Текст книги "Великий обман. Чужестранцы в стране большевиков"

В 1928 году Москвой был очарован Альфред Барр (1902–1981) – американский искусствовед и будущий первый директор Музея современного искусства в Нью-Йорке, о чем признавался в своем дневнике, опубликованном в 1978 году. Он был одним из тех, кто, по выражению Сержа Гибо, «украл» идею современного искусства для Америки, в которую авангард к тому времени еще не пришел.

Между прочим, в Германии советский опыт взяли на вооружение. Внешнеполитический отдел нацистской партии, первым руководителем которого был Альфред Розенберг, тоже организовывал прием знаменитых иностранцев, показ им молодежных лагерей и домов рабочих, художественных выставок. Отдельным пунктом программы были грандиозные нюрнбергские съезды и шествия.

Из секретного дневника Роллана

В январе 1936 года, уже после отъезда Роллана, в честь его семидесятилетия состоялся торжественный вечер в Большом зале Московской консерватории. Программа вечера включала выступления артистов, поздравления от советских писателей и рабочих, показ документального фильма о визите Роллана в СССР, кульминацией которого стала встреча со Сталиным. На стенах консерватории помимо изображения Ромена Роллана висели огромные портреты Сталина, Молотова и Кагановича. Роллан познакомился с ними со всеми, когда они, да еще Ворошилов, приехали в дом Горького, где он остановился во время визита. Роллан описывает в дневнике застолье с их участием, обильную выпивку, многословные тосты, вульгарные шутки. Ему не понравились разговоры, свидетельствующие об их полном равнодушии к шедеврам мирового искусства из советских хранилищ, проданным за границу. В дневнике есть и о том, как его неприятно поразило демонстративное преклонение перед Сталиным на параде физкультурников на Красной площади – колоссальные портреты Сталина, плывущие над головами, самолеты, рисующие в небе его инициалы. Это был, по выражению Роллана, «триумф римского императора».

В августе 1936 года – новая дневниковая запись: «Мрачный процесс троцкистов в Москве внес смуту в умы даже лучших друзей СССР. Казнь Зиновьева, Каменева, Смирнова и других (25 августа) через несколько часов после вынесения смертного приговора повергла меня в смятение. Можно и не испытывать уважение к главным вожакам заговора, можно желать поверить в обвинения, выдвинутые против них… – все равно чувствуешь тревогу, подобную той, какую испытывали лучшие члены Конвента 94 года на другой день после казни Дантона».

Роллан посвятил Дантону одну из драм «Театра революции» – книги, перевод которой был опубликован Горьким в 1922 году. В 30-е годы в предисловии к их переизданию Анатолий Луначарский не рекомендовал драмы Роллана к постановке, дабы не бросить тень на «красный террор», мол, «лес рубят – щепки летят».

Роллан имеет в виду первый из Московских процессов – процесс «Антисоветского объединенного троцкистско-зиновьевского центра» – показательный суд над Григорием Зиновьевым, Львом Каменевым (основные обвиняемые) и группой других бывших руководителей партии. Их обвиняли в том, что они убили Кирова и собирались убить Сталина.

В опубликованном многие годы спустя дневнике Беатрис Вебб тоже есть сделанные в августе 1936 года записи о том процессе, вероятных пытках обвиняемых и о том, что «СССР все еще пребывает в средневековье, судя по жестокости преследования еретиков».

В большей степени Роллана беспокоила судьба его большого почитателя Александра Аросева, чекиста и дипломата. Как председатель ВОКС, он сопровождал Роллана с женой в течение всей поездки, встретил их в Варшаве, а по прибытии в Москву уговорил супругов остановиться у него, в квартире в знаменитом Доме на набережной, но те из-за клопов сбежали в гостиницу. Запись беседы Роллана со Сталиным заканчивается словами: «Переводил разговор т. А. Аросев».

Потомственный революционер по материнской линии, Аросев был внуком члена партии «Народная воля» Августа Гольдшмидта. Роллан в 1937 году интересовался его судьбой, писал запросы, правда, ответов не удостоился. Александр Аросев был арестован в июле того года; во время следствия, дабы избежать пыток, подписал все признания, на суде от них отказался, но это ему не помогло.

В 1938 году Роллан, просматривая свой московский дневник, приходит к выводу, что он не понимал тогда многого, но теперь прозрел. И представьте, в своих «Дополнительных комментариях к отчету о путешествии в СССР» пишет, что Аросев и другие были заговорщиками и агентами иностранных разведок. Как так?

«Роллан был дурак», – сказала Кудашева писателю Борису Носику, навестившему ее незадолго до смерти.

Глупость умных людей

И ведь он был не одинок в своей оценке происходящего. «В России шла подпольная борьба оппозиционных чиновников и государственных служащих против Сталина, – пишет Уэллс в книге “Краткая всемирная история”. – …Сопротивление, несомненно, существовало, так же как саботаж и предательство».

Что же, получается, и Уэллс – тоже? Выходит, писатель – уточню, настоящий писатель – может быть …дураком? Для меня, воспитанного на евтушенковской формуле («поэт в России больше, чем поэт»), это непредставимо. И тем не менее получается, что, может, он и больше, но не обязательно умнее.

А в чем же тогда больше? Вероятно, в том, что писатель формулирует какие-то важные вещи, которые затем подхватывает общественное мнение. Россия, как принято считать, логоцентричное государство, страна слов, здесь писателей уважают, их слово особо ценится. Писатель предлагает народу готовые формулы но, между прочим, за них не отвечает. Отвечают другие.

Так что, может, Сталину и не составляло особого труда дурить западных интеллектуалов? Да не абы кого, а лучших из лучших – Роллана, Шоу, Уэллса. Но как же те не понимали, что у нас к чему? Этот вопрос мучил меня примерно класса с девятого или десятого, когда из жэзээловского «Брехта» Льва Копелева я с ужасом узнал о существовании просталинской книги Лиона Фейхтвангера «Москва, 1937».

В юности Фейхтвангер был моим любимым писателем. Из его «Иудейской войны» я постиг все то, что в ту пору мне было известно об истории евреев. И не только. Все мои тогдашние представления о свободе и тирании – в разные эпохи – тоже взялись оттуда, и потому я никак не мог взять в толк, как Фейхтвангер мог стать апологетом тоталитаризма.

Впрочем, «Москву, 1937» я еще не читал, в 50–60-е годы Фейхтвангер у нас издавался и переиздавался, исключением была лишь эта книга. Ее выпустили лишь однажды, в том самом 1937 году, весь тираж (200 000!) был раскуплен за неделю, и почти сразу изъят из библиотек (о причинах скажу позже). Переиздали книгу лишь на рубеже 90-х, но тогда она опять прошла мимо, слишком много другого, не читанного вовремя, хлынуло на меня. И вот, наконец, в пандемию дошла до нее очередь.

Прочитав, однако, ею не ограничился и решил ознакомиться с другими творениями западных визитеров, посетивших тогда же нашу бывшую родину. А заодно и с обнародованными стенограммами их встреч с вождем – тех, кого допустили к телу. Так, собственно, и возник замысел этой книги.

Глава вторая
Прозрение «лучшего друга»

Социализм был вариантом модернистского поведения, которое хорошо сочеталось с красным галстуком и бородой Бернарда Шоу.

Стивен Спендер

Ромен Роллан, будучи в Москве, сумел сделать доброе дело – вызволил из СССР опального писателя. Виктор Серж, революционер и сын революционера, внук знаменитого народовольца Николая Кибальчича, участника покушения на Александра II, родился и вырос в эмиграции. В Европе примкнул к анархистам. В 1919 году приехал в Петроград. В советской России анархистов сажали, но он стал большевиком и важным лицом в Коминтерне. Ненадолго. Примкнул к левой оппозиции, за этим последовали арест и ссылка в Оренбург. Оттуда – и вообще из страны – он пытался выбраться с помощью иностранных писателей – «друзей СССР».

«Я нашел Барбюса, с которым до того переписывался, в гостинице “Метрополь”, под охраной секретаря-переводчика (ГПУ), ему помогала очень хорошенькая куколка-секретарша, – пишет Серж в книге “От революции к тоталитаризму. Мемуары революционера”. – …Я пришел из перенаселенных комнат предместий, где каждую ночь исчезали товарищи, где глаза жен были красны и омрачены тоской, и я не был расположен к снисходительности по отношению к великим заграничным умам, официально гастролирующим у нас».

Виктор Серж

Анри Барбюс не смог помочь Сержу. Или не захотел. «В первые же минуты я увидел его без прикрас, стремящимся ни во что не вмешаться вопреки себе, – рассказывал Серж о той встрече, состоявшейся в ноябре 1927 года. – …Когда я заговорил с ним о репрессиях, он притворился, что у него мигрень, что он не слышит. …Я, стиснув зубы, констатировал, что передо мной само лицемерие…»

Ходатаем за Виктора Сержа стал Ромен Роллан. «Вы не представляете себе, какой вред нанесло за этот год дело Сержа всем интеллигентам Запада», – писал он Горькому 17 ноября 1934 года. Если против него есть серьезные обвинения, убеждал он, надо их обнародовать. А если обвинения не серьезны, «…разрешите ему зарабатывать на жизнь в Оренбурге, занимаясь писательским ремеслом, – (разумеется, контролируя его с политической точки зрения)». Эти последние слова – о контроле – довольно необычно звучат со стороны европейского либерала, да уж с кем поведешься…

Во время встречи со Сталиным он попросил его выпустить Сержа из страны, «чтобы противники СССР перестали пользоваться “делом Сержа” в интересах своей пропаганды». Сталин сначала притворился, что не знает, о ком речь. Потом сделал вид, что вспомнил, и то потому лишь, что «по поводу его троцкисты поднимали вопрос на конгрессе защиты культуры в Париже». «Это не просто троцкист, а обманщик, – ответил ему Сталин. – Это нечестный человек, он строил подкопы под Советскую власть. …Он нам не нужен и мы его можем отпустить в Европу в любой момент». Тем не менее понадобился еще год, прежде чем в апреле 1936 года Серж был «выдворен» из СССР. Ему повезло, год спустя не сработало бы и вмешательство Роллана.

«Когда среди ночи в коммунальной квартире раздавался звонок, жильцы говорили: “Это пришли за коммунистом”, как сказали бы раньше: “Пришли за фабрикантом или за бывшим царским офицером”». Это цитата из одного из романов Сержа, написанных позже. А может, и не позже, а раньше. Когда он с женой и двумя детьми выезжал из СССР, на границе в последнюю минуту НКВД похитил у него все рукописи. Кстати, еще в 1934 году он трижды (!) отправлял Роллану одну из них. Ни один из трех экземпляров не пришел по адресу, их «теряли» на почте.

Думаю, Сталин прекрасно знал, кто такой Виктор Серж, потому что с ним связан инцидент, случившийся в июне 1935 года в Париже. Как вспоминал художник-карикатурист Борис Ефимов, «по возвращении в Москву Щербаков (крупный партийный деятель и оргсекретарь Союза писателей. – Л. С.), приглашенный к Сталину вместе с Кольцовым, сделал подробный доклад обо всех перипетиях конгресса». Вождю не могли не доложить об одной из этих «перипетий» – инциденте, связанным с именем Сержа. Но прежде чем о нем рассказывать, надо объяснить, что это вообще было за мероприятие.

Фашизм без берегов

Чтобы переманить интеллектуалов на сторону СССР, советская пропаганда незаметно сместила центр тяжести с продвижения коммунистических идей на борьбу за мир и антифашизм. Идея революции постепенно теряла поддержку. Другое дело – борьба с фашизмом. Мысль вождю подал Илья Эренбург. «Положение на Западе сейчас чрезвычайно благоприятно: большинство наиболее крупных, талантливых, да и наиболее известных писателей искренно пойдет за нами против фашизма», – писал он Сталину 13 сентября 1934 года. Сталин наложил резолюцию: «Он прав…» Так оно и вышло – при помощи «антифашистского движения» Сталин получил такую поддержку Советского Союза за границей, о какой прежде не мог и мечтать.

Слово «нацизм» тогда произносилось редко, а полное название гитлеровского движения – «национал-социализм» – почти никогда, из-за его составной части – социализма. Фашизм – это не только нацизм, и не только итальянское его воплощение, это, с большевистской точки зрения, куда шире, вообще все плохое, включая даже породивших большевиков социал-демократов. Еще за десять лет до того, на Пленуме ЦК партии 15 января 1924 года Сталин заявил о «передвижке мелкобуржуазных социал-демократических сил в сторону контрреволюции, в лагерь фашизма. Вывод: не коалиция с социал-демократией, а смертельный бой с ней, как с опорой нынешней фашизированной власти». В том же году в статье «К международному положению» он договорился до того, что «социал-демократия есть объективно умеренное крыло фашизма…».

С одобрения вождя Кольцов сыграл ключевую роль в подготовке конгресса. В «Рабочее бюро» по его подготовке, докладывал он в Москву, в Союз писателей, из Парижа, – «посажены свои люди, французы и немцы, с тем, чтобы прибрать к рукам практическую работу». И чтобы не афишировать свою роль, конспирировался, указывая, что вызывать его теперь по телефону можно лишь в указанные им часы, шифруя имена «Горький – Анатолий, Барбюс – Андрей, Эренбург – Валентина…»

Париж, июнь 1935 года. Конгресс писателей в защиту культуры, продолжавшийся пять дней, проходил в переполненном огромном зале дворца «Мютюалитэ». Сам дворец был открыт в 1931 году в присутствии президента Франции Поля Думера. С тех пор помимо концертной сцены (в нем пела Эдит Пиаф) он стал главной ареной радикальных политических движений – левых и правых. В его стенах собирались противники войны в Алжире, выступал Мартин Лютер Кинг.

Громкоговорители передавали речи наружу, люди на улице стояли и слушали. Конгресс проходил под председательством Андре Жида и Андре Мальро. Туда, как много лет спустя вспоминал Илья Эренбург, «удалось собрать наиболее читаемых и почитаемых: Генриха Манна, Андре Жида, А. Толстого, Барбюса, Хаксли, Брехта, Мальро, Бабеля, Арагона, Андерсена-Нексё, Пастернака, Толлера, Анну Зегерс».

Бабель и Пастернак упомянуты в этом списке так, будто они участвовали в конгрессе, как все остальные участники, с самого начала. Между тем, в отличие от других, куда менее известных членов советской делегации, они приехали далеко не сразу.

На третий день конгресса, по свидетельству Нины Берберовой («Железная женщина»), «Жид и Мальро отправились в советское посольство на улицу Гренель просить, чтобы прислали на конгресс “более значительных и ценных” авторов. …Наконец Сталин самолично разрешил Бабелю и Пастернаку выехать. Оба поспели только к последнему дню. Пастернак приехал без вещей. Мальро дал ему свой костюм». В нем Пастернак произносил свою знаменитую речь, где было о том, что поэзия «останется всегда той, превыше всяких Альп прославленной высотой, которая валяется в траве, под ногами, так что надо только нагнуться, чтобы ее увидеть и подобрать с земли». Правда, в конце своего сумбурного выступления он сказал невообразимые для советского писателя слова: «Не организуйтесь! Организация – это смерть искусства. Важна только личная независимость…» Так, во всяком случае, он сам рассказывал в 1945 году Исайе Берлину. Но, похоже, этих слов никто не услышал.

Стало быть, Андре Мальро дал один из своих костюмов Пастернаку. А где взяли «приличный костюм» остальные представители «эпохи Москвошвея», прибывшие из СССР? Как писал Мандельштам:

 
Пора вам знать, я тоже современник,
Я человек эпохи Москвошвея, —
Смотрите, как на мне топорщится пиджак,
Как я ступать и говорить умею!
Попробуйте меня от века оторвать, —
Ручаюсь вам – себе свернете шею!
 

Обо всем заблаговременно обеспокоился Михаил Кольцов, направив в Союз писателей целую инструкцию по подготовке советской делегации на конгресс. «Для экономии валюты, – говорилось в ней, – сшить всем едущим в Москве по 1 летнему пальто, серому костюму за счет Союза. …Не шить всем из одной материи!» Кольцов хотел обдурить западных коллег, чтобы они поверили: советские делегаты так же свободны, как и они, так же хорошо одеты, они едут в Париж на свои собственные деньги и каждый выбирает себе маршрут сам. «Разбиться на две-три группы, с маршрутами: а) морем из Ленинграда или Гельсингфорса на Дюнкирхен или Амстердам, б) через Польшу – Германию (кратчайший путь), в) через Вену – Базель. Прибытие групп в Париж – не в один день».

Закрывая Парижский конгресс, Михаил Кольцов с трибуны перечислил «фашистские проявления», среди которых, наряду с «гитлеровской тиранией» и «неутолимой хищностью японских милитаристов» упомянул «троцкистский терроризм». А потом еще немного добавил о «троцкистских франко», которым «преграждают путь органы советской безопасности, их карает военный суд при поддержке всего народа…».

С «троцкистом» Виктором Сержем был связан случившийся в Париже инцидент, неприятный для советской делегации. Вот что рассказывает о нем в своей «Устной книге» один из участников Парижского конгресса Николай Тихонов – советский поэт, которому принадлежат известные строки: «Гвозди бы делать из этих людей: крепче бы не было в мире гвоздей». Его «попросило начальство …выступить против троцкиста по имени Виктор Серж, арестованного в Ленинграде», о котором он и понятия не имел. «А почему я?» «А потому, – сказали ему, – что вы из Ленинграда». Речь Тихонова (по бумажке, написанной Кольцовым) никого из присутствующих, однако, не удовлетворила. Его поддержал Илья Эренбург – не подействовало. Пришлось подключить тяжелую артиллерию. Поднялся Андре Жид и, если верить Тихонову, сказал: «Мы запрещаем вам задевать Советский Союз, который мы любим». Потом взяла слово Анна Зегерс и рассказала присутствующим, что в это самое время в Германии рубят головы ее друзьям, «вы это представляете себе?» После чего тема была закрыта.

Визит по первому классу

Иностранным писателям в СССР оказывалось особое уважение, некоторые из них даже оказывались на трибуне Мавзолея во время парада и праздничных демонстраций. Эти усилия вознаграждались сторицей.

«Я видел будущее, и оно действует», – говорил побывавший в Советской России знаменитый публицист Линкольн Стеффенс, встречу с которым описали Ильф и Петров в «Одноэтажной Америке». «Я лично зачитывался рассказами о Советском Союзе, – признавался в книге “Как я был красным” Говард Фаст. – То было начало 30-х – годы нашей ужасной Депрессии с ее голодом и безработицей и в то же время годы, когда миллионы людей необыкновенно увлекались социалистическим экспериментом, видя в Советском Союзе маяк, освещающий путь всему миру». В свою очередь, на Говарда Фаста сильное впечатление произвела «Заря над Самаркандом» (о советской Средней Азии), написанная Джошуа Куницем, американским коммунистом-интеллектуалом, который по инструкциям из Москвы разъяснял Московские процессы соотечественникам.

Теодор Драйзер

Луи Арагон приезжал в Москву в 1934 году для участия в Первом съезде советских писателей. Вместе с женой – ею была Эльза Триоле, младшая сестра Лили Брик. Именно она, как считается, «превратила сюрреалиста в коммуниста». После съезда обратно, домой, они не спешили – провели сначала почти месяц в подмосковном правительственном санатории «Барвиха», потом в Гаграх – на берегу Черного моря, потом еще в одном санатории – в Ессентуках.

Теодор Драйзер был приглашен на недельное празднование десятой годовщины Октябрьской революции. Но он попросил профинансировать его более длительную поездку по стране – и сразу получил на это согласие. Пышный прием и путешествие по стране (всего 77 дней) за чужой счет гостю понравились. В изданной в 1928 году книге «Драйзер смотрит на Россию» он писал: «Это замечательно – видеть новые заводы, новые школы, больницы, клубы и научные учреждения, которые уже сейчас усеивают всю страну».

Много позже был издан дневник Драйзера с рассказами о его встречах с такими заметными фигурами, как Николай Бухарин, Сергей Эйзенштейн, Владимир Маяковский, Константин Станиславский, Карл Радек.

«В 5 часов вечера я пообедал с Маяковским… Это молодой гигант, похожий на американского призового боксера. …Мы начали поедать множество блюд; черная икра в огромной миске, несколько видов рыбы, русские рулеты из мяса, водка, вино и легкие шутки, которые со временем становились все острее. Я наелся уже на первой перемене блюд, когда появился настоящий ужин: суп, гусь с яблоками и многие другие кушанья. Затем подали чернослив со взбитыми сливками……Потом они проводили нас до трамвая, где мы с ними расстались и поехали на запланированную встречу с Таировым, режиссером Камерного театра».

«Уважение, каким окружены здесь писатели, я имел случай испытать на себе, – писал Дьюла Ийеш, также посетивший СССР в 1934 году. – Почти во всех городах, стоило мне туда приехать, сразу же объявлялись сотрудники местных газет, чтобы спросить мое мнение о Рузвельте, о Лиге Наций… Приходили заводские делегации, иногда руководители городской администрации».

И если второстепенным, с точки зрения власти, писателям оказывалось такое внимание, то что же говорить о писателях с мировым именем, к числу которых, несомненно, принадлежал Андре Жид. Через год после председательства на организованном на советские деньги Парижском конгрессе Андре Жид, пребывавший тогда на пике славы, прибыл в Москву. Его путешествие в Советский Союз началось 17 июня 1936 года и продлилось аж до 24 августа. Принимали его по первому классу, за казенный счет. Поселили в шестикомнатном номере в «Метрополе», которым он остался очень доволен. Устроили череду пышных банкетов с участием представителей партийного руководства, свозили в Крым и на Кавказ, выплатили 1500 валютных рублей за издававшееся в СССР собрание сочинений – к тому моменту вышло четыре тома (набор пятого рассыпали позже). В валюте допускалась оплата в пределах 5–10 % от суммы гонорара (и только для «друзей СССР»), остальную часть выплачивали в советских деньгах – «совдензнаками».

«Сегодня Красная столица встречает виднейшего писателя современной Франции, лучшего друга СССР», – писали «Известия» в день его приезда в заметке под заголовком: «Привет Андре Жиду!». К этому дню было отпечатано 300 тыс. открыток с его портретом.

Начало визита омрачилось смертью 18 июня Максима Горького, с которым у него заранее была назначена встреча. Гроб с телом Горького был выставлен для публичного прощания в Колонном зале Дома Союзов. Андре Жид постоял рядом в почетном карауле. Похороны проходили на Красной площади, Андре Жид вместе с сопровождавшим его Михаилом Кольцовым находились на одной из стоявших там трибун. Как вспоминал брат Кольцова Борис Ефимов, неожиданно к Кольцову подошел сотрудник НКВД и попросил его подняться на Мавзолей. Оказалось, что с ним хочет говорить сам Сталин. Кольцов впоследствии пересказал эту беседу брату:

– Товарищ Кольцов, а что, этот самый Андре Жид пользуется там, на Западе, большим авторитетом? – Да, товарищ Сталин, пользуется большим авторитетом. Сталин скептически посмотрел на Кольцова и произнес: – Ну, дай боже. Дай боже.

После чего на трибуну Мавзолея позвали Андре Жида, и оттуда он, стоя рядом со Сталиным, выступил с траурной речью. В ней он повторил сталинскую формулу о писателях как «инженерах человеческих душ» и добавил, что вообще-то писатели всегда были против власти, но вот, появилась удивительная страна, где они с властью заодно. После чего, как писали в газетах, «А. Жид нес гроб Горького вместе с товарищем Сталиным, товарищем Молотовым и другими товарищами».

Андре Жид в Москве

Кольцов был инициатором приглашения Андре Жида в Советскую Россию, и Сталин, очевидно, хотел лично подчеркнуть это обстоятельство – мол, если что, ответственность лежит на нем. Сталина смущала в госте его, так сказать, нетрадиционная ориентация. С этим вопросом в СССР все обстояло непросто. Сразу после революции большевики декриминализировали однополые отношения и до 30-х годов к гомосексуалам относились лояльно. Это обнадеживало Жида и его окружение. Как он полагал, коммунизм автоматически означает сексуальное освобождение во всех его проявлениях. Писатель приравнивал маргинальность гомосексуалов к маргинальному положению рабочего класса при капитализме. В капиталистических странах таких людей продолжали преследовать – и не только в нацистской Германии (скажем, в Великобритании – тоже), что не могло не привлечь их симпатии к Советской России.

И вербовке советской разведкой «Кембриджской пятерки», некоторые из членов которой были гомосексуалами, способствовало это обстоятельство. В июне 1934 года Гай Бёрджесс побывал в Советском Союзе как турист, и уже тогда крупный чин из НКВД Александр Орлов посчитал его перспективным для вербовки. По его мнению, гомосексуалы, страшась наказания, должны были окружать свою жизнь тайной, что могло сослужить хорошую службу. Создатель «Кембриджской пятерки», советский разведчик-нелегал, считавшийся великим вербовщиком, Арнольд Дейч, ответственный за его обучение, писал в психологическом портрете, составленном в 1939 году: «Многие черты его характера можно объяснить гомосексуализмом. Он стал таким в Итоне, где рос в атмосфере цинизма, роскоши, лицемерия и поверхностности. …Его личные недостатки, пьянство, нездоровый образ жизни, чувство своей оторванности от общества – все это имеет корни именно в гомосексуализме. Но и его ненависть к буржуазной морали тоже идет от этого».

Забегу немного вперед – в 1949 году, когда о «Кембриджской пятерке» миру еще не было известно, Джордж Оруэлл передал в британский МИД список людей, которых, по его мнению, из-за их взглядов не следовало привлекать к антикоммунистической пропаганде. В этом списке есть пометки: «этот человек – еврей», или «этот человек – гомосексуал» или даже «это идиот». Эти пометки он делал потому, что пытался понять, что именно могло толкнуть человека к симпатиям к СССР – и, в частности, предполагал, что одной из причин становилась принадлежность к гонимому меньшинству.

Один из крупнейших философов XX века Людвиг Витгенштейн решил переехать в СССР вместе с возлюбленным, студентом-математиком Фрэнсисом Скиннером, и «вместе пойти учиться на врачей или работать простыми чернорабочими». Приехав в 1935 году, чтобы осмотреться, он с ужасом обнаружил, что с некоторых пор мужеложство в СССР квалифицировалось как уголовное преступление, и отбыл восвояси.

После принятия 7 марта 1934 года соответствующего закона английский журналист Гарри Уайт написал письмо Сталину с вопросом: «Достоин ли гомосексуал быть членом компартии?» Вождь написал на полях письма: «Идиот и дегенерат». Со страниц «Правды» Уайту ответил Максим Горький: «В стране, где мужественно и успешно хозяйствует пролетариат, гомосексуализм, развращающий молодежь, признан социально преступным и наказуем». Гомосексуалов фактически приравняли к врагам народа, поставив в один ряд с троцкистами, вредителями и кулаками. После убийства Сергея Кирова 1 декабря 1934 года в Ленинграде за одну ночь схватили всех известных чекистам гомосексуалов, кроме артистов балета.

Но несмотря на все это, Андре Жида приняли как дорогого гостя. Да еще и не одного, а в компании пятерых молодых друзей, двое из которых – Пьер Эрбар и Джеф Ласт – имели ту же отличительную черту.

«По дороге из Тифлиса в Батум мы проезжали через Гори, небольшой город, где родился Сталин. Я подумал, что это самый подходящий случай послать ему телеграмму в знак благодарности за прием в СССР, где нас повсюду тепло встречали, относились к нам с вниманием и заботой». Правда, с отправкой телеграммы вышла заминка. “Совершая наше удивительное путешествие по СССР и находясь в Гори, испытываю сердечную потребность выразить Вам…” Но в этом месте переводчик запинается: такая формулировка не годится. Просто “вы” недостаточно, когда это “вы” относится к Сталину. …Надо что-то добавить. И, поскольку я недоумеваю, присутствующие начинают совещаться. Мне предлагают: “Вам, руководителю трудящихся”, или – “вождю народов”, или… я уж не знаю, что еще. Телеграмму не примут, если я не соглашусь…». Видно, согласился – так хотел попасть к вождю. Зачем, с какой целью?

Илья Эренбург в книге воспоминаний «Люди, годы, жизнь» пишет об Андре Жиде: «Незадолго до своей поездки в Советский Союз он пригласил меня к себе: “Меня, наверно, примет Сталин. Я решил поставить перед ним вопрос об отношении к моим единомышленникам…” Хотя я знал особенности Жида, я не сразу понял, о чем он собирается говорить Сталину. Он объяснил:

“Я хочу поставить вопрос о правовом положении педерастов…” Я едва удержался от улыбки; стал его вежливо отговаривать, но он стоял на своем». Вероятно, Сталину доложили, о чем собирался Жид с ним говорить, и он его не принял.

А ведь Кольцов умолял об этом Сталина. Видно, предполагал, что после стольких трат на организацию его поездки по стране, с неслыханной по тем временам роскошью, может быть получен результат, далекий от ожидаемого. Сохранилась его записка вождю: «Андре Жид в крайнем напряжении ожидает приема у Вас. …Отказ в приеме глубоко омрачит его». И в самом деле омрачил. То ли из-за этого, то ли потому что он и в самом деле верил в декларируемую им необходимость для писателя говорить правду, но, вернувшись во Францию, он написал «Возвращение из СССР». Там было, в числе прочего, и о преследовании «инакомыслия в сексуальной сфере», но главное – Жид позволил себе сравнить сталинский социализм с нацизмом, да еще и в пользу последнего:

«И не думаю, чтобы в какой-либо другой стране сегодня, хотя бы и в гитлеровской Германии, сознание было бы так несвободно, было бы более угнетено, более запугано, более порабощено».

В течение всей поездки Жид вел себя более чем лояльно, осознавая, что агенты НКВД «следуют за нами практически везде». К тому же у него имелась возможность получать независимую от официальных переводчиков информацию. Для одного из его попутчиков – Жака Шифрина, родом из Баку, эмигрировавшего из России в 1914 году, русский язык был родным.

У него уже был сходный опыт. «Пока я путешествовал по французской Экваториальной Африке, сопровождаемый местными чиновниками, все вокруг казалось мне почти изумительным», – писал он в книге “Путешествие в Конго”. – Я начинал видеть окружающее более ясно, лишь когда покидал машину губернатора».

Друзья отговаривали Андре Жида от публикации этой книги. Говорили, что это нанесет вред «движению». Эренбург сообщил в Москву – книгу «можно будет использовать в антисоветских целях». По его мнению, все объяснялось обидой Жида. Он попытался отговорить Жида от публикации «Возвращения», и якобы на него произвели впечатление аргументы Эренбурга «по линии испанских событий» (шла война в Испании – мол, неудачный момент для критики), но и это не помогло. Он уже был настроен против «левых», обвиняя их «в том, что они, сознательно или бессознательно, лгали рабочим». Правда, забегая вперед, скажу – хотя книга Андре Жида имела успех, большого влияния на интеллектуалов она не оказала.