Текст книги "От Камчатки до Калининграда"

Путешествие по железной дороге – не бог весть, какой подвиг. Есть люди, которым этот процесс даже нравится. Однако поездка в направлении Полярной звезды и впрямь разительно отличается от поездки на черноморский курорт. Поезд Москва-Воркута – это не просто перестук колес, позвякивание чайной ложечки в стакане с подстаканником и пьянка с попутчиками. Это нечто гораздо большее – разумеется, для человека, понимающего, куда его несет.

Молодой человек по имени Денис понимал это, как никто другой. И на стандартный вопрос: «Куда едем?» ответил так, что у меня от изумления отвалилась челюсть: «Сначала до Воркуты. Потом самолетом до Диксона. Потом вертолетом до аэродрома подскока на мысе Эклипс. Оттуда – к себе на заставу…» Как выяснилось, он командовал погранзаставой на мысе Челюскин. А ехал аж из Хабаровского края, где навещал молодую жену, одарившую его первенцем. Теперь, полагаю, челюсть отвалилась и у вас?

Всю дорогу этот симпатичный доброжелательный вьюноша слушал записи группы «Раммштайн», читал книжки и развлекал меня рассказами о том, они гоняют вездеходами белых медведей, стрелять в которых запрещено, и потому те настолько оборзели, что лазают по помойкам и создают угрозу жизни одиннадцати героям, волей судьбы заброшенных на крайнюю северную точку евразийского материка. Общаясь с Денисом, я от души радовался. Не перевелись, оказывается, добры молодцы на Руси! Которые, в случае чего, не щадя живота своего, и так далее… На моих глазах воскресала из пепла вера в офицерский корпус, изрядно подорванная за последние годы. И вот я вылез из поезда, а молодой старший лейтенант покатил дальше, навстречу оставленным без присмотра белым медведям.

Москва – Воркута. Это название о многом говорит и многое объясняет.

Мое первое воспоминание о главном для жителя Коми железнодорожном маршруте восходит к рубежу шестидесятых и семидесятых. Мы возвращались домой, и напротив нас в плацкарте ехала молодая женщина с практически новорожденным сыном. Не успел поезд отправиться с Ярославского вокзала, как младенцу крепко приспичило, и он, чуток покряхтев, столь могуче обделал свою неопытную мамашу, что моей собственной родительнице пришлось прийти ей на помощь. Я, как ребенок воспитанный (было мне в ту пору уже не то три, не то целых четыре года), тактично промолчал, но факт в памяти, что называется, отложился.

«Граждане пассажиры! Будьте внимательны и осторожны! На первый путь от перрона прибывает скорый поезд номер двадцать один Воркута – Москва! Стоянка поезда пять минут, нумерация вагонов с головы поезда!» Эти слова – гимн моего детства. Мы едем в отпуск! А вот другое: «Объявляется посадка на скорый поезд номер двадцать два Москва-Воркута! Отправление поезда в двадцать один час двадцать пять минут с третьего пути!» Это мы возвращаемся обратно на Север. Здравствуй, школа…

Впрочем, долгие годы моим уделом было махать поезду вслед за семьсот километров до конечной точки. Точка эта называлась Ухта – да, собственно, она и сейчас так называется. А Ухта, при всем моем к ней уважении – это отнюдь не Воркута, здесь и климат деликатнее, и масштабы не те. Ведь что такое крупная угольная шахта? Это целый подземный город с десятками километров горных выработок, штреков, стволов, железных дорог. Это циклопические наземные сооружения высотой в десятки метров. Это жилой поселок с многотысячным населением. Это горно-обогатительная фабрика, ремонтные мастерские, депо, котельная, электростанция… да много еще чего! А ведь таких шахт по Воркуте и ее окрестностям насчитывалось больше десятка. Парадокс, но Воркутинский район – самый северный, самый суровый – был одновременно и самым густонаселенным районом Коми АССР! И мне немного неловко перед воркутинцами, что их кровью и потом возведенный в Большеземельской тундре угледобывыющий монстр уступил пальму первенства по числу жителей сначала Сыктывкару, а потом и Ухте – пусть даже та и считалась всегда негласной промышленной столицей республики. Да, Воркута крепко изуродована за последние годы. Зияет пустыми глазницами выбитых окон обезлюдевший микрорайон Рудник. Поселок Хальмер-Ю, бывший центр добычи отличного коксующегося полуантрацита, закрыт и превращен в полигон для бомбардировочной авиации (Путин лично разрушил с борта ракетоносца Ту-160 тамошний дом культуры… ну, ломать-то – не строить). Уничтожены другие крупные поселки и шахты, помянем их, не чокаясь: «Промышленная», «Центральная», «Октябрьская», «Южная», «Юнь-яга», «Юр-шор», «Аяч-яга»… Но лично для меня навсегда судьбоносной останется безвестная шахта N24, куда в 1955 году приехала по комсомольской путевке простая ставропольская девчонка Эллина Карандашова с хутора Калюжный.

Девчонка та была хрупка, прекраснодушна, в чем-то даже наивна и со времен учебы в школе родного конного завода обожала балерину Галину Уланову, балет вообще, и всякое искусство во вселенском масштабе в частности. Однако воркутинские реалии столкнули ее с несколько иными вензелями и коленцами. Коллеги по работе оказались разношерстной публикой, в основном делившейся на две категории – «бытовики» и «политические». «Политические» в массе своей были латышами – один из них, маркшейдер Освальд, научил юную Элю искусству проявления пленок и печатания фотографий, подарив ей от щедрот фотоаппарат «Смена». В дальнейшем подарки она делала уже сама – первая зарплата в 1400 рублей едва не повергла бывшую колхозницу в шок! Тотчас в родное Ставрополье ушла посылка с такими яствами, каких там отродясь не пробовали. Да, Север тогда снабжался и оплачивался на славу… А как же иначе? Это в Донбассе шахтер, поднявшись на поверхность, видел цветущие сады. А что он видел в Воркуте, в пургу, полярной ночью?! Да ничего он не видел, если честно. И даже до общежития добирался по натянутому вдоль дороги тросику, чтобы в тундру не сдуло… Кстати, тоски по поводу голой местности и отсутствия древесной растительности Эллина не испытывала. К этому она, дочь степей, была привычна с детства. А вот к чему она была не привычна совершенно, так это к семге и ананасам – но привыкать к таким вещам было как раз приятнее всего. Злая мачеха-Воркута могла иногда прикидываться доброй матушкой…

У «девушки с красивым именем», как шутливо называл ее один из врачей районной поликлиники, красивым было не только имя. «Комсючка, я тебя схаваю!» – не скрывал своих вожделений один из наиболее злобных «бытовиков», банда которого держала в страхе женское население всего района – то кого-то изнасилуют, то кого-то убьют. Но ему, что называется, не светило – латыши-политические стояли за Эллину горой. Благодаря этому ей удавалось до известной степени избегать ненужных треволнений.

Но совсем без треволнений не обошлось– правда, совсем иного рода. Как-то раз в шахте вырубилось электричество и отказала клеть-это, кто не в курсе, такой огромный лифт, который опускает и поднимает шахтеров в забой. Подъем на 550 метров по промороженным трапам-лестницам произвел на девушку неизгладимое впечатление-тут я, как бывший альпинист, ее очень хорошо понимаю… Потом шахтерской карьере Эллины и вовсе настал конец – в промштреке случился обвал, свалившейся с рештака глыбой угля ей сломало ногу, а вскоре после выписки из больницы правительство приняло решение о запрете женского труда на подземных работах. Решение в высшей степени мудрое, потому как еще один такой инцидент – и я, того гляди, мог бы не родиться.

С детства слушая лишенные всякой бравады, но все-таки в чем-то героические, рассказы матери о Воркуте, я нешуточно комплексовал перед ней. Ведь сам я так далеко на Север не забирался, тундры не видел, полярной ночи не нюхал, вместо полярного дня довольствовался банальными белыми ночами, да и куцые северные сияния, которые изредка случались в Ухте, не шли ни в какое сравнение с роскошными разноцветными всполохами, некогда приводившими в восторг мою юную маман. Словом, я жаждал увидеть и оценить прелести Заполярья самолично – хотя бы для того, чтобы избавится от вышеописанных комплексов и приобщиться к полноценной северной крутизне. Немногие нынче могли бы оценить этот слегка мазохистический энтузиазм, но… Представьте, каково это – всю жизнь вытряхиваться из поезда на полдороге!

«Воркута – столица мира!» – кто из северян, не слышал этого выражения? Москвича сия эзотерическая формула приведет в недоумение. А в наших краях она воспринимается почти буквально. Воркутинцы – горожане особого рода. Хотя бы потому, что май у них – вполне нормальный зимний месяц, разве что с оттепелями. И надо было очень ухитриться, чтобы построить этот город на вечной мерзлоте, в продуваемой всеми ветрами голой тундре!

 
Своя пора на каждой широте.
И тот, кто в Коми жил, тот знает это:
Когда метель буянит в Воркуте,
В Ухте весна, а в Летке просто лето…
 

Строчки поэта Альберта Ванеева, пожалуй, лучше всего характеризую нашу республику на всех ее девяти параллелях. А девять параллелей – это как от Киева до Петербурга. Разницу ощущаете? Вот-вот, не растут в Питере каштаны. А в Воркуте – картошка. Коми вообще больше, чем вы думаете…

Однако вечномерзлая Воркута, где люди вообще непонятно как живут – это все-таки экстрим. А вот южнее, в дебрях печорской тайги, жить уже можно. Туда-то, в один из местных леспромхозов, и распределился молодой выпускник Московского лесотехнического института по имени Виктор, с детства любивший лес и удачно совмещавший интеллигентские очки с накачанной фигурой борца классического стиля. Начинать ему пришлось со скромной должности мастера, но вскоре удача улыбнулась Виктору чуть шире: ему предложили место в леспромхозе ближе к Москве – аж на тридцать километров, если считать прежнее место работы. От таких предложений обычно не отказываются. И Виктор с усердием взялся за гуж, даром, что работать пришлось в поселке с непрезентабельным названием Глушь…

Волею судеб в там же леспромхозе проходила производственную практику наша знакомая Эллина, к тому времени справившая двадцатилетие и сменившая шахтерскую каску с лампочкой на ушанку лесозаготовителя. Эта-то ушанка, а также телогрейка и ватные штаны сыграли с Виктором шутку, когда он познакомился на нижнем складе с приезжим пареньком, крутящимся вокруг трелевочного трактора. Зашли в бытовку, разговорились. И тут выяснилось, что у собеседника под шапкой скрывается… роскошная коса! Дальше события развивались, как по нотам. Она была красива и прекраснодушна, он статен и перспективен. В последний день весны они расписались в поселковом совете Глуши, которую, кстати, года через три переименовали в Зеленоборск – по-моему, зря, Глушь было экзотичнее. Потом Эллина перетащила туда старшую сестру Надежду, а сама с семьей переметнулась далее к югу, в Ухту, где и осела окончательно, попутно заочно окончив лесотехническую академию в Ленинграде, ибо того требовал карьерный рост. Ну, а для меня разноцветные огоньки северной горловины железнодорожной станции Зе-леноборск во время наших редких визитов к тете на долгие годы стали олицетворением Края Земли – дальше ни-ни! А так хотелось посмотреть – что же там, дальше!

Дальше – я учил по карте эти названия, как сокровенную мантру-были Рыбница, Талый, Каджером, Чикшино, Кожва, Печора, Сыня, Косью, Кожим, Инта, Кочмес, Абезь, Сивая Маска, Перна-шор, Ошвор, Сейда, Чум, Хановей, Юнь-Яга, Воркута… далеко ж ты был, мой заветный тупик!

Дело сдвинулось с мертвой точки, когда мне было уже сильно за двадцать. Сначала случилась командировка на комбинат «Воркутауголь» в декабре 1994-го. В купе скорого поезда я ехал один, и никто не мешал мне с замиранием сердца следить, как за Печорой вдруг начал чахнуть лес; как по заледеневшей Усе незримой чертой промелькнул роковой пунктир Полярного круга; как в разгар дня без солнца деревья исчезли совсем, и началась тундра – зловещее белое безмолвие до самого горизонта. А потом, как мираж, как нечто невозможное, в сгущающемся сумраке полярной ночи внезапно возникла залитая огнями Воркута. Столица мира, без всяких кавычек…

За несколько лет до этого случилось мне, будучи на практике в Италии, раскрыть географический атлас, изданный там же. Так вот, железная дорога на Воркуту была в нем… подписана. Словно река или горный хребет. Помнится, я не без гордости ткнул пальцем в надпись «Severo-Pechorskaya Magistral'» и показал ее своему знакомому из местных – знай, мол, наших! И вот, на исходе века я наконец-то добрался до конечного пункта этой знаменитой магистрали. Впрочем, в те времена она тянулась на семьдесят километров дальше, до упомянутого уже поселка Хальмер-Ю – вот уж, воистину, край земли! – и я еще успел застать отороченный затейливой колоннадой полуигрушечный вокзальчик на площади Металлистов в Воркуте и трехвагонный вечерний поезд, готовящийся к отправке на реку Мертвецов (так переводится Хальмер-Ю с ненецкого). Через год дорогу туда закрыли, рельсы разобрали, мосты порушили. Ну, а о том, как с помощью спецназа выкидывали из благоустроенных квартир самих хальмеръюс-цев, не желавших переселяться в воркутинские общаги, в наших краях до сих пор страшилки ходят[20]20
  Говорят, что последний поезд на Воркуту отправлялся из Хальмер-Ю под зарево пожарищ – местные жители в порыве отчаяния и в знак протеста поджигали свои квартиры – прим. авт.


[Закрыть].

Довелось мне посетить и Инту – мрачный депрессивный город почти без световой рекламы, который некогда дышал здоровьем, а теперь дышал на ладан. Впрочем, в ту пору еще худо-бедно функционировали все пять интинских шахт. Ныне четыре из них закрыты и для верности – затоплены. Угольный гигант по сути дела умер. Впрочем, иначе при теперешних реалиях и быть не могло: в отличие от Воркуты, чей коксующийся уголь хотя бы отчасти востребован черной металлургией, энергетические угли Инты оказались вообще никому не нужны – спасибо «Газпрому», активно газифицировавшему всю нашу тепловую энергетику. Рад бы ошибиться, но боюсь, что если не случится какого-нибудь чуда, то лет через десять символ Инты, водонапорная башня «а ля Кремль», будет выситься над уже мертвым городом, в лучшем случае – над парой-тройкой тысяч оставшихся «счастливцев», обслуживающих газопровод и компрессорную станцию по перекачке все того же газа с месторождений Ямала. Достучались, короче, касками на Горбатом мосту.

Феномен советских шахтеров, зарабатывавших больше всех в СССР, а затем вдруг собственноручно похоронивших свое благополучие, заслуживает тщательного анализа – хотя бы как наглядный пример того, куда может завести жадность и недальновидность. Да, работа у них была не сахар – но государство, как могло, компенсировало им это огромными зарплатами, длительными отпусками и профсоюзными здравницами на Черном море. Летать после получки в Москву, чтобы вечером попить пива на Арбате, могли себе позволить только воркутинские шахтеры. И Розенбаум не зря пел: «Лечу я песни петь к шахтерам в Воркуту!» – это значит за о-о-чень длинным рублем… Зачем же было бить ломом в отлаженный механизм и требовать введения рынка? Кто внушил наивным стахановцам, что капиталистические отношения их тотчас озолотят, хотя любой сведущий специалист мог в два счета объяснить, где они все немедленно окажутся, случись такое в реальности? Уж кто-кто, а труженики «заполярной кочегарки» должны были шарахаться от идеи свободной конкуренции, как черт от ладана – с их-то себестоимостью! Может, им и пытались это объяснять. Даже наверняка – объясняли. Но обидевшиеся вдруг на советскую власть шахтеры не вняли голосу разума, а предпочли бастовать, стучать касками и перекрывать железные дороги. Так оно, конечно, было гораздо веселее, чем вкалывать в забое… Ладно, это их право. Но чего я им точно никогда не прощу-это того, что по их неразумным головам к вершинам власти вскарабкались те, кого к ней на пушечный выстрел нельзя было подпускать. Нравится гробить свою отрасль – гробьте, обойдемся нефтью и газом, но зачем тащить за собой в пропасть всю страну, отдавая ее на растерзание политическим жуликам?! В общем, в том, что случилось, примерно равная доля вины приходится на жадность и недальновидность, а вдобавок и наплевательское отношение к окружающим. Хотим, мол, жить еще лучше, а вы – как хотите. Окружающие, не будь дураки, захотели тоже, ибо дурной пример заразителен. Когда же мутная волна митингов, забастовок, политических спекуляций, приватизаций и экономических реформ схлынула, в сухом остатке пассионарии-углекопы получили руины шахт, опустевшие города и на диво разросшиеся кладбища… Короче, за что боролись – на то и напоролись. Мои поздравления.

Вскоре я «распечатал» последний неосвоенный участок великой магистрали – ветку Чум-Лабытнанги, эффектно пропиливающую Уральский хребет в направлении великой сибирской реки Оби. Хотя, если быть совсем точным, ветка сия является участком другой магистрали – печально известной «стройки 501», знаменитой «Мертвой дороги», которая должна была протянуться от этих краев до Игарки и далее, до Норильского промышленного района. Ее, кстати, почти построили – как водится, трудом заключенных, но, в отличие от Северо-Печорской магистрали, за которую мы хотя бы можем поклониться им в ноги, дорогу Салехард-Игарка после смерти Сталина бросили, так что кланяться тут теперь особенно некому и не за что. Сейчас, когда Север на глазах возвращается в первобытное состояние, это строительство кажется бессмысленным, но бессмысленность его прекращения на завершающем этапе вообще поражает воображение. Трудно сказать, чего в этом решении было больше – популизма (так и хочется сказать – дешевого, но нет, отнюдь не дешевого!) или цинизма (да в гробу мы видали и вас, и вашу стройку!). Как бы то ни было, героический многолетний труд тысяч подневольных рабочих был признан напрасным, безжалостно похоронен и предан забвению, а рельсы, паровозы и станционные постройки остались ржаветь в лесотундре. Единственное, что сохранилось – та самая ветка Чум-Лабытнанги, да еще небольшой участок к востоку от Надыма. И по ним, кстати, ходят поезда – это к вопросу о низком качестве полотна. Лично я его своими руками щупал. Ничего, ездить можно, хотя и не очень быстро – но это уже, скорее, из-за тяжелого профиля пути (а что вы еще хотели от горной местности!), нежели по причине плохой укладки рельсов.

И все-таки некоторый отрыв от цивилизации здесь ощущается. Ощущается порой до такой степени, что даже не шибко оживленный торный ход на Воркуту кажется средоточием жизни и технологического прогресса. Очень странное место эта ветка, ведущая из одной части света в другую, и эту необычность ощущаешь буквально кожей. Одной из достопримечательностей находящегося на ней поселка Елецкий, например, долгое время была кирпичная дымовая труба котельной, поскольку она не просто покосилась, как Пизанская башня – она была искривлена по какой-то зловещей параболе, словно сошла с картины Сальвадора Дали! В десяти километрах далее у железной дороги до сих пор высится в тундре Бог знает, зачем построенное и черт знает, когда заброшенное пугающее сооружение, напоминающее гибрид доисторического дольмена и крематория. Я уж не говорю о ручных стрелочных переводах, деревянных шпалах и решетчатых снегозащитных заборах вдоль дороги, столь украшающих пейзаж тундровых железных дорог!

Так я впервые открыл для себя Полярный Урал. Сначала он возник где-то на горизонте похожими на облака заснеженными глыбами. Потом эти глыбы сгрудились вокруг нашего робко семенящего поезда. Поспешал-то он медленно, но, вообще, имейте в виду: «шестьсот-веселый» Воркута-Лабытнанги, на который мы пересели в Сейде – единственный в мире пассажирский поезд дальнего сообщения, чей маршрут целиком пролегает за Полярным кругом. Есть повод гордиться!

Проехав знаменитый, хотя и непритязательный, знак «Евро-па-Азия», мы засобирались на выход. Шел пятый час вечера, светило солнце, и видимость была миллион на миллион. Горы представали перед нами во всей красе. Захочешь – не заблудишься. Хотелось жить!

Доступность гор – вещь подчас парадоксальная. Казалось бы, чем севернее, тем недоступнее. Ан нет, на Урале все наоборот. Самый недоступный его участок – так называемый Северный Урал, то есть его отрезок к югу от реки Щугор – гора Тэльпосиз, знаменитые столбы плато Маньпупунер… Туда теперь кроме как вертолетом не добраться – уж очень далеко. На Приполярный Урал надо долго и нудно идти пешком от железной дороги, потому как даже ближайший его хребет, Обеиз, лежит от станции километрах в тридцати, а более серьезные горные массивы (Народа, Манарага и проч.) – и того дальше. Кожимский тракт, Вангырский тракт… вот и вся тамошняя дорожная сеть, если эти направления можно назвать дорогами. Как вариант, можно нанять «Урал»-вахтовку, и заброситься на ней из Инты поближе к горам. Забрасывались мы как-то раз таким макаром, то еще удовольствие – 70 км ехали двенадцать часов, до точки так и не доехали, по дороге пять раз откапывались…

А на Полярный Урал можно явочным порядком приехать на поезде! Вот так, просто сесть и приехать! После мук Приполярного Урала это представлялось каким-то чудом. Нет, при желании и здесь можно организовать «турецкий» поход с многодневной программой, никто не запрещает. Но даже высочайшая вершина Полярного Урала, полуторакилометровый Пайер, находится по сути дела в зоне «шаговой доступности» – как-то раз мы исхитрились промолотить отделяющие его от «железки» тридцать семь километров за один ходовой день! А попробуйте-ка выйти за один день откуда-нибудь из-под Манараги?

Полярный Урал и во всем остальном оказался совсем иным, нежели Урал Приполярный. Прежде всего, здесь не растет лес – вернее, кое-где есть кусты, и чахлые лиственницы в долинах иногда попадаются, но назвать это лесом не поворачивается язык. Поэтому вместо пил и топоров в заполярные походы берут примусы и изрядный запас бензина. Соответственно, никто не берет на Полярный Урал и складные печки для палаток, ибо топить их все равно нечем. Климат здесь однозначно суровее. Зимы – темнее. Поэтому зимой сюда не ходят – не из-за холода даже, а из-за постоянной темени. Но в том, что на Полярном Урале можно замерзнуть даже в мае, я как-то раз убедился на собственной шкуре. Дело было на Пасху, и мороз был, вроде бы, не такой уж сильный (градусов десять), но дул такой ветрище, что у новой палатки сломало дуги и нас в ней буквально размазало по склону. Бедняга Мальцев до того расстроился, что с горя стал хлебать не-разведенный спирт, а меня во время обратного марша по тундре постоянно преследовало мерзкое ощущение, будто мой правый глаз настолько заледенел, что расколется, как стеклянный, если по нему постучать. Да, знатные ветра случаются на Полярном Урале…

Но в первое мое посещение этот горный район старательно маскировал свою коварную сущность. Всё, ну решительно всё мне тогда понравилось. Невольно вспомнилось, как за год до того случилось мне ходить с группой ухтинских туристов на Саблин-ский хребет, вот уж где я намаялся – туда полста верст по тайге и замерзшим болотам, обратно столько же, погода не пойми какая (то дождь, то мороз, а под самой Саблей ветер, как в аэродинамической трубе), ноги стерты, краски тусклы, руки ноют, дети не слушаются… А тут! Не поход, а просто курорт какой-то! Судите сами: идти от железной дороги до базового лагеря (бывшей базы геологов) всего 14 километров-мы проскочили их в тот же вечер; с погодой откровенно повезло; ручей Нырдвоменшор под горой Динозавр весело журчал по камушкам (единственный случай в моей практике – обычно его надо раскапывать из-под полутораметрового слоя снега и льда), зато река Собь еще не вскрылась, что позволяло без проблем пересекать ее, не рискуя замочить ноги. Плюс ко всему, нам удалось помыться в существовавшей тогда еще бане (одно название, конечно-так, простой щелястый балок с печкой и лавками), а восхождение на следующий день прошло вообще «на ура» – мы не только смогли сделать траверс обеих вершин Динозавра и собрать там целую коллекцию интересных камушков, но еще и пижонски скатились с горы по снежному кулуару на специально затащенных для этого наверх «ски-туровских» горных лыжах (хорошо все-таки быть молодым и здоровым!). Ну, а главное – невзирая на майские праздники, мы с Мальцевым были в ущелье ОДНИ! И в нашем распоряжении было два вполне сносных жилых балка, баня, изрядный запас топлива (дров и угля) и открыто текущий ручей с вкуснейшей прозрачнейшей водой!

Надо ли говорить, что я влюбился в это ущелье по уши, в душе отказываясь признавать поездки сюда походами, поскольку присущий классическим горным походам элемент насилия над собой здесь отсутствовал напрочь. Разговор с друзьями-туристами велся примерно в таком ключе: «Куда собрался? – Да так, в балки под Динозавром…» На этом месте полагалось небрежно махнуть рукой – мол, несерьезно все это, но чего уж там, надо же как-то побаловать себя. Потом, когда здоровья у всех поубавилось, а с погодой везти перестало, ситуация стала меняться. Оказалось вдруг, что эти жалкие четырнадцать километров еще тоже надо как-то суметь преодолеть, да и после этого окрестные вершины отнюдь не будут ждать вас с распростертыми объятьями. В общем, первомайский «поход выходного дня» со временем трансформировался в настоящий поход, а после и вовсе начал напоминать экспедицию – настолько тяжко стали даваться нам эти километры по косогорам. Ситуация усугублялась тем, что ходили под Динозавр многие, а заботились о содержании базы, похоже, мы одни. В результате какая-то сволочь вначале спалила баню; потом неизвестные умники пустили на дрова нары одного из балков, чем, по сути дела, привели его в нежилое состояние. А мы-то для предотвращения подобного самоедства регулярно таскали туда деревяхи из поселка на своем горбу! Что, кстати, тоже отнюдь не способствовало увеличению скорости передвижения…

В общем, так замечательно начавшись, всё постепенно дрейфовало в сторону одряхления и распада. Но самое тяжелое впечатление оставило закрытие поселка Полярный (110-й километр лабытнангской «железки»). Вообразите себе – исчез центр притяжения целого туристического района! С магазинами, где можно было закупить провиант и хлебнуть пивка; с клубом, где всегда можно было с комфортом погреться в фойе; с замечательной средней школой, в спортзале которой наш брат-турист мог в случае чего найти себе ночлег… В 2003 году по случаю юбилея Полярного была издана иллюстрированная книга, которую мне посчастливилось купить. Казалось, перспективы у «геологической столицы» Полярного Урала самые радужные – ведь миновало уже лихолетье 90-х, когда рушилось все и вся. Однако и в новом тысячелетии нашелся умник, который решил, что регион обойдется без минералогических изысканий и потому Полярный (как тот «скрипач» из фильма «Кин-дза-дза!») – не нужен. И случилось самое худшее из того, что мы могли себе вообразить. В 2009 году лишь занесенные снегом руины да забытое на пустом складе опрокинутое гинекологическое кресло напоминали, что когда-то здесь жили люди и рождались дети…

Километрах в пятнадцати западнее Полярного, на границе Европы и Азии (но уже на территории Коми) находится железнодорожная станция, которая так и называется – Полярный Урал, и откуда тоже начинается ряд туристических маршрутов. Согласно книге свердловчанина Н.Рундквиста, в 1991 году на этой станции проживало 23 человека и 17 собак. Теперь-никого. Нам с Мальцевым в 2005 году посчастливилось застать двух последних жителей Полярного Урала: пожилого хохла-западенца Василия Кузьмича Олейника (на вид – вылитый Жванецкий) и его жену из местных коми. Жили они, как пушкинские старик со старухой, тридцать лет и три года в убогой деревянной халупе. Но, увы, отнюдь не у самого синего моря… Когда Кузьмич говорил «весной», это значило – в июне. За долгие годы, проведенные на Севере, они с женой привыкли к такой жизни. И держались на обезлюдевшей станции до последнего, с тоской глядя, как разъезжаются их бывшие соседи. Но постепенно уединение и тишина, нарушаемая лишь редкими тепловозными гудками и завываниями вьюги, стали их тяготить. Они явно истосковались по живому человеческому общению… Мы с Мальцевым возвращались тогда из того памятного похода, когда нам ветром поломало палатку, и единственным местом, где мы могли рассчитывать на ночлег, была половина двухквартирного домика, где проживали последние из здешних могикан. И вот что удивительно – они видели нас впервые в жизни, но не просто приютили, а приняли, как дорогих гостей! И надо было видеть, как загорелись глаза Кузьмича, когда за ужином я предложил немного побалакать на его ридной мове… Пожалуй, так они не загорались даже когда мы выставили на стол поллитровую бутылку спирта! Наградой нам была целая сковорода свежевыловленной жареной рыбы и роскошный ночлег на пружинных койках с чистым бельем – это после вчерашнего-то зябкого полузабытия в раскатанной ветром по склону палатке и десятикилометрового марша по продуваемой насквозь ледяной тундре!

О чем мечтали эти люди? Естественно, чтобы когда-нибудь убраться из этой дыры, где, кроме них, никого не осталось. Но не на Юг, и даже не в среднюю полосу. Как о манне небесной, мечтал Кузьмич о переезде… в расположенный ближе к Лабытнан-гам большой поселок Харп. Там, по крайней мере, не надо было топить печь углем и таскать воду ведрами. «Жалко только, что квартиру дают на пятом этаже!» – единственное, на что сетовал Кузьмич. Север, он затягивает, и так просто от себя не отпускает. Наверное, поэтому северяне, резко сменившие на старости лет климатическую зону, умирают быстрее прочих.

Посетили мы и главную достопримечательность станции Полярный Урал – знак «Европа-Азия». Забавно, знаете ли, было стоять на самой границе двух частей света и двух субъектов федерации, сознавая, что между твоими раскинутыми руками два часа разницы.

Через четыре года окна дома Кузьмича были уже заколочены и в нем никто не жил, зато на станции появился новый желтенький вокзальчик для прибывающих вахтовиков. Но, несмотря на его веселенькую раскраску, мне почему-то было немного грустно…