Текст книги "Великий обман. Чужестранцы в стране большевиков"

Случай Жида редкий, но не уникальный. В 1926 году Йозеф Рот, австрийский писатель, автор знаменитого романа «Марш Радецкого», совершил длительную поездку по СССР, включавшую обязательные Крым и Кавказ. И, несмотря на то, что его тоже принимали по первому разряду, он признался немецкому философу Вальтеру Беньямину, что «приехал в Россию (почти) убежденным большевиком, а уезжает из нее роялистом». После чего тот пришел к выводу: «Как обычно, страна расплачивается за смену политической окраски тех, кто приезжает сюда с красновато-розовым политическим отливом (под знаком «левой» оппозиции и глупого оптимизма)».

В советской печати «предательство» Андре Жида объясняли тем, что под маской друга скрывался классовый враг. Его стала проклинать советская пропаганда и примкнувшие к ней Ромен Роллан, Бертольт Брехт и другие западные интеллектуалы, считавшиеся «друзьями СССР». Пока он был одним из самых знаменитых «друзей СССР», на его личную жизнь идеологи не обращали внимания, напротив, одобрительно отзывались об осуждении им «буржуазных семейных предрассудков», а тут возникли намеки на гомосексуальность Жида, его «извращенные вкусы» (Борис Лавренев). К этому делу привлекли и Роллана. Ему переслали «письмо магнитогорских рабочих», разоблачавших «происки Жида». Роллан откликнулся статьей в «Правде» о «предательстве» Жида, которого так хорошо принимали в Москве, так кормили, а он…

Тем не менее был человек, которому книга Андре Жида показалась недостаточно острой. Виктор Серж писал ему, что при чтении его книги «испытывал чувство, похожее на то, которое испытывают фронтовики, получая в окопах тыловые газеты и находя в них лирическую прозу…». Ведь Андре Жид был свидетелем «последовавших за убийством Кирова массовых ссылок части населения Ленинграда, арестов многих тысяч старых коммунистов, переполнении концлагерей, – несомненно, наиболее обширных во всем мире».

Вообще-то из сегодняшнего дня книга Андре Жида и в самом деле выглядит довольно-таки безобидно. Скажем, писатель мягко журит советскую власть за то, что в стране слишком много бедных, тогда как он «приехал в СССР именно для того, чтобы увидеть, что их нет». Он называет стахановское движение «замечательным изобретением, чтобы встряхнуть народ от спячки» и одновременно немного над ним иронизирует. «На одном из заводов …мне представляют стахановца, громадный портрет которого висит на стене. Ему удалось, говорят мне, выполнить за пять часов работу, на которую требуется восемь дней (а может быть, наоборот: за восемь часов – пятидневную норму, я уже теперь не помню). Осмеливаюсь спросить, не означает ли это, что на пятичасовую работу сначала планировалось восемь дней. Но вопрос мой был встречен сдержанно, предпочли на него не отвечать. Тогда я рассказал о том, как группа французских шахтеров, путешествующая по СССР, по-товарищески заменила на одной из шахт бригаду советских шахтеров и без напряжения, не подозревая даже об этом, выполнила стахановскую норму».

Уже потом, в июне 1937 года в ответ на зубодробительную критику Жид опубликовал другую книгу – «Поправки к моему “Возвращению из СССР”», где уже оторвался по полной. В самом «Возвращении» ничего о терроре не было, а тут он, по его словам, «прозрел», в том числе благодаря сведениям, полученным от зарубежных социалистов, включая самого Троцкого.

«Если друг оказался вдруг…»

Сразу после выхода книга Жида была полностью переведена на русский язык и под грифом «секретно» направлена Сталину и всему партийному руководству. В Кремле срочно потребовали выяснить причину произошедшего с Жидом. 13 декабря написал свой отчет председатель ВОКСа Аросев, указав, что ошибкой стало «очень тесное общение» Андре Жида с Пастернаком и Пильняком.

Он и вправду общался все больше с «не теми» писателями. Сохранился рапорт осведомителя НКВД об обеде у Бабеля, основанный на услышанном им от жены писателя Антонины Пирожковой. Андре Жид во время обеда восхищался происходящим в СССР, но после Бабель ей сказал: «Он хитрый, как черт. Еще не известно, что он напишет, когда вернется домой. Его не так легко провести. Горький по сравнению с ним сельский пономарь». Так оно и вышло, по возвращении домой он написал вовсе не то, чего от него ожидали.

…У нас всегда ревниво относились к тому, что они (гости) о нас говорят. Если хорошо – власть щедро вознаграждала визитера, ведь его слова – хорошее подспорье в воспитании народа в «правильном» направлении. Если плохо – смертельно обижалась, а сказанное квалифицировала как вмешательство в наши внутренние дела и антироссийскую пропаганду (она же – антисоветская). «Непрерывные разговоры о своем превосходстве связаны с пресмыкательством перед чужестранным – это различные проявления того же комплекса неполноценности…», – заметил по этому поводу Илья Эренбург.

Будущий (тогда еще) нобелевский лауреат Андре Жид де-факто занял место маркиза Кюстина – русофоба на все времена. Тот в своей книге «Россия в 1839 году» увидел страну «гигантским “театром”, выступая на сцене которого, русские заинтересованы не столько в приобщении к цивилизации, сколько в том, чтобы заставить европейцев поверить в свою цивилизованность». Это клевета, конечно. Но отчего мы всегда так внимательны к клевете, почему оставить ее без внимания – ниже нашего достоинства?

«Они озабочены тем, что заграница о них подумает. Самое важное для них – знать, достаточно ли мы восхищаемся ими», – пишет Андре Жид в своем «Возвращении из СССР». Даже «очаровательные маленькие девочки», окружившие его в детском саду, как он пишет, интересовались «не тем, есть ли детские сады во Франции, а тем, знаем ли мы во Франции, что у них есть такие прекрасные детские сады».

Для ответа злому маркизу николаевское правительство в 1843 году организовало путешествие по России доброму барону – Августу фон Гакстгаузену, предоставив ему переводчика и других помощников, просеивающих полученную им информацию. Результатом его тура стали три тома описания, вполне доброжелательного, российских нравов («Исследования внутренних отношений народной жизни и в особенности сельских учреждений России», изданные в Москве в 1869 году).

Не слишком завидную роль барона Гакстгаузена на этот раз отвели Лиону Фейхтвангеру. Сравнение пришло мне на ум, как только я начал читать «Москву, 1937», с первых страниц смутившую меня обилием полемики с Андре Жидом. Ну а как только я узнал, что, не успев приехать, Фейхтвангер написал статью о нем, опубликованную в «Правде» 30 декабря 1936 года, сомнений на этот счет не осталось.

Наш ответ Андре Жиду

Ответственность за провал визита возложили на его инициатора Михаила Кольцова, и Политбюро приняло решение: «уполномочить т. Кольцова написать ответ на книгу А. Жида». Тот, в свою очередь, перевел стрелки на Лиона Фейхтвангера.

Правда, были такие, кто в Фейхтвангере сомневались. Александр Аросев предупреждал Сталина и Ежова, что Фейхтвангер вполне может стать «вторым» Жидом. Но Аросев – председатель ВОКС, чекист и дипломат – по политическому весу был куда меньше «проколовшегося» Кольцова. Кольцов тоже вроде бы не занимал больших постов – был главным редактором журналов «Огонек» и «Крокодил», членом редколлегии «Правды», ну еще председателем Иностранной комиссии Союза писателей. Но главное в те времена (как и отчасти в нынешние) – не должность, а место в иерархии, определявшееся степенью близости к первому лицу в государстве.

После приезда Фейхтвангера в канун 1937 года по Москве стала ходить злая эпиграмма, принадлежавшая, как говорили, писателю Льву Никулину: «Юлит Фейхтвангер у дверей с весьма умильным видом. Ох, как бы только сей еврей не оказался Жидом». Был и чуть более мягкий вариант: «Умный немецкий еврей стоит у советских дверей, но я не прельщусь его видом, а вдруг он окажется Жидом». Нет, не оказался, оправдал доверие. Фейхтвангер в этой ситуации мог рассуждать так – если вы не за Сталина, значит, за Гитлера.

Кольцов, понятно, сильно рисковал, когда настаивал на его приглашении. Его вера в то, что этот – не подведет, основывалась на том, что оба, евреи, прекрасно понимали, куда ведет антисемитизм нацистов.

Для представителя сталинской пропаганды это было нормальное состояние, так называемый «синдром трех “у”: “угадать”, “угодить”, “уцелеть”». Что же касается личного отношения к «буржуазным писателям», то оно нисколько не зависело от их, так сказать, «этнической близости». «Большинство буржуазных писателей мира будут готовы принять фашизм, – писал Радек в проекте доклада на Первом съезде советских писателей (в окончательный текст этот пассаж не вошел). – Если бы германские фашисты не поспешили со своим походом против литературы, что объясняется тем фактом, что большинство германских писателей – евреи, они бы имели …на своей стороне …целые хоры, воспевавшие германский фашизм».

В это время самого Кольцова в России не было, он уехал сталинским эмиссаром в Испанию, находился в самом пекле гражданской войны. Фейхтвангера на протяжении всего визита, до марта 1937 года, опекала фактическая жена Кольцова – немецкая журналистка Мария Остен, давно знакомая с писателем. По воспоминаниям Бориса Ефимова, они вместе встречали Новый год в гостинице «Националь», где звучали тосты за гибель Гитлера и скорейшее возвращение в Германию. Участвовавший в застолье знаменитый певец Эрнст Буш запевал революционные песни, все дружно подтягивали. После все направились на Центральный телеграф и отправили новогоднее поздравление в Мадрид Кольцову.

Когда от Фейхтвангера потребовалось внести изменения в уже упоминавшуюся здесь статью в «Правде», тот, если верить отчету Доры Каравкиной, «долго кипятился, говорил, что ничего не будет менять, но, когда пришла Мария Остен, он уже остыл, смирненько сел с ней в кабинете и исправил». У Марии за плечами был немалый пропагандистский опыт. В 1935 году в Москве вышла ее книга «Губерт в стране чудес» с предисловием Георгия Димитрова, написанная в форме дневника немецкого мальчика. Мальчик был невыдуманный. За два года до выхода книги они с Кольцовым, путешествуя по Саару, остановились в доме шахтера-коммуниста Иоганна Лосте и предложили тому взять с собой одного из его сыновей – Губерта. Тот согласился.

Не знаю, как на самом деле, но в книге Губерт вместе с другими юными советскими пионерами вел борьбу с классовыми врагами. Вот одна лишь цитата из письма сибирских пионеров из села Новая Уда «дорогому товарищу Сталину», приведенная в книге: «А кулаков у нас еще много. Они хитрые и притворяются тихими-тихими. Залезают в наши колхозы и вредят нам. Но, как в басне Крылова пишется, как волку не притвориться овцой, все равно его по зубам узнать можно, и колхозники их узнают и прогоняют. Мы, пионеры, помогаем тоже».

Когда книга вышла, Губерта отдали в детдом. Во время войны он, как немец, был депортирован в Карагандинскую область. После смерти Сталина пытался вернуться в Западную Германию, не вышло – работал в совхозе, умер, не дожив до сорока.

Кольцову визит Жида так и не простили. Как пишет в воспоминаниях брат Кольцова Борис Ефимов, тот перед арестом рассказал ему о своей последней встрече со Сталиным. «У вас есть револьвер, товарищ Кольцов? – спросил Хозяин. – Есть, товарищ Сталин. – А вы не собираетесь из него застрелиться? – Конечно, нет, товарищ Сталин. …Знаешь, что я совершенно отчетливо прочел в глазах Хозяина, когда уходил? Я прочел в них: слишком прыток…»

У него, арестованного в декабре 1938 года, на допросах интересовались его ролью в «клеветнических писаниях А. Жида», а в постановлении о его аресте упомянули «жену Кольцова, Марию фон Остен, дочь крупного немецкого помещика, перебывавшую в ряде стран и партий, троцкистку». Когда Кольцова арестовали, Мария, пренебрегши предупреждениями друзей, примчалась спасать его из Парижа в Москву, где ее, как и его самого, расстреляли. Александра Аросева расстреляли еще раньше.

«Эстет о Советском Союзе»

Статья под этим заголовком написана так, будто не просто заказана сталинским агитпропом, а им изготовлена. «Опубликовав именно сейчас свою слабую книжонку, Жид тем самым лишил себя права именоваться социалистическим писателем». Да он им никогда и не был, «его приход к коммунизму был делом настроения», – и это пишет Фейхтвангер, человек, далекий от коммунистических идей. Андре Жид, по его словам, «жил затворником в “башне из слоновой кости” чистого эстетизма», а объявил себя коммунистом лишь после путешествия в глубь Африки, что было «делом эстетики, припадком сентиментальности чувствительного писателя, нервы которого потрясли страдания эксплуатируемых негров Конго. …Теперь он вернулся в свою башню. Ну и пусть он там блаженствует!»

Далее в статье Фейхтвангер ведет речь идет о том, что, собственно, не понравилось в СССР «парижанину с утонченным вкусом». «В Советском Союзе можно видеть огромные достижения социализма, можно наблюдать, насколько богаче, мощнее, образованнее и счастливее стала страна. В то же время, однако, можно усмотреть, что в этой стране еще не живется комфортабельно в западноевропейском смысле. Можно, например, наблюдать, что в большинстве уборных висит газетная, а не клозетная бумага, какую можно обычно найти в западноевропейской уборной; Жид предпочел во всем устремить свое внимание на недостаток клозетной бумаги».

Подумаешь, ерунда какая! Правда, автор статьи потихоньку возмущался тем же самым. «С утра Фейхтвангер вел бесконечные разговоры о неудобствах жизни в Советском Союзе, – сообщает в отчете от 16 декабря 1936 года приставленная к нему Дора Каравкина, гид-переводчик ВОКСа, – жаловался на обслуживание в гостинице, на неаккуратную доставку почты и целый ряд других неполадок».

Раз уж зашла речь о столь прозаических вещах, напомню тем, кто забыл или не знал, что первая туалетная бумага появилась в СССР лишь в конце 60-х годов и была страшным дефицитом, за ней стояли километровые очереди, от которых отходили счастливцы, обвешанные нанизанными на веревочку рулонами.

Согласно Фейхтвангеру, Андре Жид, с ужасом описавший виденную им многочасовую очередь за подушками, не заметил главного: счастливой жизни советских людей. «Когда чужестранец разменивается на мелочную критику и за маловажными недостатками не замечает значения общих достижений, тогда советские люди начинают легко терять терпение».

Редактор «Правды» Лев Мехлис вернул Фейхтвангеру на доработку статью, предложив кое-что изменить. В первоначальном варианте содержались такие запретные слова, как, например, «культ» применительно к Сталину. Фейхтвангер заменил это слово на «обоготворение», которого, впрочем, по его мнению, тоже не было, какое еще «обоготворение». «Народ говорит: “Сталин” – и подразумевает под этим увеличивающееся благосостояние, растущее просвещение. Народ говорит: “Мы любим Сталина”, – это является естественным, человеческим выражением его единомыслия с социализмом и с режимом».

Так Фейхтвангер, представьте, и написал – «единомыслие», придав этому слову вполне положительную коннотацию! Правда, позволил себе в кулуарах немного поворчать. Согласно отчету Каравкиной от 27 декабря, после получения правдинской правки он завел с ней такой разговор: «Вот, мол, и оправдываются слова Жида о том, что у нас нет свободы мнений… что у нас не любят критики, особенно со стороны иностранцев». Та в ответ «ему объяснила, почему мы возмущены… и то, что он сейчас льет воду на мельницу фашистов».

Последний аргумент был беспроигрышным. Фейхтвангера нацисты выдавили в эмиграцию, лишили гражданства. В Берлине, в виду университетской библиотеки студенты жгли, вместе с книгами Ремарка и Брехта, его «антинемецкие» романы. Проходя по Бебельплац в наши дни, можно увидеть сделанные в память о тех днях уходящие под стеклянную мостовую пустые стеллажи, и рядом, под ногами, слова Генриха Гейне: «Там, где сжигают книги, в конце концов будут сжигать людей». В 1936 году их еще не сжигали, но преследовать евреев уже начали. Андре Жид, в отличие от Фейхтвангера, евреем не был. Он тоже ненавидел фашизм, но, вероятно, не считал, что цель оправдывает такое средство борьбы с ним, как ложь.

Андре Жиду не нравилось «единомыслие», одобряемое его оппонентом. «В СССР решено однажды и навсегда, что по любому вопросу должно быть только одно мнение». Впрочем, и на это у Фейхтвангера нашелся ответ (в «Москве, 1937»): «Когда говоришь с одним русским, – сказано у Жида, – говоришь со всеми. В этих утверждениях есть крупинка правды. …Если, однако, присмотреться поближе, то окажется, что весь этот пресловутый “конформизм” сводится к трем пунктам, а именно: к общности мнений по вопросу об основных принципах коммунизма, к всеобщей любви к Советскому Союзу и к разделяемой всеми уверенности, что в недалеком будущем Советский Союз станет самой счастливой и самой сильной страной в мире».

Глава третья
«Сталин их вождь, а Фейхтвангер их Гомер»

Фейхтвангер считал себя скептиком, стреляным воробьем.

Илья Эренбург

В том же 1936 году во Франции, куда Фейхтвангер эмигрировал из Германии после прихода Гитлера к власти, вышел его «Лже-Нерон», в котором под маской жестокого и лживого римского императора выведен образ, схожий с фюрером. Он «серьезно относился только к одному: к охране своего императорского величия. …Были изданы суровые декреты. …Малейшая провинность в этом отношении, даже нечаянная, каралась. Доносы процветали. …Внешне царил, правда, порядок, но он достигался террором и лишениями».

Принято считать, что Фейхтвангер создал новый тип исторического романа, где за описаниями отдаленной эпохи всегда проступают параллели с событиями современности. Мог ли он не заметить ничего схожего в Советской России? «Сталин, наверно, про себя посмеивался, говоря Фейхтвангеру, как ему неприятно, что повсюду красуются его портреты, – писал Илья Эренбург в мемуарах “Люди, годы, жизнь”. – А стреляный воробей поверил…» Для того чтобы понять, чему он там поверил, я заглянул в стенограмму встречи с вождем, который принял его в Кремле 8 января 1937 года.

Фейхтвангер. Некоторые формы выражения уважения и любви к Вам кажутся мне преувеличенными и безвкусными…

Сталин. Я с вами целиком согласен. …Я хотел бы не оправдать – оправдать нельзя, а по-человечески объяснить – откуда такой безудержный, доходящий до приторности восторг вокруг моей персоны. …Слишком люди рады, что удалось освободиться от эксплуатации. Буквально не знают, куда девать свою радость.

Фейхтвангер. Как человек, сочувствующий СССР, я вижу и чувствую, что чувства любви и уважения к Вам совершенно искренни и элементарны. Именно потому, что Вас так любят и уважают, не можете ли Вы прекратить своим словом эти формы проявления восторга, которые смущают некоторых ваших друзей за границей?

Сталин. Я пытался несколько раз это сделать. Но ничего не получается. Говоришь им – нехорошо, не годится это. Люди думают, что это я говорю из ложной скромности… Трудно помешать выражать свою радость. Жалко принимать строгие меры против рабочих и крестьян.

…Звучит, по-моему, ужасно фальшиво, Сталин будто о малых детях говорил, но Фейхтвангер, похоже, принял все это за чистую монету. Ромен Роллан воспринимал его поведение более трезво. «Если бы ему было действительно неприятно, достаточно было бы одного его слова, чтобы низвергнуть этот смехотворный культ, обратив все в шутку…» – писал он о Сталине в своем тайном дневнике.

Лион Фейхтвангер в Кремле у Сталина

А может, Фейхтвангер просто лукавил? Иначе не говорил бы с вождем в столь верноподданническом тоне.

«Я боюсь, что употребление вами слова “демократия”, – замечает он в разговоре со Сталиным, – …не совсем удачно. …Не получается ли недоразумения из-за употребления Вами слова “демократия”, которому за границей привыкли придавать определенный смысл?» И от имени «друзей СССР за границей» (т. е. тех, кого принято именовать «агентами влияния») задает вопрос: «…Нельзя ли придумать другое слово? …Советский Союз создал столько нового, почему бы ему не создать нового слова и здесь?»

Стало быть, Фейхтвангер прекрасно понимает, что никакой демократии в Советском Союзе нет. Если за границей этому слову привыкли придавать определенный смысл, значит, и нет у него другого смысла. То ли он настолько наивен, то ли, напротив, настолько циничен, что предлагает – как бы так поудачнее соврать, чтобы скрыть отсутствие в СССР демократии.

Сталин отвечает: «Вы неправы. Положительные стороны от сохранения слова “демократия” выше, чем недостатки, связанные с буржуазной критикой. Если бы мы создали новое слово – это дало бы больше пищи критикам: русские, мол, отвергают демократию».

Между прочим, в этих словах вождя – ключ к извечной психологии российской власти, подмеченный еще маркизом Кюстином: «Мне говорят: “Нам бы очень хотелось обойтись без произвола… но ведь мы имеем дело с азиатскими народами”. А про себя в то же время думают: “Нам бы очень хотелось избавить себя от разговоров про либерализм… но ведь нам приходится общаться с европейскими правительствами”».