Текст книги "Великий обман. Чужестранцы в стране большевиков"

Шпионские страсти

Сталин любил рассказывать иностранным гостям о происках троцкистов и вредительстве по заданию иностранных разведок. Фейхтвангер не стал исключением, и Сталин поведал ему, что «в прошлом году произошло крушение воинского поезда на ст. Шумиха в Сибири…. У них, троцкистов, была договоренность с японскими агентами о том, чтобы устраивать катастрофы. Чтобы замаскировать преступление, использовали стрелочницу как щит и дали ей устный приказ неправильно перевести стрелку».

Поверил ли Фейхтвангер этим россказням? Всего несколько месяцев прошло после первого из Московских процессов, на котором судили членов выдуманного Сталиным «Троцкистско-зиновьевского террористического центра». Показания обвиняемых Зиновьева и Каменева, признававшихся в убийствах и заговорах, вызвали на Западе большие сомнения. «Целый ряд людей, принадлежавших ранее к друзьям Советского Союза, стали… его противниками, – пишет Фейхтвангер в «Москве, 1937». – …Им казалось, что пули, поразившие Зиновьева и Каменева, убили вместе с ними и новый мир… И мне тоже, до тех пор, пока я находился в Европе, обвинения, предъявленные на процессе Зиновьева, казались не заслуживающими доверия. Мне казалось, что истерические признания обвиняемых добываются какими-то таинственными путями».

Поэтому, беседуя со Сталиным, Фейхтвангер поинтересовался тем, «что доказывает их вину помимо их признаний». Сталин (из стенограммы): «Непонятно, почему некоторые люди или литераторы за границей не удовлетворяются признанием подсудимых. …Говорят, что показания дают потому, что обещают подсудимым свободу. Это чепуха. Люди это все опытные, они прекрасно понимают, что значит показать на себя, что влечет за собой признание в таких преступлениях».

…А в самом деле, почему «некоторые люди» не удовлетворяются признанием? И что вообще влечет за собой признание вины? Вроде бы Средневековье, во времена которого оно признавалось царицей доказательств, давно минуло. Возможно, Сталин ждал от собеседника такого рода соображений. Не дождавшись, а может, упреждая их, он сам вступил на скользкую историко-правовую почву. «Англосаксонская юридическая школа, – заметил он, – считает, что признание подсудимых – наиболее существенное доказательство их вины», тогда как германская школа «отдает предпочтение вещественным доказательствам, но и она отдает должное признанию обвиняемых».

В действительности признание вины в англосаксонском праве традиционно означало лишь отказ от разбирательства дела судом присяжных, отсутствовавшего в советском уголовном процессе. И, тем не менее, надо отдать вождю должное – он умел произвести впечатление. Нигде, кроме семинарии, не учившись, не зная толком иностранных языков, мог продемонстрировать некую образованность.

И уже выйдя из юридического клинча, Сталин принялся объяснять гостю, почему «они признаются в своих преступлениях». Да потому, что «изверились в правоте своей позиции, видят успехи всюду и везде. Хотят хотя бы перед смертью или приговором сказать народу правду. Хоть одно доброе дело сделать – помочь народу узнать правду. …Это не совсем обычные преступники.

У них осталось кое-что от совести. … Когда спрашиваешь, почему они сознаются, то общий ответ: “надоело это все, не осталось веры в правоту своего дела, невозможно идти против народа – этого океана”».

Крестьяне и евреи

Видный большевик и коминтерновский деятель Карл Радек, с которым Фейхтвангер был неплохо знаком, однажды сравнил Сталина с Моисеем, обнаружив между ними следующую разницу – Моисей вывел евреев из Египта, а Сталин – из Политбюро. Крамольную радековскую шутку пересказал бежавший на Запад в 1928 году Борис Бажанов в изданных во Франции в 1930 году «Воспоминаниях бывшего секретаря Сталина». Его книга была переведена на немецкий и могла быть известна Фейхтвангеру.

Ну, допустим, в перипетиях внутренней жизни в СССР Фейхтвангер не разбирался. Пусть он поверил Сталину, рассказывавшему о своем дружеском отношении к Радеку, который, несмотря на это, изменил ему. Но мог ли писатель, написавший роман «Семья Опперман» (первоначальное название – «Семья Оппенгейм») о политике нацистов по отношению к евреям, поверить в правдивость сталинских россказней о связи советских евреев с гестапо? Ну не евреев – троцкистов, это не важно, в то время в СССР «троцкист» и «еврей» были едва ли не синонимами. Не мог же он не понимать, что никакого сотрудничества нацистов с евреями Троцким, Зиновьевым и Каменевым быть никак не могло. А ведь именно это, судя по стенограмме, «втирал» Фейхтвангеру Сталин.

Сталин (из стенограммы): «Троцкий заключил союз с Гессом, чтобы взрывать мосты и поезда и т. д., когда Гитлер пойдет на нас войной. Ибо Троцкий не может вернуться без поражения СССР на войне. …Они считают, что вся Европа будет охвачена фашизмом и мы, советские люди, погибнем. Чтобы сторонники Троцкого не погибли вместе с нами, они должны заключить соглашение с наиболее сильными фашистскими государствами, чтобы спасти свои кадры и ту власть, которую они получат при согласии фашистских государств. …Власть, которую они получат в результате поражения СССР в войне, должна сделать уступки капитализму: Германии уступить территорию Украины или ее часть, Японии – Дальний Восток».

Сталин, говоря обо всем этом применительно к евреям Каменеву и Зиновьеву, неосмотрительно упомянул Иуду Искариота, вложив это имя им в уста. «Хотим перед смертью помочь узнать правду, – якобы говорили они, – чтобы мы не были такими окаянными, такими иудами».

«Об Иуде – это легенда», – сухо заметил собеседник, имея в виду отсутствие этого персонажа в Ветхом Завете. Упоминание Иуды не понравилось Фейхтвангеру, ему не без оснований послышался в нем антисемитский душок. Сталин понял свою оплошность. «Это не простая легенда, – поправился он. – В эту легенду еврейский народ вложил свою великую народную мудрость».

На самом деле для Сталина, похоже, троцкисты были – те же евреи. Приведу рассказ латвийского посланника в СССР Карлиса Озолса, однажды ехавшего «в одном вагоне с красным генералом Фабрициусом с тремя орденами Красного Знамени на груди». Тот, тоже латыш, в революцию латышский стрелок, разоткровенничался и поведал ему «безобразный случай», как в 1919 году приказал расстрелять коменданта Пскова некоего Зильбермана, потому что до него «стали доходить слухи, что он расстреливает людей с единственной целью – отобрать драгоценности в собственную пользу. …Нашлись другие Зильберманы, которые обратились к Троцкому с жалобой», уже на него. Троцкий вызвал его и стал допытываться, как он посмел расстрелять его человека. Фабрициус, в свою очередь, пошел к Сталину: «Товарищ Сталин, попомните мои слова, будут нам беды от евреев-троцкистов». А в 1926 году Сталин на съезде подошел к нему и сказал: «Товарищ Фабрициус, вы оказались правы».

«Я немец – по языку, интернационалист – по убеждениям, еврей – по чувству», – говорил о себе Фейхтвангер. Относительно соплеменников, живущих в СССР, у него возникло хорошее чувство. «Советский Союз, – говорится в его книге, – …ассимилировал большую часть своего пятимиллионного еврейского населения и, предоставив другой части обширную автономную область и средства для ее заселения, создал себе миллионы трудолюбивых, способных граждан, фанатически преданных режиму».

Столь же восторженную оценку вызвало у писателя только положение крестьян в СССР. «Больше всех разницу между беспросветным прошлым и счастливым настоящим чувствуют крестьяне, составляющие огромное большинство населения».

Ну если в евреях еще можно было увидеть – до поры – «благоприобретателей» советского режима, то применительно к крестьянам, так пострадавшим от коллективизации, вывод писателя, пожалуй, был чересчур смел.

…Крестьяне и евреи. Это смутно мне напоминает диалог из ремарковского «Черного обелиска».

– Во всем виноваты евреи и велосипедисты.

– При чем тут велосипедисты?

– А при чем тут евреи?

«Борцы» и «работники»

Незадолго до визита Фейхтвангера, в сентябре 1936 года, из Иностранной комиссии Союза писателей пришло письмо, адресованное американскому коммунисту-интеллектуалу Джошуа Куницу, автору восторженной книги о своем путешествии в СССР в 1935 году. Его инструктировали, как объяснять первый из так называемых Московских процессов американским левым. Следовало убеждать их в том, что обвинения «троцкистам» не были сфабрикованы и что обвиняемые выглядели «отлично», их ни в коем случае не пытали.

Читая описание второго Московского судебного процесса в «Москве, 1937» («несомненно свежий вид обвиняемых» и проч.), можно предположить, что Фейхтвангер получил те же инструкции, что и Куниц. Первый из Московских процессов, как он пишет, представлялся ему «какой-то театральной инсценировкой, поставленной с необычайно жутким, предельным искусством. …Но когда я присутствовал в Москве на втором процессе, когда я увидел и услышал Пятакова, Радека и их друзей, я почувствовал, что мои сомнения растворились, как соль в воде, под влиянием непосредственных впечатлений от того, что говорили подсудимые и как они это говорили. Если все это было вымышлено или подстроено, то я не знаю, что тогда значит правда».

Второй показательный Московский процесс проходил с 23 по 30 января 1937 года. За день до начала Политбюро утвердило его сценарий. В решении Политбюро от 22 января 1937 года утвержден состав суда, названо место судебного заседания («Процесс вести в Октябрьском зале Дома Союзов»), сказано, как его именовать в печати («Процесс антисоветского троцкистского центра»), и даже установлен «порядок допроса обвиняемых: Пятаков, Радек, Сокольников». «Не возражать против присутствия на процессе иностранных писателей Фейхтвангера и Андерсена-Нексё (датский писатель-коммунист, автор романов о датском пролетариате. – Л. С.)», – говорилось в нем далее. Оба – оправдали доверие партии, сообщив после суда сомневающейся западной публике, что подсудимые действительно совершили то, в чем их обвиняли.

Дом Союзов уже не в первый раз упоминается в этой книге, так что есть смысл рассказать немного о том здании, в одном из залов которого проходил процесс. В свое время Московское дворянское собрание выкупило этот дом, реконструированный выдающимся русским архитектором М. Ф. Казаковым, для проведения балов и приемов. В его залах, славившихся своей акустикой, проходили выступления Н. Г. Рубинштейна, П. И. Чайковского, К. Сен-Санса, Р. Штрауса, Ф. Листа. В советское время Дом Союзов стал местом не только концертов, но и съездов, судов и новогодних елок.

«Правда» от 25 января 1937 года

«Фейхтвангер всюду и везде выступал с настолько просоветскими заявлениями и впечатлениями, что даже вызывал сомнение в своей искренности, – годы спустя вспоминал о его приезде Борис Ефимов. – Он был единственным известным представителем западных интеллектуалов, кому удалось побывать на одном из знаменитых московских процессов. И этот процесс, который мир справедливо счел фальсификацией, он описал в соответствии с лживой советской версией».

«…Я сам уверен в том, что они действительно хотели совершить государственный переворот», – пишет о подсудимых Фейхтвангер. Правда, непосредственных впечатлений от процесса, подтверждающих его уверенность, в книге не так уж много – все больше о причинах, по которым обвиняемые будто бы совершали диверсии и вредительство. Но кое-что все же есть.

«…Я никогда не забуду, как Георгий Пятаков, господин среднего роста, средних лет, с небольшой лысиной, с рыжеватой, старомодной, трясущейся острой бородой, стоял перед микрофоном и как он говорил – как будто читал лекцию. Спокойно и старательно он повествовал о том, как он вредил в вверенной ему промышленности».

Спокойно и старательно… Верил ли он в признания обвиняемых? Фейхтвангер словно сам себя убеждает: «То, что акты вредительства были, не подлежит никакому сомнению. Многие, стоявшие раньше у власти – офицеры, промышленники, кулаки, – сумели окопаться на серьезных участках и занялись вредительством».

Пятаков, правда, никаким кулаком не был, а был одним из ближайших соратников Ленина, активным участником двух революций, а при советской власти – фактическим руководителем всей тяжелой промышленности. Пришлось его мотивы выдумывать – вот Фейхтвангер и выдумал теорию «борцов и работников».

«Молодая история Союза отчетливо распадается на две эпохи: эпоху борьбы и эпоху строительства. Между тем хороший борец не всегда является хорошим работником. Однако ныне Гражданская война давно стала историей, хороших борцов, оказавшихся негодными работниками, сняли с занимаемых ими постов, и понятно, что многие из них теперь стали противниками режима».

На самом деле среди «борцов» были хорошие и плохие «работники», и тому и другому есть примеры, их настоящее мало зависело от прошлого. Писатель же «рационализировал» советскую действительность, в которой «борцы» и «работники» не знали между собой особой границы. Тот же Георгий Пятаков, сыгравший важную роль в индустриализации, поначалу должен был стать общественным обвинителем на первом московском процессе (было даже решение ЦК на этот счет). Николай Ежов докладывал Сталину, что вызванный к нему 11 августа 1936 года Пятаков «назначение обвинителем рассматривал как огромнейшее доверие ЦК и шел на это от души».

К тому моменту арестовали его жену Людмилу Дитятеву, директора Краснопресненской ТЭЦ, назначение которой произошло не без влияния Пятакова, в середине 30-х – первого заместителя наркома тяжелой промышленности СССР. По словам Ежова, Пятаков просил его «разрешить ему лично расстрелять всех приговоренных к расстрелу на процессе, в т. ч. и свою бывшую жену». Вместо этого отдали под суд и расстреляли самого Пятакова. Его жену тоже расстреляли, в том же 37-м. Спустя три года дошла очередь до Ежова.

Бывало и иначе, не муж против жены, а жена против мужа. Свидетелем обвинения на первом Московском процессе выступала Александра Сафонова, жена одного из обвиняемых – Ивана Смирнова, в Гражданскую войну руководившего большевистским подпольем Урала и Сибири, председателя Сибревкома, которого называли «сибирским Лениным». К моменту суда она уже три года как отбывала ссылку в Средней Азии.

Впрочем, свидетельскими показаниями на Московских процессах не злоупотребляли, довольствовались признаниями обвиняемых. Фейхтвангер и это оправдывает. Вот как он – от имени советских людей – отвечает на вопросы «сомневающихся»: «Если имелись документы и свидетели, спрашивают сомневающиеся, то почему же держали эти документы в ящике, свидетелей – за кулисами и довольствовались не заслуживающими доверия признаниями? Это правильно, отвечают советские люди, на процессе мы показали некоторым образом только квинтэссенцию, препарированный результат предварительного следствия. Уличающий материал был проверен нами раньше и предъявлен обвиняемым. На процессе нам было достаточно подтверждения их признания».

Особое мнение

Не один Фейхтвангер искал сколько-нибудь логическое объяснение происходящему. Иностранцам, сочувствующим СССР, трудно было поверить в то, что на их глазах творится обыкновенная фальсификация.

Вот что думал на этот счет американский горный инженер Джон Литтлпейдж, отправившийся в СССР поучаствовать в создании советской золотодобывающей промышленности. Он провел в стране 10 лет (1928–1938 годы) и за это время не раз встречался с обыкновенной бесхозяйственностью и бестолковостью, но, не желая в это поверить, принимал их за умышленный саботаж. «Промышленность оказалась в руках управляющих-коммунистов без какого-либо промышленного опыта и без особого интереса к организации индустрии, – пишет он в книге, созданной с помощью бывшего корреспондента Christian Science Monitor в Москве Демари Бесс. – Неудивительно, что целые отрасли промышленности разваливались при таких управляющих…» Вот они-то, по его мнению, и занялись саботажем. «Мой опыт подтверждает официальное объяснение, которое, если его избавить от высокопарного и нелепого многословия, сводится к простому допущению, что “бывшие” среди коммунистов намеревались свергнуть “нынешних”, для чего прибегли к подпольному заговору и промышленному саботажу, потому что советская система подавила все законные средства ведения политической борьбы».

По свидетельству Литтлпейджа, «московские американцы без конца обсуждали русские процессы заговорщиков, начавшиеся в августе 1936 года и повлекшие за собой сотни тысяч арестов во всех частях России… Московские американцы разделились примерно поровну, пытаясь понять, были процессы о заговоре сфальсифицированы или нет. …Русские ничего не обсуждали. …Русские никогда не знают, вдруг кто-то из знакомых окажется полицейским агентом».

Самому Литтлпейджу, читавшему опубликованные протоколы второго Московского процесса (их печатали на нескольких языках), показались достоверными «признания Пятакова, где описывались его действия в Берлине в 1931 году, когда тот возглавлял закупочную комиссию», куда Литтлпейдж был приписан в качестве технического консультанта.

Пятаков признавался в контактах в Берлине с сыном Троцкого Львом Седовым. Последний, как рассказывал суду Пятаков, потребовал «только одно: чтобы я как можно больше заказов выдал двум немецким фирмам – “Борзиг” и “Демаг”, а он, Седов, сговорится, как от них получить необходимые суммы, принимая во внимание, что я не буду особенно нажимать на цены… Если это дело расшифровать, то ясно было, что накидки на цены на советские заказы, которые будут делаться, перейдут полностью или частично в руки Троцкого для его контрреволюционных целей».

Литтлпейдж хорошо помнит, что он сам делал тогда в Берлине в той закупочной комиссии. Изучая предложения, он «стал внимательно просматривать спецификации и обнаружил, что две фирмы, предложившие самую низкую цену, заменили легкие стальные основания, указанные в исходных спецификациях, на чугунные, так что будь их предложения приняты, русским пришлось бы в действительности заплатить больше». Дело в том, что чугунные основания значительно тяжелее легких стальных, но при оценке в пфеннигах за килограмм казалось, что плата меньше. «Я сообщил сведения русским членам комиссии не без самодовольства. К моему изумлению, русские остались недовольны. Они даже оказали немалое давление, чтобы я одобрил сделку… Я им сказал, пусть покупают эти подъемники под свою ответственность, а я прослежу, чтобы мое противоположное мнение было записано в протоколе. Только после угрозы они прекратили свои предложения. …Но я выполнил свой долг, и сделка не состоялась. Комиссия в конце концов закупила подходящие подъемники, и все обошлось благополучно».

Американец заподозрил тогда в действиях членов правительственной комиссии обыкновенное мошенничество. В то же время ему было трудно поверить, что столь важные чиновники – обычные мошенники, рассчитывавшие получить от немецких фирм взятку. А во время процесса все в его сознании встало на свои места – раз не мошенники, стало быть, заговорщики. Третьего не дано, он просто не мог себе вообразить, что встретился с обычным головотяпством. Между тем из его же воспоминаний следует именно это. Он сам же пишет о раздутом составе советской делегации – около пятидесяти человек, во главе несколько известных коммунистических политиков, председателем был Пятаков, а остальные – секретари, чиновники и технические советники. И о том, как довольно-таки легко они отказались от предложения с завышенной ценой.

А была ли та встреча Пятакова с Седовым на самом деле? Сам Седов в дни его пребывания в Берлине писал отцу в Константинополь, где тот тогда находился, что «встретил на Унтер ден Линден Рыжего» (так в партийной среде называли Пятакова из-за цвета его волос).

«Я посмотрел ему прямо в глаза; он отвернулся, как бы не узнавая меня».

Вероятно, тайная встреча Пятакова с Седовым – такая же ложь, как и знаменитое путешествие Пятакова на самолете к Троцкому. 27 января 1937 года во время процесса Троцкий из Мексики направил по телеграфу «Конкретное предложение московскому суду».

«Дело идет о показаниях Пятакова. Он сообщил, будто посетил меня в Норвегии в декабре 1935 г. для конспиративных переговоров. Пятаков прилетел будто бы из Берлина в Осло на самолете… Когда и как он вылетел из Берлина в Осло? Если в Берлин он мог приехать открыто, то из Берлина он должен был выехать тайно (нельзя же допустить, что само советское правительство посылало Пятакова для заговора с Троцким). …Если допустить на минуту, что Пятаков совершил путь из Берлина в Осло легально, то о его прибытии писала бы, несомненно, вся норвежская печать. … Норвежская газета «Афтенпостен» утверждает, что в период, указанный Пятаковым, ни один иностранный самолет не прибыл в Осло».

Часть вопросов Троцкого носила и вовсе издевательский характер. «В каком часу прибыл Пятаков в Осло? Ночевал ли в городе? В каком отеле? (Надеемся, что не в отеле “Бристоль”)». Намек был на то, что в августе 1936 года, во время первого Московского процесса, один из подсудимых, старый большевик Эдуард Гольцман заявил, что получал инструкции об «устранении» Сталина от Троцкого в Копенгагене в ноябре 1932 года, а Лев Седов ожидал его в «холле гостиницы “Бристоль”», расположенной вблизи копенгагенского железнодорожного вокзала. Через неделю после того как смертный приговор Гольцману был приведен в исполнение, датская газета «Социал-демократ» сообщила, что отель «Бристоль» в Копенгагене был закрыт в 1917 году.

Телеграмма Троцкого заканчивалась словами: «…Согласятся ли председатель суда и прокурор задать Пятакову перечисленные вопросы?» Понятно, никто ему их не задал, Пятакова вместе с большинством обвиняемых (всего 13 человек) поспешили расстрелять.