Текст книги "Великий обман. Чужестранцы в стране большевиков"

«Совесть Европы» (июнь 1935 года)

Барбюс считался «другом СССР», и его авторитет был непререкаем в основном для коммунистов и других «левых». Сталину же мог пригодиться еще и писатель нейтральный, гуманист с устоявшейся репутацией среди широких кругов, такой как Ромен Роллан. Он был известен не только знаменитыми романами «Жан-Кристоф» и «Кола Брюньон», но и своей антивоенной позицией. Охваченный тревогой за судьбы культуры Европы, писатель призывал интеллектуалов встать «над схваткой», чтобы спасти будущее мира. «Над схваткой» – так называлась статья будущего нобелевского лауреата, опубликованная в начале Первой мировой войны в швейцарской газете «Журналь де Женев». Его называли «совестью Европы», «французским Толстым», словом, равного ему по авторитету просто не было.

 
Тридцатые черные годы —
Россия упрека ждала:
Что скажет ей «совесть народа»?
А совесть народа спала.
 

Эти строки поэта Александра Тимофеевского, написанные в другое время и по другому поводу, здесь, мне кажется, вполне уместны.

В начале 20-х годов в европейской прессе развернулась дискуссия Ромена Роллана и Анри Барбюса о цене революции. Таким образом, пусть и в завуалированной форме, обсуждалась ситуация в России, русская революция и ее вожди. Как Роллан полагал, «самое ужасное случается, когда под влиянием необходимости или в пылу боя руководители приносят в жертву политическим интересам величайшие моральные ценности: человечность, свободу и – высшее благо – истину». Он спорил с Барбюсом, не соглашаясь с тем, что революционное насилие лучше любого другого: «Неверно думать, будто цель оправдывает средства. Для истинного прогресса средства еще важнее, чем цель …Вот почему я считаю, что защищать моральные ценности необходимо, и в период революции – еще больше, чем в обыкновенное время».

Казалось бы, позиция несовместимая с тем, чтобы стать самым ярым защитником сталинизма. Возможно, тому способствовала его наивность? Свидетельство тому – отклик Роллана на присланное из Москвы анонимное письмо под заголовком «Писателям мира», опубликованное в газете «Последние новости» (Париж) и в других русских эмигрантских газетах (1927). В нем содержался упрек европейским властителям дум, посетившим СССР и восторгавшимся им. «Нам больно от мысли, – говорилось в нем, – что звон казенных бокалов с казенным шампанским, которым угощали в России иностранных писателей, заглушил лязг цепей, надетых на нашу литературу и весь русский народ!»

Свой ответ Роллан адресовал не анонимным авторам письма, а Константину Бальмонту и Ивану Бунину. Тут он пел в унисон с «Правдой», назвавшей письмо фальшивкой, сфабрикованной писателями-эмигрантами. «Я вас понимаю, – писал он им, – ваш мир разрушен, вы – в печальном изгнании. Но …почему вы ищете себе союзников среди ужасных реакционеров Запада, среди буржуазии и империалистов? …Меня в моей собственной стране тоже мучила цензура… Всякая власть дурно пахнет…»

Анри Барбюс

Его тоже, видите ли, мучила цензура… Смешно опровергать сравнение советской цензуры с французской. Что же касается слов о том, что всякая власть дурно пахнет – за ними стоит банальный посыл о политике как грязном деле, о подлости любого правительства. Однако в истории встречались и вполне приличные правительства, и, главное, если все плохи, тем самым любая власть выводится из системы моральных оценок и, значит, получает индульгенцию за прошлые и будущие грехи. Посыл этот слишком удобен, чтобы быть правдой.

Еще Роллан обратился к Горькому в Сорренто с вопросом: правда ли, что писателей в Советском Союзе угнетают? Нашел кого спрашивать! Горький уже не был тем правдолюбцем, который в революционные годы писал Ленину и его соратникам телеграммы об освобождении арестованных интеллигентов. В 1921 году он уехал за границу, чтобы никогда не возвращаться, но 6 лет спустя начал одобрять происходящее в СССР и засобирался обратно.

«В Советском Союзе писатели куда более счастливы, чем в буржуазных странах», – ответил Роллану Горький и в подтверждение назвал имена самых больших счастливцев. В числе названных – Борис Пильняк и Исаак Бабель. Первому из них оставалось до ареста 10 лет, второму – 12, оба из заключения не вернулись.

Съезд писателей, август 1934 года

«Крупные писатели буржуазии переходят на нашу сторону, – говорил в своем докладе на съезде Карл Радек. – Ромен Роллан, который несколько лет тому назад заявлял, что он чужд большевистской идеологии, теперь не только объявляет русскую мысль авангардом мысли мировой, но признает в пятилетке рождение нового общества. Великий французский поэт Андре Жид, который до этого времени метался между реальным представлением мира и башней из слоновой кости, …перед лицом героической борьбы советского пролетариата за новый строй заявил, к изумлению капиталистического мира, что он за СССР и был бы счастлив, если бы мог за него погибнуть. Старый скептик, разворачивающий раны капитализма своей гениальной насмешкой, Бернард Шоу выступил с горячей проповедью, что в Советском Союзе создается новый мир. …В Америке писатели, завоевавшие себе уже перед войной великое имя, как романист Драйзер, выступили с картинами великих социальных преобразований, происходящих в СССР».

У входа в Дом Союзов играл оркестр, на стенах развешаны портреты Шекспира, Мольера, Толстого, Сервантеса, Гейне. Делегатов приветствовали толпы москвичей. В работе съезда – вместе с шестьюстами советскими писателями – участвовали 43 иностранных, включая Луи Арагона, Жана-Ришара Блока, Оскара Марию Графа, Андре Мальро.

«Этот съезд – грандиозное доказательство того, что писатели, которые обычно склонны воображать себя уникумами, свалившимися с неба любимцами богов, здесь, у вас, овладели пролетарским духом», – говорил Мартин Андерсен-Нексё. А некоторым и не понадобилось им овладевать, ведь, по словам Иоганнеса Бехера, «появилось много рабочих-писателей. Лучшие из них независимо от того, начали ли они свою сознательную жизнь в качестве рабочих или деревенских пастухов, уже способны создавать вещи, которые по форме и содержанию стоят значительно выше среднего уровня всей буржуазной литературы нашей современности».

В прениях выступило два десятка иностранных писателей, и все в один голос славили СССР и ругали Запад. «Я почти уверен, что ни один приказчик во Франции не знает имен Жида, Дюамеля, Жюль Ромена, Мартена дю Гара, – сетовал Жан-Ришар Блок. – У вас в СССР – и это поражает прежде всего – сломан барьер между массовым читателем, даже с низшим образованием, и самой передовой интеллигенцией».

Выступление французского писателя было в русле советской пропаганды, делавшей упор на особые успехи советских людей в области культуры. «Мы достигли в этом отношении огромных успехов, говорю без всякого преувеличения, – восклицал Ворошилов на I съезде колхозников-ударников в феврале 1933 года. – Вряд ли найдется много таких крестьян в Европе и Америке, которые бы вышли на трибуну и без единой запиночки произносили длинные хорошие речи о строительстве новой жизни, нового человеческого общества».

Роллана не было, но ему был послан «братский привет». «Ромен Роллан, великий наш друг! – говорилось в нем. – Товарищ наш в труде и в борьбе! Мы протягиваем вам руку нашу, – ощутите ее тепло, ее силу и передайте на Западе наш привет всем писателям, всем работникам искусства, культуры и просвещения, встающим в общий антифашистский фронт».

«Учеников-ударников топили в колодце»

Роллан приехал в СССР год спустя, «по приглашению Горького», чтобы все «увидеть своими глазами». Сталин хотел заручиться его поддержкой, чтобы успокоить европейское общественное мнение, озабоченное массовыми репрессиями, последовавшими за убийством Кирова 1 декабря 1934 года.

«28 июня 1935 года днем состоялась в служебном кабинете т. Сталина беседа т. Сталина с Роменом Ролланом, – писала “Правда”. – Беседа продолжалась 1 час 40 минут и носила исключительно дружеский характер».

К его визиту в СССР хорошо подготовились. Роллан был объявлен главным писателем Запада и, главное, лучшим другом социализма. Вслед за изданием полного собрания сочинений театры готовили инсценировки его прозы, в Большом театре ставили балет «Кола Брюньон». Но все равно поражает, насколько льстиво он заговорил с вождем с самого начала, желая выведать у него, как связаны с убийством Кирова отправленные в лагеря люди («кировский поток»).

«Вы были правы, энергично подавляя сообщников заговора, жертвой которого явился Киров, – начал Роллан. – Но, покарав заговорщиков, сообщите европейской публике и миру об убийственной вине осужденных». После чего посетовал на то, что отсутствие информации «может вызвать и вызывает ложные или намеренно извращенные толкования некоторых фактов, порождающие тревогу …у многих из честных людей Франции».

В ответ Сталин понес нечто невразумительное: «Сто человек, которых мы расстреляли, не имели с точки зрения юридической непосредственной связи с убийцами Кирова. Но они были присланы из Польши, Германии, Финляндии нашими врагами, все они были вооружены, и им было дано задание совершать террористические акты против руководителей СССР, в том числе и против т. Кирова. Эти сто человек, белогвардейцев, и не думали отрицать на военном суде своих террористических намерений».

Сталин не только выдумал мифических белогвардейцев, но и объяснил, почему их не отдали под нормальный суд. «…Нам казалось, что было бы слишком много чести для этих господ разбирать их преступные дела на открытом суде с участием защитников. Французские коммунары, видимо, не понимали этого, они были слишком мягки и нерешительны, за что их порицал Карл Маркс. Поэтому они и проиграли…»

И откуда взялась цифра 100, ведь счет давно шел на тысячи и десятки тысяч. О высылке бывших участников оппозиции он вообще не упоминает. А ведь помимо них только из Ленинграда было выслано около 12 тысяч «социально чуждых элементов»: бывших дворян, интеллигенции.

А дальше пошли и вовсе фантастические выдумки. «У нас в Кремле, – говорит Сталин Роллану, – есть женщины-библиотекарши, которые ходят на квартиры наших ответственных товарищей в Кремле, чтобы держать в порядке их библиотеки. Оказывается, что кое-кого из этих библиотекарш завербовали наши враги для совершения террора. Мы обнаружили, что эти женщины ходили с ядом, имея намерение отравить некоторых наших ответственных товарищей».

У Роллана, похоже, эти россказни не вызывают никакого удивления, он продолжает: «Недавно был опубликован закон о наказании малолетних преступников старше двенадцати лет, – сообщил Роллан Сталину. – …Получается впечатление, что над этими детьми нависла смертная казнь».

«Впечатление» было не столь уж далеко от истины.

В принятом 7 апреля 1935 года постановлении СНК СССР и ЦИК СССР от «О мерах борьбы с преступностью среди несовершеннолетних» было сказано, что «несовершеннолетние, достигшие двенадцатилетнего возраста, уличенные в совершении краж, в причинении насилия, телесных повреждений, увечий, в убийстве или попытке к убийству, привлекаются к уголовному суду с применением всех мер наказания». Под применением «всех мер наказания» подразумевалось в том числе и применение смертной казни, до того запрещенной законом в отношении несовершеннолетних.

Тем не менее Роллан ставит свой вопрос с самой что ни на есть верноподданнической интонацией, предварив его следующим пассажем: «На мой взгляд, политика СССР недостаточно заботится о том, чтобы приводить своим иностранным друзьям мотивы некоторых своих действий». Дескать, он-то все понимает, но вот другие могут не понять, зачем нужно убивать детей.

«Этот декрет имеет чисто педагогическое значение», – ответил Сталин и заговорил о врагах, втягивающих «детей и подростков в свои преступные замыслы». Ну а потом стал приводить примеры. «В наших школах были обнаружены отдельные группы в 10–15 мальчиков и девочек, которые ставили своей целью убивать и развращать наиболее хороших учеников и учениц, ударников и ударниц. Учеников-ударников топили в колодце, наносили им раны, всячески их терроризировали».

Вполне вероятно, Сталин сам верил в то, что говорил. У него, похоже, было расщепленное восприятие реальности, в котором мирно уживались вещи, ей противоположные.

Роллан проглотил все это как миленький, но советские читатели, скорее всего, нашли бы эти объяснения весьма нелепыми. По этой причине, возможно, текст стенограммы беседы со Сталиным, отправленный им членам политбюро для ознакомления, тогда не был опубликован.

Товарищ жена

Почему Роллан так вел себя? Верил в социалистическое будущее? «Миллионы жителей Запада ждут, – писал он, – чтобы СССР показал им пути выхода из текущего экономического и морального кризиса». Или оттого, что был приверженцем культа героев, причисляя к ним Сталина? Но достаточно ли всего этого для объяснения загадочного поведения Роллана? Возможно, разгадку следует искать в одной из записей в стенограмме – «присутствовала тов. жена Ромена Роллана».

Роллана сопровождала молодая жена (младше его на 30 лет) Мария Кудашева-Роллан (1895–1985). В 20-х годах она работала в Москве переводчицей, в том числе в ВОКСе – Всесоюзном обществе культурной связи с заграницей, стало быть, была допущена к «работе с иностранцами». Со временем стала «выездной», что для вдовы погибшего на Гражданской войне князя-белогвардейца было не вполне обычно.

Вступив в переписку с Ролланом в 1923 году (под впечатлением от прочитанного ею «Жан-Кристофа»), Мария Павловна писала ему откровенные письма, рассказывала обо всем, в том числе и о своих романах. В 1925 году выезжала в командировку в Париж, где и произошла их первая встреча. На ней она предложила (возможно, не по своей инициативе) организовать в СССР выпуск его полного собрания сочинений. В 1931 году приехала к Роллану в Швейцарию – уже в качестве представителя издательства, да так с ним и осталась.

Мария Кудашева и Ромен Роллан

После женитьбы на Марии Роллан стал не просто коммунистом, но яростным сталинистом. Все это внушало современникам небезосновательные подозрения, что она была агентом советской разведки, которая и ввела ее в жизнь Роллана.

Вернемся к стенограмме.

Ромен Роллан. После дачи Горького я бы воспользовался Вашим предложением побыть тоже на Вашей даче.

Сталин (улыбаясь). У меня нет никакой дачи. У нас, у советских лидеров, собственных дач нет вообще.

Это верно, собственных – у вождя не было, зато государственных – в избытке. После революции многие дворянские и купеческие усадьбы оказались брошены стремительно уехавшими из страны хозяевами. В подмосковном дворце вдовы Саввы Морозова Зинаиды в Горках обосновался Ленин, там он и умер. Сталину достался особняк на территории бывшего имения Левона Зубалова, где он жил до того, как в 1934 году специально для него в подмосковном селе Волынское была выстроена Ближняя дача. Так она называлась, в отличие от его же дачи Дальней, построенной в конце 30-х годов в бывшем имении графов Орловых Семеновское. К тому же Сталин ежегодно на несколько месяцев выезжал «на юг», в Крым и на Кавказ, где у него тоже были дачи.

Ромен Роллан в гостях у Сталина

Роллан с женой жили в Москве целый месяц – то в доме Горького, то на его даче в Горках. Вот почему во время беседы с вождем он намекнул ему на возможность посещения его дачи. Возможно, не без задней мысли. Пребывание на даче Горького открыло ему, что «двор высших сановников (пусть даже заслуживших эти милости) ведет жизнь привилегированного класса, тогда как народу приходится все еще в тяжелой борьбе добывать себе хлеб и воздух (я хочу сказать – жилье), – и все это происходит ради утверждения победы революции, первой целью которой было установление равенства трудящихся, создание единого класса. …Даже такой добрый и великодушный человек, как Горький, проедает в застольях количество еды, которого хватило бы на многие семьи …» Это запись из дневника, который Роллан завещал не предавать гласности в течение пятидесяти лет.

Сталин и Ворошилов в гостях у Горького

Вот еще одна дневниковая запись – об «интересной беседе» его жены с Горьким: «Утром я получил письмо от какого-то несчастного парня, сына купца. Из-за его происхождения перед ним оказались закрыты двери всех университетов и заводов. …Маша очень возмущена такой жестокостью. Горький в затруднении и смущении. Он пытается показать опасность, сопряженную с принятием в общие ряды людей сомнительного социального происхождения. Он спрашивает: если бы надо было делать выбор, чем лучше было бы пожертвовать? Меньшинством или большинством?»

Горький провожает Ромена Роллана. 1935 год

В ответ Кудашева доводит философские рассуждения пролетарского писателя до логического конца: «Предположим, меньшинством! Но тогда какое право мы имеем возмущаться Гитлером, который хочет искоренить среди германского населения еврейское меньшинство?»

Понятно, за этим рассуждением стоит неприятие советской власти, которое она на людях тщательно скрывала. Много лет спустя Кудашева призналась писателю Аркадию Ваксбергу, навестившему ее в Париже: «Еще и до того, как я уехала к Роллану из Советского Союза, я знала, что от Гепеу мне не избавиться».

В какой-то момент Горький перестал отвечать на письма Роллана – они перехватывались и оседали в архиве Сталина. «Я объяснил Ромену Роллану, почему его письма не доставлялись адресату, – пишет советский разведчик-невозвращенец Вальтер Кривицкий. – Но он продолжал молчать. …Поддержку, которую этот знаменитый писатель оказал тоталитаризму, замалчивая ужасы сталинской диктатуры, трудно переоценить».

Между струй

Помните, я рассказывал об обращении «К писателям мира», на которое отреагировал Ромен Роллан своим письмом к русским писателям-эмигрантам? Так вот, в связи с этим обращением в 1930 году был арестован Илья Вольфсон (1882–1950), директор и основной пайщик ленинградского кооперативного издательства «Время», где публиковалось полное собрание сочинений Роллана. То самое, которое ему предлагала в своих письмах Мария Кудашева. Вольфсона приговорили к заключению в лагерь сроком на 3 года за то, что он якобы был одним из организаторов подготовки того обращения. По тому же обвинению (в той же мере надуманному) без суда осудили и других участников так называемого «Академического дела», сфабрикованного ОГПУ против группы ученых Академии наук, находившейся тогда в Ленинграде.

Издательство «Время» создало себе новую, уникальную для советского книжного рынка нишу – издание полных авторизованных собраний сочинений современных западных писателей-классиков, «друзей Советского Союза». Первым среди них был Стефан Цвейг, он-то и порекомендовал это издательство Ромену Роллану.

В принципе любое советское издательство могло выпустить любое произведение зарубежного автора без его согласия и без выплаты гонорара. Так оно в большинстве случаев и происходило. По действующему в СССР закону авторское право признавалось лишь при наличии специального соглашения с соответствующим государством, а таких соглашений ни с кем заключено не было. Но «Время» хотело действовать цивилизованно.

Расскажу немного о том, как велись переговоры Роллана с издательством. Узнал об этом я совершенно случайно. Когда о чем-нибудь пишешь, трудно удержаться от того, чтобы поделиться с окружающими предметом твоего интереса. Так в одном из постов в соцсети я чуть его приоткрыл, упомянув Роллана по какому-то поводу, показавшемуся мне уместным. И представьте, в ответ получил сообщение от давнего приятеля. «У меня, – сообщил он, – сохранились письма Роллана и Кудашевой, адресованные дедушке». В январе 1929 года Ромен Роллан назначил своим поверенным в России его деда, юрисконсульта Жургаза и «Огонька» Аркадия Григорьевича Пертцика, и тот в течение всего года вел от его имени переговоры с издательством «Время».

Ознакомившись с его перепиской с Ролланом, я узнал, как шла работа над авторским договором, предоставлявшим издательству «монопольное право издания на русском языке полного собрания его сочинений». Судя по ней, речь шла главным образом не о финансовых вопросах, гонорар Роллан сразу решил потратить на благотворительность. Тем не менее, поскольку пункт о вознаграждении в авторском договоре обязателен, был определен авторский гонорар Роллана в размере сорока рублей за лист «как ранее вышедших, так и новых произведений писателя, каковой выплачивается Издательством автору в советской валюте путем взноса на текущий счет его в Государственном Банке».

Роллан был против включения пункта о переводе на счет в Госбанк. Мотивировал он свое несогласие следующим. «Позже такой текст будет использован для представления меня как лица, получившего какое-то денежное вознаграждение от СССР; и если я защищаю СССР (как я это делаю), я желаю, чтобы это было на виду у всех, в качестве независимого человека, который никому ничего не должен. С другой стороны, слишком много иностранных писателей уже попользовались от СССР, и я не хочу, в настоящих обстоятельствах, извлечь из него какую-нибудь выгоду». Такая вот щепетильность выглядит немного странно для человека, поддерживавшего СССР буквально во всем. Тем не менее сумму причитающегося ему гонорара он решил пожертвовать на какое-либо общественное дело, мотивируя это решение своим «желанием публично засвидетельствовать свое сочувствие к Советскому Союзу». В конце концов было решено направить деньги Московскому университету.

Еще Роллан хотел, чтобы все его тексты публиковались без купюр. Это условие его поверенному было обеспечить труднее всего. Тут далеко не все зависело от издательства, существовал Главлит с его строгой цензурой. Роллан же не допускал «никакой цензуры для произведений ума». Правда, тут был еще один аспект, сугубо правовой – Роллан, как человек образованный, знал о существовании моральных прав автора, в том числе праве на неприкосновенность произведения, и с помощью своего московского представителя Аркадия Пертцика его отстаивал. Писал ему, что «текст договора не дает автору никакой гарантии в том, что его сочинения будут опубликованы в цельности». Ему было известно, что некие «молодые коммунисты» предполагали издать «Жан-Кристофа» в одном томе, чтобы «роман был доступен народу», и таким образом роман искалечить. «Я очень уважаю народ и искусство. Мнение о том, что народ не может понять произведение искусства без сведения его к уровню плохого фильма или бульварного романа, является для народа унизительным, а для искусства это было бы деградацией. …Я не рассчитывал извлечь для себя денежную прибыль от издания моих произведений в России. Могу же я потребовать, чтобы они не принесли мне по крайней мере неприятностей?»

В январе 1930 года Вольфсон с Пертциком согласовали изменения в первом варианте договора. Надо было также обезопасить Роллана от претензий зарубежных издательств. После выхода первых томов издания «Времени» шведская издательская фирма, как и опасался Роллан, предъявила ему претензии за публикацию русского перевода «Жан-Кристофа», права на который были ей в свое время проданы (хотя перевода она не выпустила). Но это случилось уже после того, как договор Роллана с издательством был заключен, и Пертцик выполнил свои обязательства и, получив обусловленный гонорар, исчез из поля зрения издательства, как и надзирающих за литературой органов. И правильно сделал.

В самом издательстве дела пошли наперекосяк. Сразу после выпуска первых пяти томов собрания сочинений, высоко оцененных Ролланом и критикой, в апреле 1930 года был арестован Илья Вольфсон. Пертцик не мог не почувствовать для себя прямую угрозу и немедленно выехал из Москвы куда подальше. Последующие годы высококвалифицированный юрист работал скромным бухгалтером на Соликамском калийном комбинате и вернулся в Москву лишь в конце 30-х годов. После чего контактов с заграницей не имел, до пенсии работал скромным юрисконсультом одного из министерств.

Остается ответить на вопрос, что двигало Ролланом, когда он давал согласие на выпуск в Советской России собрания сочинений. Судя по переписке, он не очень-то к тому стремился. Больше того, был раздражен тем, что его книги выходили в СССР без разрешения и с купюрами. Какой же у Роллана был интерес?

Ответ на этот вопрос вновь связан все с тем же обращением «К писателям мира». Напомню, в ответ на него Роллан опубликовал «Ответ Бальмонту и Бунину». Этот ответ попался на глаза Марии Кудашевой – случайно, как она потом призналась – и стал стимулом возобновления с ее стороны переписки с Ролланом. Насколько случайно – трудно сказать, возможно, ей его подсунули «органы». В завязавшейся переписке и зашла речь об издании у нас его собрания сочинений и одновременно – о ее приезде к нему в Швейцарию. Роллан не без оснований решил, что эти вопросы как-то взаимосвязаны, и попросил издательство помочь ему в этом деле. Вероятно, он понимал, что его платой за это будет согласие на издание, благодаря которому весь мир еще раз убедится в том, что он «друг СССР».

…Передо мной конверт с маркой – 4 июля 1929 года письмо отправлено из Житомира в редакцию журнала «Огонек» и адресовано Марией Кудашевой «милому Аркадию Григорьевичу». С тем, чтобы он переслал вложенный в конверт проект письма с просьбой помочь в выезде Кудашевой к Роллану в Швейцарию в ВОКС от имени издательства «Время». Она «умоляет переписать его на бланке и безотлагательно переправить его туда, с тем, чтобы Вольфсон отправил в ВОКС Федору Николаевичу Петрову». Ссылается на «успешные усилия Роллана обеспечить ее въезд в Швейцарию, решить формальности», и сообщает, что он уже пишет предисловие к собранию сочинений. «…Объясните им, что я очень спешу, т. е. не я, а Роллан. Письмо, которое он написал им, пусть обязательно приложат к письму в ВОКС, чтобы письмо от “Время” имело больше веса».

В обращении в ВОКС делался упор на то, что «Ромен Роллан выразил желание оставить всю сумму причитающегося ему гонорара в Советской России и пожертвовать его на какое-либо общественное дело, что в связи с этим «хотел бы дать ряд указаний по изданию путем личных переговоров, для которых он просит приехать к нему М. П. Кудашеву, которую он лично знает».

8 июля 1929 года Пертцик переслал все это Вольфсону, и тот тут же послал его в ВОКС от имени издательства. Это дало формальный мотив руководителю Всесоюзного общества культурной связи с заграницей (ВОКС), упоминавшемуся в письме Кудашевой, Петрову, решить вопрос о ее выезде к Роллану. Она получила разрешение на поездку и выехала к Роллану в Швейцарию, после чего переселилась к нему, уже во Францию.

Есть смысл сказать немного об адресате письма – Федоре Петрове (1876–1973), председателе Всесоюзного общества культурной связи с заграницей в 1929–1933 годы. Я хорошо помню это имя. Этот «советский государственный, партийный и научный деятель» (так о нем пишут в энциклопедиях) в 60–70-е годы был широко известен как «старый большевик» и автор гладких, вылизанных воспоминаний о Ленине. После XX съезда КПСС Н. С. Хрущев стал усиленно искать поддержки у старых большевиков и в 1961 году присвоил Петрову звание Героя Социалистического Труда. Чтобы не отставать от предшественника, Л. И. Брежнев десять лет спустя дал ему звание дважды Героя.

К тому моменту он был уже очень стар и мог выполнять разве что роль свадебного генерала. Рядом с ним оказался – в качестве литературного секретаря – некий Захар Двойрис. В 1964 году он выпустил брошюру «Пламенное сердце. О коммунисте Ф. Н. Петрове» с предисловием Фотиевой. Лидия Фотиева (1881–1975) – личный секретарь Ленина, известная тем, что совершила по отношению к нему предательство и потому, в отличие от других близких вождя, была оставлена в живых. Вопреки ленинскому запрету, она при его жизни передала Сталину содержание секретного «Письма к съезду», где давались нелицеприятные характеристики руководителям партии.

Захара Двойриса разоблачил как мошенника журналист Аркадий Ваксберг в своем очерке в «Литературной газете». Помню, там рассказывалось, как тот, взяв фотографию Петрова рядом с Михаилом Сусловым, сфальсифицировал ее, подменив своего патрона собственной персоной. И уже тогда, ссылаясь на свою близость к советскому «серому кардиналу», стал брать у разных людей деньги в долг и не отдавать. В конце концов Двойриса отдали под суд, но не посадили – признали невменяемым и отправили на принудительное лечение.

До Петрова ВОКС возглавляла Ольга Каменева, жена Льва Каменева и сестра Троцкого, смещенная, когда брата выслали из СССР (1929). После Петрова – Александр Аросев, занимавший пост председателя с 1934 года вплоть до своей гибели в 1937 году. После ареста Аросева его участь разделило большинство ключевых сотрудников ВОКСа, способствовавших созданию за рубежом позитивного образа СССР. Те же, кого набрали в рамках «ликвидации последствий аросевщины», ничего делать не умели и даже языков иностранных не знали. Разгрому подвергся не один только ВОКС, около половины ведущих работников наркомата иностранных дел тоже стали жертвами террора. Так что пострадали не только приехавшие в Советскую Россию иностранцы, но и многие из тех, кто агитировал их приехать.

Одним из тех, на кого сменили арестованных дипломатов, стал новый полпред в Германии Алексей Шкварцев. Секретарь парткома в Текстильном институте, немного знавший немецкий язык, пришел в Наркоминдел по путевке райкома партии. «Советско-германский договор о ненападении кладет прочную основу для дружественного и плодотворного сотрудничества двух великих европейских государств, – сказал он в своей речи 3 сентября 1939 года, в день приезда в Берлин, в рейхсканцелярии, где его встречали Гитлер, Геринг и Риббентроп, – и служит делу всеобщего мира». К тому моменту в Европе третий день шла мировая война.

Аросев ничем не походил на Петрова. Он любил цитировать Есенина: «В своей земле я словно иностранец», а в адрес Сталина нередко восклицал: «Ох, азиат, азиат!»

Этот эпитет нередко употребляли применительно к вождю иностранцы. «И теперь, пока советские чиновники прикладывают решительные усилия, чтобы вестернизировать страну, – писал Эмиль Людвиг в упоминавшемся уже очерке о Сталине, – Сталин, настоящий азиат, является гарантией, что СССР никогда не станет слишком прозападным государством».

Всесоюзное общество культурной связи с заграницей опекало тех знатных иностранцев, которые приезжали по особому приглашению. Для каждого из них создавался индивидуальный график. Гостей водили по «образцовым» предприятиям, и те не должны были догадаться, что им показывают «потемкинские деревни», по театрам – в Большой, а ценителей авангардного искусства – и к Мейерхольду.