Текст книги "Великий обман. Чужестранцы в стране большевиков"

Кто кого пытал?

Фейхтвангер пишет, что осужденный Карл Радек, покидая зал суда, не к месту улыбнулся. И не пишет о том, как, увидев в зале Фейхтвангера, помахал ему рукой, что было одновременно и приветственным, и прощальным жестом. Об этом стало известно от Марии Остен, в качестве переводчицы сопровождавшей Фейхтвангера.

«В своем заключительном слове, – рассказывает Фейхтвангер, – Радек говорил о том, как он в продолжение двух с половиной месяцев заставлял вытягивать из себя каждое слово признания и как трудно следователю пришлось с ним. «Не меня пытал следователь, – сказал он, – а я его».

…Слово «пытал» в этом контексте выглядит не столь уж безобидно. Тем более из уст Радека, известного острослова. «Со Сталиным трудно спорить, – проронил он однажды, – я ему цитату, а он мне – ссылку».

Между прочим, писатель Виктор Серж полагал, что «сами подсудимые, в первую очередь Радек, активно принимали участие в фальсификаторской работе… иначе идиотам вроде Ежова никогда бы не справиться с этой изощренной и извращенной фальсификацией, причем аморальность Радека, его цинизм и прочие качества делали из него наиболее подходящего кандидата, по существу, руководителя следовательской кухни ГПУ».

Во всяком случае, по Фейхтвангеру, процесс проходил в теплой и дружественной обстановке. «Судьи, прокурор, обвиняемые – и это не только казалось – были связаны между собой узами общей цели. Они были подобны инженерам, испытывавшим совершенно новую сложную машину. Некоторые из них что-то в машине испортили, испортили не со злости, а просто потому, что своенравно хотели испробовать на ней свои теории по улучшению этой машины. Их методы оказались неправильными, но эта машина не менее, чем другим, близка их сердцу, и потому они сообща с другими откровенно обсуждают свои ошибки. Их всех объединяет интерес к машине, любовь к ней. И это-то чувство и побуждает судей и обвиняемых так дружно сотрудничать друг с другом».

Вряд ли есть смысл обсуждать все это всерьез. И все же никак нельзя обойти один немаловажный вопрос, вынесенный в заголовок следующего раздела.

«Почему они признавались?»

В полном соответствии с упомянутыми инструкциями Иностранной комиссии Фейхтвангер в своей книге горячо опровергает «наиболее примитивное предположение, что обвиняемые под пытками и под угрозой новых, еще худших пыток были вынуждены к признанию. Однако эта выдумка была опровергнута несомненно свежим видом обвиняемых и их общим физическим и умственным состоянием». Двадцать лет спустя на XX съезде Хрущев ответил на этот вопрос иначе, можно сказать, «с большевистской прямотой»: «Как могло получиться, что люди признавались в преступлениях, которых они вовсе не совершали? Только одним путем – применением физических методов воздействия, пыток».

И вместе с тем было еще нечто, толкавшее старых большевиков на признание в несовершенных преступлениях. «Поймите, если бы мы попали в гестапо, в белую контрразведку, мы бы выдержали пытки. Нас поддерживала бы мысль, что мы страдаем за наше дело. А тут? Во имя чего терпеть?» Так говорил проведший в лагерях больше двадцати лет Михаил Якубович, бывший меньшевик, чьи мемуары были использованы Александром Солженицыным в «Архипелаге ГУЛАГ». Он рассказал Майе Улановской о разговоре с прокурором Николаем Крыленко, с которым когда-то был хорошо знаком, тот одно время жил у него в квартире. «Он вызвал меня к концу следствия, когда я уже дал показания, подписал все, что мне продиктовали. Я решил открыть ему как прокурору методы следствия, объяснить, почему я оговорил себя. Но Крыленко не дал мне открыть рта. Остановил меня жестом: «Михаил Петрович, не надо. Я все понимаю. Но так нужно для партии, для страны».

Якубовича арестовали в 1930 году и осудили по делу Союзного бюро меньшевиков. Крыленко был арестован в 1938 году и признался, что с 1930 года участвовал в антисоветской организации правых.

Возможно, такого рода истории доходили до Артура Кёстлера, рассказавшего в романе «Слепящая тьма» об участнике Гражданской войны наркоме Николае Рубашове, который кается на открытом процессе, поскольку его убедили в необходимости исполнить последний долг революционера – послужить своим признанием партии. Но это литературный персонаж, а в реальности трудно представить себе человека, которого без пыток или хотя бы их угрозы можно было бы убедить сознаться в преступлениях, которых он не совершал.

Задумывался ли об этом Фейхтвангер? Известно, что он обсуждал увиденное на процессе с Георгием Димитровым (тот сразу доложил об этом «куда следует»). Непостижимо, говорил он ему, не только то, почему обвиняемые совершили преступления, но и почему все они при отсутствии представленных в суде улик признали себя виновными, зная, что это будет стоить им жизни. В своей книге, как мы знаем, Фейхтвангер писал обо всем этом несколько иначе.

Есть свидетельства, что он все понимал и лукавил. Вдова Исаака Бабеля Антонина Пирожкова в своих мемуарах вспоминает о том, как «Лион Фейхтвангер приехал в Москву и пришел к Бабелю в гости… После ухода Фейхтвангера я спросила Бабеля, что особенно интересного сообщил наш гость? – Он говорил о своих впечатлениях от Советского Союза и о Сталине. Сказал мне много горькой правды».

Игнатий Рейсс, один из самых крупных советских разведчиков (его сравнивают с Зорге), слышал от осведомленных людей, что беседа со Сталиным произвела на Фейхтвангера угнетающее впечатление. «Когда Фейхтвангер выходил из дверей сталинского кабинета, – вспоминал он, – на лице его было написано нескрываемое отвращение».

Подлог и подкуп

«Сталин их вождь, а Фейхтвангер их Гомер». В заголовок главы вынесена цитата из письма Игнатия Рейсса, которое он 17 июля 1937 года вложил в пакет вместе с орденом Красного Знамени для отправки из Парижа в Москву, в ЦК. Этому предшествовал полученный им приказ вернуться в СССР, что означало неминуемый арест (в то время вызов чекистов с последующим арестом был не редкостью). В результате в Москве было принято решение его ликвидировать, но вовлеченный в операцию еще один нелегал – Вальтер Кривицкий (впоследствии невозвращенец) предупредил друга об опасности: трижды позвонил и, не начиная разговора, опускал трубку. Рейсс немедленно выехал в Швейцарию, где 4 сентября 1937 года его изрешеченное пулями тело нашли около Лозанны.

В охоте за ним, по слухам, принял участие Сергей Эфрон – муж Марины Цветаевой, в прошлом белогвардеец, а тогда – оргсекретарь Союза возвращения на Родину. Так он искупал вину перед нею, но это ему не помогло – его хотя и вывезли в СССР (в 1939 году), но спустя два года расстреляли.

Какую вину? Об этом рассказ писателя Дмитрия Сеземана, родителей которого постигла та же судьба, несмотря на их участие в охоте на Троцкого, а сам он, в 15-летнем возрасте вместе с ними вернувшийся в Москву, прошел лагеря. «Мы смотрели “Чапаева” с Цветаевыми (в Париже. – Л. С.), и Сергей Яковлевич Эфрон, сидевший рядом со мной, когда показывали “психологическую” атаку белых офицеров, схватил меня за руку и хрипел: “Это же я! Это же я!”». Ему, как и родителям рассказчика, было сказано: «Вы раскаялись, вы хотите вернуться. Теперь вы должны нам доказать, что вы действительно раскаялись, и поэтому должны что-то для нас сделать».

…В своем письме Рейсс сообщал о разрыве с «органами». Он долго молчал, но больше не хочет, потому что «кто теперь еще молчит, становится сообщником Сталина и предателем дела рабочего класса и социализма. …История – строгая дама, и “гениальный вождь, отец народов, солнце социализма” должен будет дать ответ за все свои дела». Правда, Рейсс заговорил лишь тогда, когда стали убивать чекистов – пока чекисты убивали других, он молчал.

Больше Фейхтвангер в его письме не упоминается, и тем не менее слова Рейсса о лжи, прикрывающей террор, имеют непосредственное отношение к тому, как тот славил Советский Союз. «Шум, поднятый вокруг полярных летчиков, должен заглушить крики и стоны терзаемых в подвалах Лубянки… Этому не бывать. Слово правды все еще сильнее самого сильного мотора с любым количеством лошадиных сил».

Пропагандистского шума в том памятном году и вправду хватало. В мае авиационный отряд под командой Водопьянова впервые в мире доставил научную станцию на зимовку в Арктику, приземлившись на плавучую льдину на Северном полюсе. Тогда же в Париже открылась Всемирная выставка, где соперничали друг с другом немецкий павильон, верх которого венчал герб третьего рейха – орел, и советский – с мухинскими «Рабочим и колхозницей», где располагался офис высокопоставленного сотрудника НКВД Сергея Шпигельгласа, специализировавшегося на ликвидации перебежчиков и организовавшего убийство Рейсса.

Уже после выхода книги Фейхтвангера в одном из троцкистских изданий были опубликованы переданные вдовой Рейсса черновые заметки ее погибшего мужа, посвященные «грязной мазне мелкобуржуазного писателя Фейхтвангера». Его книга к тому моменту еще не могла быть знакома Рейссу, он имел в виду статьи Фейхтвангера, в том числе опубликованную еще до окончания суда в «Правде» – «Первые впечатления об этом процессе». Рейсс отказывал ему в самом праве оценивать увиденное в СССР: «Человек, не владеющий языком, видящий Москву из окон кафе “Метрополь”, посещающий лишь образцовые учреждения, не может судить о Москве». Как он «смеет говорить о свободе – и не упоминать ни единым словом того террора, того ужаса, который сковывает массы, той эпидемии самоубийств, которая все усиливается в Москве». И в самом деле, на 1937 год в Советской России по статистике пришелся пик самоубийств, коснувшийся прежде всего партийных и военных деятелей (Гамарник, Томский). «Фейхтвангер видел в Москве благосостояние, – продолжает Рейсс. – Где? В тех кругах, где он вращался, прежде всего в кругу писателей всех разновидностей, конкурирующих между собой в восхвалениях Сталина. Среди паразитов советской жизни».

В заметках Рейсса есть провидческий момент. «Я был в Москве тогда же, когда и Фейхтвангер, видел его в театре на представлении “Короля Лира”. И на меня игра артистов произвела большое впечатление. Но я не мог не думать о судьбе этих артистов. Что с ними будет завтра?»

Речь идет о нашумевшей шекспировской постановке в Государственном еврейском театре. Исполнитель роли Лира Соломон Михоэлс будет убит в 1948 году по личному указанию Сталина, а Шута – Вениамина Зускина, вместе с другими обвиняемыми по делу Еврейского антифашистского комитета, расстреляют в 1952 году.

«Я случайно сидела рядом с Фейхтвангером, – говорится в мемуарах вдовы Рейсса Элизабет Порецки. – …Перед поднятием занавеса один из актеров вышел на авансцену и приветствовал “товарища Фейхтвангера, чье присутствие для нас большая честь”. Казалось, его смутили эти слова, он поблагодарил актера на немецком – избегая слова “товарищ” – и ответил, что это для него большая честь присутствовать на спектакле на идише, поскольку, хотя ум его и интернационален, но сердце остается еврейским».

Вдова Рейсса в своих мемуарах говорит о том, что якобы «Фейхтвангер согласился написать апологию Московских процессов, но взамен потребовал сохранить жизнь Радеку и другим обвиняемым-евреям». Сталин, по ее словам, выполнил обещание, что не верно – к смерти были приговорены 13 из 17-ти обвиняемых, и евреи, и неевреи. Получившие по 10 лет Радек и Сокольников были убиты спустя два года в тюрьмах по приказу Берии, остальные – расстреляны в 1941 году. Откуда эта версия взялась в ее мемуарах? От некоего Феди (как установили историки, его имя Федин Альфред Оскарович, он же Глезнер), коллеги Рейсса, советского разведчика, который, по его словам, был переводчиком Фейхтвангера во время его «первого визита к Сталину». По документам, однако, визит был всего один, и переводчиком во время встречи со Сталиным был заведующий отделом печати ЦК ВКП(б) Борис Таль. В той же роли, которую в 1934 году во время встречи Сталина с Гербертом Уэллсом сыграл пресс-секретарь НКИД Константин Уманский, а в 1935 году на беседе с Роменом Ролланом – директор Всесоюзного общества культурных связей с заграницей Александр Аросев.

В заметках Рейсса ничего подобного нет. Сам он полагал, что Фейхтвангер не был наивен и что сознательно шел на подлог, намекая на его подкуп Сталиным. Тот и в самом деле испытывал нужду – в 1933 году нацисты не только лишили Фейхтвангера германского гражданства, но и попросту обобрали. «4 романа писателя Л. Ф. были напечатаны в Германии общим тиражом в 527 000 экземпляров, – писал Фейхтвангер о себе в третьем лице в “Автобиографических записках” (1953). – Ввиду того что писатель Л. Ф. позволил себе заметить, что в книге Гитлера “Моя борьба”, содержащей 164 000 слов, 164 000 раз нарушены правила немецкой грамматики или стилистики, собственные книги писателя Л. Ф. были преданы поруганию… его книги были объявлены ядом для германского народа. 20 экземпляров этих книг, кроме того, были торжественно сожжены. Остаток же этого яда с одобрения германского правительства по-прежнему продавался за границей в немецком издании, что давало германскому правительству иностранную валюту. Таким способом Германский государственный банк, кстати сказать, конфисковавший текущие счета писателя Л. Ф., пополнил свою кассу еще на 13 000 долларов, из коих писателю Л. Ф. достались 0 долларов».

Фейхтвангер умалчивает, что в 1936 году стал самым оплачиваемым в СССР иностранным автором. Ему выплатили 1800 рублей в валюте. К тому же еще летом того года в момент подготовки поездки Фейхтвангера в СССР Политбюро разрешило оплатить ему за сценарий по роману «“Семья Оппенгейм” до 5 тыс. долларов за счет резервного фонда СНК СССР». Правда, после заключения пакта с Гитлером фильм исчез с советских экранов – дабы не оскорблять чувства германских партнеров.

Что такое было 5 тысяч долларов в 1936 году? Совсем немало, цена семи (!) автомобилей. В апреле 1936 года Франклин Рузвельт приобрел в личное пользование автомобиль Форд де люкс Фаэтон стоимостью 737 долларов 50 центов.

Гонорарами дело не ограничилось. С учетом того, что он был фанатичным библиофилом, ему в Москве подарили древние инкунабулы – книги музейной ценности. Владимир Паперный приводит свидетельство литературоведа Марка Полякова о рассказе его родственника – чекиста Германа Чайковского, приставленного заниматься слежкой за писателем. Его вызвал начальник и сказал: «Все. Можешь за ним больше не следить. Еще две-три инкунабулы, и он наш».

…Покидая страну, Фейхтвангер отправил со станции Негорелое телеграмму товарищу Сталину. «Покидая Советский Союз, я чувствую потребность сказать Вам – достойному представителю советского народа, каким глубоким переживанием было для меня это путешествие в Вашу страну». Переживание к осени оформилось в книгу, которая вышла в Амстердаме и была немедленно переведена на русский и передана вождю.

«Товарищ Сталин поставил задачу обеспечить за одни сутки организацию печати тиража этой книги на русском языке». Это цитата из поручения, подписанного Поскребышевым. А следующая цитата – из выходных данных советского издания. «Сдано в производство 23 ноября 1937 г. Подписано к печати 24 ноября 1937 г.»

Возможно, Сталин, читая ее, мог испытывать те же чувства, что и одноименный персонаж в романе Александра Солженицына «В круге первом» при виде «на телефонной тумбочке черно-красной книжечки… сигнального экземпляра из подготовленного на десяти европейских языках многомиллионного издания “Тито – главарь предателей” Рено де Жувенеля». Вождь, особо ценивший пропаганду руками «друзей СССР», с удовлетворением отмечает: «…удачно, что автор – как бы посторонний в споре, объективный француз, да еще с дворянской частицей».

Двадцать лет спустя

В 1955 году главный редактор журнала «Огонек» Анатолий Софронов посетил Фейхтвангера в Калифорнии – тот эмигрировал в Америку во время войны – и обрадовал, что у нас вышел перевод «Гойи» и что издательство собирается перевести ему гонорар. Уму непостижимо – Софронов, заслуживший палаческую репутацию со времен борьбы с «космополитами», встретился с Фейхтвангером, который в этот самый период из «прогрессивного писателя и друга СССР» был переведен в разряд врагов. Между прочим, писателю до самой смерти так и не дали американского гражданства, и все из-за книги «Москва, 1937» и встречи со Сталиным, его даже вызывали на допросы в ФБР. Тем не менее романы Фейхтвангера там издавались, в отличие от СССР, где о нем забыли на полтора десятилетия.

«Москву, 1937» еще до войны изъяли из библиотек. Там ведь, наряду со славословиями, всякое было. Такое например: «Ясно, что Сталин, обуреваемый чувствами неполноценности, властолюбия и безграничной жаждой мести, хочет отомстить всем, кто его когда-либо оскорбил, и устранить тех, кто в каком-либо отношении может стать опасным». Правда, автор приводил такого рода суждения для того лишь, чтобы опровергнуть их как «болтовню», и тем не менее…

«Сороковая годовщина Октябрьской революции – это один из лучших дней в его жизни», – под таким заголовком в ноябре 1957 года в журнале «Огонек» была опубликована статья Фейхтвангера. В ней он вспомнил, как в двадцатую революционную годовщину «в Москве предстали перед судом внутренние изменники и саботажники. Даже некоторые верные друзья Советского Союза начали впадать в сомнения, многое казалось им невероятным». Но только не Фейхтвангер. Он одобрял все шаги Сталина, включая заключение договора с Гитлером – так, во всяком случае, говорилось в «Огоньке», который, вопреки прошедшему незадолго до того XX съезду, оставался оплотом сталинистов.

В Швеции рассекречены архивы Нобелевского комитета: конкурентом Пастернака в борьбе за премию в том же 1957 году был Лион Фейхтвангер.

«Он, если бы его спросили: “Доволен ли ты своей жизнью до сегодняшнего дня?” – ответил бы: “Да. Готов повторить”». Фейхтвангер так говорил о себе в тех же «Автобиографических записках». Стало быть, не считал, что той книгой испортил себе биографию. Прозрения не наступило, он так ничего и не понял или не захотел понять. В конце концов, что она ему, чужая отсталая страна, на которую он равнодушно смотрел с высоты европейской культуры, может быть, испытывая при этом некоторое чувство превосходства. По свидетельству Каравкиной, он однажды, ничтоже сумняшеся, ляпнул, «что в России никогда не было живописи, и теперь нет».

Ну и все же как писатель-гуманист мог оправдать творившийся в стране ужас? К однозначному ответу я так и не пришел, да его, вероятно, и не существует, тут всего понемногу, как это обычно в жизни бывает. Не скажешь же, что Фейхтвангера банально подкупили. Ко лжи его толкали страх и ненависть, испытываемые им по отношению к нацизму, надежда на Сталина, а возможно, и то, что называют «очарование злом», замаскированным великим мифом. Не он один, многие умные люди в очередном ожидании «конца Европы» испытывали социалистические иллюзии. Глупость умных людей, как и было сказано. В результате из лучших побуждений Лион Фейхтвангер изменил своему же постулату – «Историю нельзя подчистить ластиком».

Но есть же, должна же быть какая-то грань, отделяющая просто ложь от лжи, оправдывающей массовое смертоубийство! Или же нет никакой грани, немного того, немного другого, и коготок увяз, но это еще не значит, что всей птичке пропасть и можно будет до самого конца не отступать от собственных заблуждений?

И тогда в 20-х годах XXI века на сайте все еще живой партии российских коммунистов напишут: «Есть книги правды, пробивающей себе дорогу к людям через многие десятилетия. На одном из первых мест в ряду таких произведений стоит книга классика мировой литературы Лиона Фейхтвангера “Москва, 1937”».

Глава четвертая
«Чудаки»

Барбюс обиделся – чего, мол, ради критики

затеяли спор пустой?

Я, говорит, не французский Панаит Истрати,

а испанский Лев Толстой.

Владимир Маяковский

В эпиграф вынесена подпись к дружескому шаржу на Барбюса в журнале «Чудак» (1929). Барбюса, понятно, никто не считал «испанским Толстым». Впрочем, французским – тоже. «Французским Толстым» называли не его, а Ромена Роллана. Если я еще окончательно не запутал читателя, то добавлю, что «балканским Горьким» Роллан назвал Панаита Истрати, «пролетарского писателя» родом из Румынии, переехавшего жить во Францию. В 1921 году он попытался покончить жизнь самоубийством, оставив предсмертное письмо Роллану, но выжил, а Роллан, узнав о письме, поддержал начинающего автора. В момент выхода журнала «Чудак» Панаит Истрати, почетный председатель Французской ассоциации друзей СССР, находился в Советском Союзе в качестве гостя и, более того, собирался остаться там навсегда.

Панаит Истрати

Свое путешествие по стране он начал, как все иностранцы, с гидом, но потом, благодаря помощи Луначарского, ему разрешили свободное перемещение на всей территории СССР, после чего оставаться раздумал. Вернувшись во Францию, опубликовал книгу «К другому пламени. После шестнадцати месяцев в СССР. Исповедь для побежденных». Начинается она с пересечения советской границы с надписью на арке: «Пролетарии всех стран, объединяйтесь!» Истрати комментирует этот лозунг: «Объединяйтесь и не посылайте больше делегаций дураков, ничего не видящих и ничего не приносящих. Поезжайте одни, без гидов, без руководства, и вы почувствуете, сколь глупыми вы бы ни были, гораздо больше, чем все мировые вожди».

9 ноября 1929 года «Литературная газета» напечатала обращение группы советских писателей (в числе которых был и Маяковский) «к писателям Запада». В нем из «известного писателя» Истрати превратился в «гнуснейшего ренегата». Уезжая со своей «приемной родины», он «счел уместным прислать с границы братский привет трудящимся, – возмущались авторы письма, – и уже через несколько дней» обрушился с критикой на Советский Союз. Со страниц «Известий» Бела Иллеш, венгерский писатель, эмигрировавший в СССР, и вовсе обвинил его в связях с румынской охранкой. Этот пропагандистский прием был в ходу до самого конца СССР – чуть что не так, едва кто-нибудь из дружески настроенных к нам иностранцев проронит что-то крамольное, сразу же выяснялось, что «он сотрудничал с гестапо».