться по лесной дороге еще метров сто, а подъем воды должен был составлять по меньшей мере метров восемь!

Наконец, мы достигли берега, и я получил возможность без помех окинуть глазом усинские дали. Это было красивое место.

Река имела здесь внушительную ширину метров в триста и совершала плавный поворот, так что выше по течению вдалеке был виден железнодорожный мост через приток Усы – реку Сейду, давшую имя станции и поселку. Летом Сергей Леонидович ухитрялся здесь даже купаться, хотя вода все равно была ледяная. Ну, а сейчас, в начале мая, здесь и вовсе не было ничего, кроме снега и льда. Тем не менее, на сердце легла такая нега и умиротворение, что я подумал, что уже ради этого стоило сюда ехать. В любой поездке всегда надо искать новое. А это было новым. Чтобы закрепить ощущение, я предложил Мальцеву прогуляться на тот берег. Такой роскоши не позволял себе прежде даже он, и потому охотно согласился. Почти сразу нам попалась лунка для подледного лова с лежащей рядом бутылкой из-под… лимонада «Дюшес». «Ну и рыболов нынче пошел!» – искренне удивился я.

Проваливаясь по колено в снег, мы минут за десять добрались до противоположного берега. «Уса покорена!» – к месту вспомнилась фраза из тридцатилетней давности телевизионного репортажа о завершении строительства самого длинного в Коми моста, что на железнодорожной ветке Сыня – Усинск. Через Печору я по льду хаживал, теперь вот и Уса покорилась, ага. И пусть это ровным счетом ничего мне не стоило, чувство глубокого удовлетворения усилилось. А виды отсюда были такие, что если бы в компании с нами был ослик Иа, он нипочем бы не сказал: «Так я и знал, на этой стороне ничуть не лучше!» Место это было одновременно и дикое, и уютное. Теперь были видны не только мост, но и возвышающаяся над станцией ретрансляционная вышка – это немного притупляло сладкое чувство оторванности от цивилизации, но, с другой стороны, скрашивало грустные мысли о неказистом настоящем и горьком будущем Сейды. Агонизирующий поселок словно говорил, назидательно подняв палец в небо: «Нет, весь я не умру!»

Как мы с Мальцевым ни старались, а убить больше одного часа, гуляя по поселку и реке, нам не удалось, поэтому, когда мы вернулись к ожидавшему нас Пол Абдулычу, до отправления поезда на Лабытнанги оставалось еще столько же. И мы опять отправились фланировать по платформе, вдыхая непередаваемые ароматы горелого угля, креозота и солярки. Ничем другим на станции Сейда не пахло ни-ко-гда, и этот коктейль меня, как ни странно, заводит. Он действует на подсознательном уровне, словно во мне взводят курок, спустить который предстоит на горных склонах. Еще одна «фишка» Сейды – высокий монотонный звук, тоскливым фальцетом разносящийся по станции из невесть где спрятанных динамиков. Чтобы его описать, впору перефразировать Горького: «В этом звуке – крик безумья, море боли, ужас смерти, и каскады безнадеги слышат люди в этом звуке!» Одновременно и жуткий, и печальный, и убаюкивающий, словно бесконечная череда телеграфных «тире», он призван сигнализировать о приближении поезда или производстве маневровых работ, но впечатление такое, будто он звучит над Сейдой ВСЕГДА. И даже не звучит, а ВИСИТ. И если бы существовал способ облечь умирающий поселок в саван, то это был некий «звуковой саван». Наверное, такие же звуки издавали на последнем издыхании марсианские треножники из «Войны миров» Герберта Уэллса… Что я испытывал, слушая эту «музыку сфер»? Раздражала ли она меня? Пожалуй, да, это для моей психики было тяжеловато, но без нее я Сейду представить уже не могу. Поэтому – пусть звучит и дальше. Поскольку, когда этот вопль отчаяния заглохнет, это будет означать только одно: окончательную смерть.

Под тот же тоскливый звук подошел поезд, пока еще не наш – скорый Москва – Воркута. Теоретически мы могли вчера сесть и на него, сэкономив несколько часов и потратив уйму лишних денег. Плюс, конечно, риск, не успеть на стык в Сейде в случае опоздания. Потому мы этот вариант проигнорировали, не в скорости счастье. И еще этот поезд был какой-то странный…

В раньшие времена, когда деревья были большими, цены маленькими, а от дизайна девчачьей школьной формы у пацанов загорались уши (при том что секса в СССР как бы не было), на железных дорогах существовал железный порядок – что на вагоне написано, туда он и едет. Для этого на вагонах крепились специальные трафареты с указанием маршрута. Фирменные экспрессы могли себе позволить роскошь иметь надпись с названием поезда крупными буквами. Так что если на вагоне было написано «Сура», так поезд стопроцентно шел в Пензу, коли «Вятка» – в Киров, а уж если «Красная стрела»-добро пожаловать в Ленинград!

На вагонах поезда, идущего на Воркуту, стилизованными под иероглифы буквами было написано «Москва – Пекин». Тогда я еще не знал, что это знак свыше.