Текст книги "И с тех пор не расставались. Истории страшные, трогательные и страшно трогательные (сборник)"

Старуха

Я выходила из кафе с подносом, кофе с молоком, тост с маслом и шоколадное пирожное, я накрыла его салфеткой, от взглядов и мух, но все равно немного виднелся шоколадный бок, а старуха стояла в дверях, прямо посередине, самая обычная старуха в серой водолазке, серой суконной юбке до колен и плотных серых чулках, совершенно невозможных по такой жаре. Лицо у нее было белесое и влажное, как недозрелый сыр, и такие же белесые висели на шее жемчуга, три нитки, третья, самая длинная, спускалась ниже пояса.

Она посмотрела на мой поднос, на меня, снова на поднос, очень внимательно, даже накренилась немного всем телом, силясь заглянуть под салфетку, потом выпрямилась и посторонилась, давая мне дорогу. Я поблагодарила. Она глянула на меня с таким выражением, с каким может глянуть головка недозрелого сыра, глаза у нее были тусклые, как будто пыльные, веки морщинистые, а реснички коротенькие, бесцветные. Я улыбнулась. Несмотря на жемчуга, вид у старухи был небогатый и голодный, и я почти что решила предложить ей тостов и кофе. Шоколадное пирожное я оставила бы себе. Старуха еще раз коротко глянула на меня, развернулась и пошла прочь, прижав руки к телу и слегка покачиваясь на высоких каблуках.

Через несколько дней я встретила ее на почте, она сидела очень прямо на легкомысленной красной банкетке – ноги в серых чулках плотно сжаты, руки терпеливо лежат на костистых, обтянутых серой юбкой коленях. Я подошла поздороваться. Старуха повернула ко мне свое сырное лицо и тут же отвернулась. Это было в среду.

В четверг утром старуха была в поликлинике, а после обеда в овощной лавке – мяла бледными суставчатыми пальцами некрасивую, но сказочно вкусную сливу сорта королева Клаудия. В пятницу я встретила ее у хлебного фургона за домом, у моего хлебного фургона, где пекарша Мафалда два раза в неделю продает мне половину квадратной буханки и пакетик печенья с корицей. Старуха прошла мимо меня, унося мое печенье, я не знаю, как так вышло, уныло говорила потом Мафалда, жалобно глядя на меня коричневыми ржаными глазами, она просто подошла и взяла, не спрашивая, не отнимать же. Ерунда, ответила я, хотя это была совсем не ерунда, а мое любимое печенье, я привыкла есть его перед сном с чаем.

Ни в субботу, ни в воскресенье я старухи не видела, а в понедельник слабый надтреснутый голос крикнул придержите, придержите лифт, и старуха вошла вслед за мною, почти наступая мне на ноги, и встала в угол, отражаясь сразу в двух зеркалах. Я смотрела на ее бесконечно повторяющееся белесое влажное лицо и думала, что в лифте прекрасно можно было бы обойтись вовсе без зеркал.

Двери открываются, и все отражения разом идут к выходу. Что-то не так с этими отражениями, что-то неправильное, то ли их больше, чем следует, то ли меньше, я хочу понять, но не могу сосредоточиться, и вот я уже выхожу из лифта, потом из подъезда, пересекаю двор и останавливаюсь у светофора на углу, бездумно накручивая на палец третью, самую длинную нитку жемчуга.

Голодная дева

приходили поодиночке, бочком, по стеночке, прикрываясь зонтиками, надвигая поглубже непромокаемые косынки немарких тонов, маленькие, старые, незаметные даже днем на пустой улице.

дона Гестулия, стесняясь и пряча лицо, выбралась из-за руля своего обшарпанного «фиата», подняла воротник плаща, вытащила из багажника большую клеенчатую сумку с полустертым логотипом местной футбольной команды и понесла ее к боковому входу в церковь, слегка припадая на больную ногу и поглядывая тревожно по сторонам, не смотрит ли кто, но никто, конечно, не смотрел, кому интересна худая костистая старуха в темном плаще, с трудом ковыляющая по мокрой брусчатке в добротных туфлях на устойчивых квадратных каблуках.

все уже были в сборе, дона Филомена, дона Гертрудес, дона Мария Жоау, дона Карминью, даже дона Мафалда, обычно опаздывающая, пришла сегодня раньше доны Гестулии и теперь укоризненно покачивала завитой седенькой головкой на манер тех собачек, что когда-то все клеили на приборную доску в машине, у доны Гестулии их было две, мопс Пипаш и афганская борзая Лара.

ну что, бодро сказала дона Мария Жоау, начнем, зашуршали пакеты, запахло едой, пожалуйста, пожалуйста, пусть дона Карминью принесла запеканку с изюмом, торопливо подумала дона Гестулия, вытаскивая из сумки блюдо мясных крокетов.

крокеты были прекрасны, не слишком большие, не слишком маленькие, золотистые, в меру поджаристые, дона Гестулия провозилась целый день, ты бы нас так кормила, уколола, проходя сквозь кухню, внучка Юнис, еще чего, буркнула дона Гестулия, ты же не Божья Матерь – и осеклась, это была тайна, их тайна, доны Гестулии, доны Гертрудес, доны Филомены, доны Марии Жоау, доны Карминью, доны Мафалды и еще полудюжины прихожанок церкви Святого Юлиана.

дона Гестулия поставила блюдо с крокетами на пол и покосилась на Голодную Деву. Дева стояла, сложив молитвенно руки и слегка наклонив голову, на ее деревянном раскрашенном лице застыло горестное выражение человека, который не ел так давно, что уже и не помнит, как это – есть.

несколько лет назад молодой отец Жоакин пытался от нее избавиться, это же не Дева, кричал он, это не Богородица, это упырь какой-то, но Голодная Дева никуда не делась, а отца Жоакина незаметно сменил отец Бенту, постарше и не такой придирчивый.

дона Гестулия снова посмотрела на Деву. вероятно, Дева уже почувствовала запах крокетов, потому что выражение обреченности на ее лице постепенно сменялось предвкушением удовольствия, в эти моменты дона Гестулия любила Деву такой острой щемящей любовью, как будто та была не Царицей Небесной, а изголодавшимся бездомным котенком.

сзади неслышно подошла дона Карминью, а, презрительно сказала она, крокеты, и с грохотом поставила на пол поднос с творожной запеканкой. спасибо, беззвучно сказала дона Гестулия, она еще в прошлый раз поняла, что Дева не любит запеканки, она даже сморщила деревянный нос, совсем чуть-чуть, но дона Гестулия заметила.

дона Филомена принесла студень, дона Мария Жоау – асорду с большими креветками, переперчила, подумала дона Гестулия, но ничего не сказала. дона Мафалда нафаршировала сыром шляпки больших грибов, а дона Гертрудес с нарочито небрежным выражением лица вытащила из белой коробки большой шоколадный торт. дона Карминью опять хмыкнула презрительно, она считала, что Дева должна любить здоровую пищу.

ну, сказала дона Мария Жоау, радуйся, Мария, полная благодати. радуйся, Мария, полная благодати, хором повторили остальные, торопливо отворачиваясь, чтобы не смущать Голодную Деву, а дона Гестулия даже зажмурилась. она привычно повторяла за доной Марией Жоау слова молитвы, а сама вслушивалась в постукивание и потрескивание за спиной, пытаясь понять, что сегодня придется по вкусу Голодной Деве.

через полчаса дона Мария Жоау как-то враз утомилась и сипло сказала Аминь, Аминь повторила дона Гестулия открыла глаза, повернулась и замерла не в силах даже моргнуть. кто-то охнул, кто-то ойкнул, а седенькая дона Мафалда скрипнула рассохшейся табуреткой ахтыгосподибожетымой. творожная запеканка была разломана, изюм из нее выковырян, блюдо со студнем перевернуто в асорду, а увенчанные шляпками грибов крокеты торчали из шоколадного пирога наподобие именинных свечек. Голодная Дева стояла в своей обычной позе – руки сложены у груди, голова опущена, – но ее кривовато вырезанный рот сам собой расползался в довольной шкодливой ухмылке.

Сестры

…доктор строго-настрого велел не меньше получаса, вот как хотите, дона Антония, а гулять ежедневно не менее получаса, это и вас касается, дона Лурдеш, я абсолютно серьезно говорю, и не надо, не надо мне тут делать несчастное лицо, это для вашей же пользы, вот и гуляют после обеда по набережной, поддерживая друг друга под локоток, ох, спасибо, родненькая, что вытаскиваете меня, это вам, миленькая, спасибо, как бы я без вас. Вот, смотрите, шипит дона Рита, растаскивая Гидинью и Фатинью, смотрите, как ведут себя настоящие сестры, а вы ж разве сестры, вы же звери дикие, это она зверь, говорит Гидинья, тяжело дыша, и дергает Фатинью за длинные взлохмаченные волосы, врешь, врешь, кричит Фатинья и, изловчившись, лягает Гидинью в колено, о, господи, господи, за что это мне, тоскует дона Рита, а дона Антония и дона Лурдеш идут себе тихонько мимо, осторожно, дона Антония, видите, ямка, спасибо, миленькая, они и впрямь будто сестры, обе невысокие, седенькие, обе носят приличные юбки ниже колена, шелковые блузы с бантами и крепкие кожаные туфли, дона Антония немного посуше, у нее все еще хорошенький вздернутый носик и живые темные глаза, зато у доны Лурдеш на щеках ямочки, и глаза у нее голубые, круглые. Осторожно, осторожно, дона Лурдеш, этот велосипедист чуть на вас не наехал, ох, спасибо вам, родненькая, я и не заметила, утомившись, они присаживаются на скамейку, и дона Антония читает доне Лурдеш вслух, дона Лурдеш плохо видит, а носить очки стесняется, право же, дона Лурдеш, это смешно, что такого дурного в очках, в нашем-то с вами возрасте, не знаю, не знаю, дона Антония, по-моему, у меня в них ужасно глупый вид. Видишь, спрашивает дона Рита у Гидиньи, нет, ты мне скажи, ты видишь, человек жизнь прожил, а до сих пор читает младшей сестре, а ты, бессовестная, ты бессовестная, вторит матери Фатинья, Гидинья молча щиплет ее за руку повыше локтя, Фатинья визжит. У Водолеев на этой неделе обострятся хронические заболевания, читает дона Антония, и дона Лурдеш ежится и незаметно складывает пальцы крестиком, Господи, оборони, дона Антония еле заметно улыбается и слегка повышает голос, кроме этого, читает она, велика опасность катастроф и аварий, дона Лурдеш бледнеет и быстро сплевывает, отгоняет нечистого, она знает, что ничего такого в газете не написано, дона Антония нарочно придумывает, чтобы напугать, но все равно боится до ужаса, у нее даже сердце замирает, чтоб вы пропали, дона Антония, беззвучно говорит она, позже они пьют кофе на эспланаде маленького кафе, дона Лурдеш высыпала доне Антонии два пакетика сахара, вы же сладкоежка, родненькая, дона Антония молча болтает ложечкой в чашке, ей нельзя сахара, у нее диабет, будьте вы прокляты, дона Лурдеш, чеканит дона Антония, не разжимая губ, они ненавидят друг друга, дона Антония и дона Лурдеш, ненавидят друг друга горячо и страстно, они давно бы уже умерли, у доны Лурдеш слабое сердце, у доны Антонии целый букет болезней, но как уйдешь первой, невозможно же, невозможно, думает врач, просто невозможно, а вслух говорит, вот и чудно, вот и продолжайте гулять каждый день, говорил я или нет, что прогулки для вас целительны? конечно, конечно, кивают дона Антония и дона Лурдеш, чтоб ты пропала, думает дона Лурдеш, чтоб ТЫ пропала, думает дона Антония и берет дону Лурдеш под локоток, спасибо, родненькая, что бы я без вас делала, нет, миленькая, что бы Я без вас делала, поддерживая друг друга, они медленно выходят из клиники, смотри, смотри, ты тоже такой будешь, когда станешь старой, говорит Гидинья и дергает Фатинью за волосы, пойдем за пирожными, у меня есть два евро, это ты такой будешь, огрызается Фатинья и пихает Гидинью в бок кулаком, у меня тоже есть два евро, и показывает Гидинье монеты, дура, миролюбиво ухмыляется Гидинья, это не два евро, а два раза по пятьдесят сантимов, сама дура, отвечает Фатинья и сует Гидинье руку, держи меня, а то мама тебе устроит, тебе устроит, откликается Гидинья, и они бегут к кондитерской.

Дона Мария ду Карму

Еще одну ступенечку, дона Мария ду Карму, маленькую ступенечку, ножку поднимем, иииииии, ууумница, девочка, сама поднялась по ступенькам! Доне Марии ду Карму неловко, ну-ну, говорит она, Мафалда, подсказывает Мафалда, широкая, белая, руки тяжелые, тащит куда-то, почему тащит, Мафалда, неодобрительно бормочет дона Мария ду Карму, Мафалда, и дергает руку, пытаясь вырваться у широкой и белой, но уже открылась стеклянная дверь, дона Мария ду Карму, дорогая, как мы без вас соскучились, вы так давно у нас не были, дона Мария ду Карму кривится, она точно знает, что поднималась по этим ступенькам совсем недавно, и широкая белая (мафалда, мафалда) тащила и толкала, и болтала, болтала, все время ииии и уууууу, и опять тащила и толкала. Ну, я пойду? спрашивает широкая и белая, конечно-конечно, отвечает другая, у нас все будет в порядке, да, дорогая? она подхватывает дону Марию ду Карму под невесомый острый локоть, у нее круглое молодое лицо, немного бессмысленное, но не противное, в отличие от той, широкой, ну что, дорогая, идем стричься, спрашивает с круглым лицом, и дона Мария ду Карму послушно семенит с нею, она откуда-то знает это лицо, где-то она его видела, эээ, говорит она, София, немедленно отвечает София, конечно, София, как же дона Мария ду Карму могла забыть, София, София, бормочет она себе, пока София усаживает ее в кресло, помоем голову, дорогая? у нее маленькие жесткие руки, голове вдруг делается мокро, горячо, горячо, дона Мария ду Карму пытается вырваться, сейчас-сейчас, успокаивающе мурлычет кто-то, сейчас сделаем похолоднее, и маленькие жесткие руки трогают, гладят, чешут, приятно, приятно, шуршит, тепло, хорошо. Просыпайтесь, дона Мария ду Карму, командует кто-то и накрывает сухим и шершавым, с теплым запахом, прижимает, трет, обертывает, выходит вперед и улыбается круглым розовым лицом. Эээ, говорит дона Мария ду Карму, София, с готовностью говорит София, хорошая, круглолицая, немного бессмысленная, руки маленькие и жесткие, дона Мария ду Карму перебирает про себя Софию, чтобы не забыть, пока София поднимает ее из кресла, ведет, придерживая с двух сторон, снова усаживает, чуть-чуть надавив на плечи, несильно, дона Мария ду Карму не против. Ну что, говорит с круглым лицом (софия, софия, дона Мария ду Карму помнит, что это софия), будем стричься? Стричься, повторяет дона Мария ду Карму и опять закрывает глаза, позволяя трогать, теребить, тянуть, щелкать чем-то у уха, в голове спокойно, мягко, неявно, никто не хватает, не тащит, кто-то малюсенькие колют и щекочут нос и щеки, дона Мария ду Карму морщится, тут же дует теплое, и щекотка прекращается.

Открывайте глаза, дорогая! звенит в голове, дона Мария ду Карму вздрагивает и смотрит прямо перед собой, там, в блестящей стене, сидит кто-то крошечный и худой, кто-то птичий, мышиный, кто-то насекомый, пойманный и увернутый в черное покрывало, морщинистое личико под завитым беленьким пухом сжалось, кривится серый ротик, испуганные блестящие глаза вот-вот выпадут на мраморную полку. Ну что, дона Мария ду Карму, спрашивает кто-то, нравится вам ваша стрижка, дорогая? Дона Мария ду Карму, скрипит дона Мария ду Карму, дона Мария ду Карму, крошечное мышиное в стекле открывает и закрывает ротик раз, другой (дона мария ду карму, дона мария ду карму), потом судорожно вздыхает, и дона Мария ду Карму плачет навзрыд от нечеловеческого облегчения.

Старая Фелишбела

Старая Фелишбела сидела под фонарем на крохотном складном стульчике и куталась в старую, много раз чиненную шаль. Она боялась темноты, в темноте прятались демоны, старая Фелишбела знала их всех в лицо, помнила с детства, они появлялись, когда Фелишбелу – тогда еще совсем небольшую девочку, кругленькую, в ямочках, с розовым щенячьи носиком и крупными каштановыми кудрями, – укладывали в постель, и матушка, нежно перекрестив выпуклый дочкин лобик, задувала масляную лампу. Поначалу демоны просто смотрели на Фелишбелу из углов горящими глазами, потом стали подбираться ближе, каждую ночь на крошечные полшажка. Фелишбела кричала, плакала и звала на помощь, прибегала матушка – иногда еще одетая, иногда уже в длинной ночной сорочке и с волосами, заплетенными в косы, приходил, размахивая тростью, отец, днем Фелишбела его побаивалась, отец был холоден и суров, но рядом с демонами казался невероятно родным и теплым, и Фелишбела опять плакала, теперь от любви к отцу и к матушке, от того, какие они маленькие и беззащитные, немногим больше самой Фелишбелы, и матушка спрашивала что, детка, что, и клала ей на лоб прохладную руку, а отец размахивал тростью и тыкал ею в углы. Один демон, огромный, лопоухий, волосатый, с коротким рогом во лбу, принимался его передразнивать, а остальные хохотали, тряся огромными животами, восторженно пихали друг друга в бок когтистыми лапищами, визжали и выли, Фелишбела почти глохла от этих страшных звуков и тоже начинала визжать, закрывая уши руками, и теперь уже матушка плакала, приговаривая, детка, детка, а отец хмурился и качал головой.

Нервы, сказал врач, которого привез отец, он осмотрел Фелишбелу, постучал ей по коленке блестящим молоточком и послушал через трубку спину и живот, Фелишбела очень стеснялась стоять перед доктором без платья, но не плакала, только изо всех сил жмурилась и вздрагивала, когда холодная трубка касалась теплой кожи, подавайте ей успокоительного чаю, мелиссы там, душицы, если не поможет, заварите валериановый корень. Отец довольно кивал, конечно, нервы, я так и думал, что нервы, я же тебе говорил, но матушка скептически поджала губы, какие там нервы, у горничной Франсишки нервы, она то рыдает, то хохочет, а ребенок, в этот момент доктор состроил Фелишбеле комичную рожу, и Фелишбела, уже в платье, громко засмеялась, а что ребенок, раздраженно сказал отец, она вон тоже то рыдает, то хохочет.

Запах у отвара был отвратительный, Фелишбела мотала головой, как лошадь, и уворачивалась от стакана, ну, детка, сказала матушка, ну, ради меня, пей, Фелишбела, не капризничай, приказал отец, ты выпьешь и будешь хорошо спать, добавила матушка, снова поднося Фелишбеле стакан, пей, детка, Фелишбела вспомнила, как демон передразнивал отца, глубоко вздохнула и выпила, стараясь дышать ртом, вот и умница, сказала матушка и погладила ее по кудрям.

Ночью из пола выметнулись зеленые стебли с розоватыми цветочками на концах и примотали Фелишбелу к кровати, валериана, поняла Фелишбела и попыталась позвать на помощь, но один из стеблей забил ей рот комком зеленых листьев, от мерзкого вкуса у Фелишбелы немедленно свело челюсти, а потом из углов вышли демоны и, плотоядно улыбаясь, – у одних морды были волчьи, у других свиные, а откуда-то с потолка свисал чешуйчатый демон с плоской змеиной головой и тремя глазами, – сгрудились у кровати, ну, сказал волосатый однорогий демон голосом доктора, здравствуй, детка, и провел кривым черным когтем по Фелишбелиной щеке. Матушку напугали странные звуки, доносящиеся из детской, она приоткрыла дверь и увидела, что Фелишбела бьется в судорогах у кровати, глаза у нее закачены под лоб, из перекошенного рта стекает на пол едкопахнущая зеленая слюна.

Фонарь замигал, и Фелишбела беспокойно поерзала на своем стульчике. Она очень устала, ей нестерпимо хотелось домой, но дома было темно, с тех пор как электричество подорожало, старой Фелишбеле приходилось выбирать, оплатить счета или кушать досыта, она все обещала себе начать экономить и ходить вечерами к миссии, где нуждающимся наливали мисочку овощного супа, чтобы не тратиться на ужин, но не могла себя пересилить, покупала свежий хлеб, отрезала огромные ломти, мазала их маргарином и мармеладом и ела, а когда начинало темнеть, выходила со своим стульчиком и сидела до утра в круге света, стараясь не смотреть в темноту. Фонарь опять мигнул, он был довольно старый, хотя и помоложе Фелишбелы, и все время грозил погаснуть, не надо, попросила Фелишбела, не пугай меня, и добавила, детка, фонарь промолчал, но разгорелся поярче, и старая Фелишбела довольно захихикала, колыхаясь всем своим грузным бесформенным телом.

А после этого, сказала она фонарю, я ничего и не помню, даже странно, вроде целую жизнь прожила, замужем, кажется, два раза была, дома фотографии есть, я тебе завтра покажу, а вот помнить ничего не помню, только ту ночь, как матушка меня на руках держит, а сама воет, бедная, страшно так, как собака, когда у нее хозяин умрет, я ей хочу сказать, что все уже хорошо, валериана меня отпустила, и демоны тоже ушли, но не могу, рот не раскрывается, да ты меня не слушаешь, старая Фелишбела с досадой хлопнула ладонью по фонарному столбу, я кому вообще рассказываю? Фонарь мстительно мигнул и погас.

Нашла ее дона Ортенс, уборщица, она встала на рассвете подмести ступеньки в подъезде и помыть площадку у почтовых ящиков и, выплескивая мыльную воду на мостовую, увидела лежащую у фонаря старуху, видимо, уснула, упала во сне со своего стульчика и ударилась головой о брусчатку, так, по крайней мере, сказал доктор из скорой помощи, он быстро приехал, хотя старой Фелишбеле уже незачем было помогать, а дона Ортенс долго еще рассказывала, что на стульчике у тела старой Фелишбелы сидел и рыдал такой огромный, дона Ортенс разводила руками, показывая, какой огромный, весь кудлатый, и с рогом во лбу, не иначе как сам Сатана, но все в доме знали, что дона Ортенс попивает, и в кудлатого никто не поверил.