Текст книги "BRONZA"

– Сколько патетики, черт возьми! – расхохотавшись, огляделся он вокруг.

Труп на кровати. Труп на полу. Пора было уходить отсюда. В его планы не входило привлекать внимание к своей персоне этими убийствами. Оуэн собирался попробовать себя на новом поприще. В стране, где он сейчас жил, ядовитым гноем набухала злокачественная опухоль будущей войны, и он рассчитывал принять участие в этой кровавой вакханалии.

Схватив за волосы, откинул назад тело женщины на кровати, вытащил торчащий из горла стилет. Подошел к лежащему на полу телу мужчины, заклинанием убрал следы магического удара, пальцами нащупал нужное место и воткнул клинок в уже мертвое сердце. Оделся. Оглядев себя в зеркале, стряхнул с рукава невидимую пылинку.

«Когда-нибудь я верну себе брата и тогда, Сэйрю… – Оуэн в последний раз глянул в зеркало, – ты заплатишь нам за свой грех!» Вышел в коридор, повесил на ручку двери табличку «не беспокоить» и направился к лифту, насвистывая «Тореадор, смелее в бой…»

15 глава

Шлепая босыми ногами по дорожной пыли (связанные шнурками ботинки болтались через плечо), мальчик задумчиво шел по дороге. Его губы шевелились, беззвучно проговаривая слова благодарности, которые он обязательно скажет доброму господину. Хозяин поместья не побрезговал его происхождением и дал ему работу, теперь он сможет помогать матери растить младших сестер. Мальчик так сильно задумался, что заметил машину в самый последний момент, когда, уже ударив, она подбросила его в темноту.

Сломавшееся от удара тело перелетело через визжащий тормозами автомобиль и упало позади. Куклой-марионеткой, у которой разом оборвались все веревки. К мальчику бросился выскочивший из машины бледный водитель. Упал рядом на колени, еще на что-то надеясь, перевернул на спину. Но смерть кровью и грязью уже начертила свои страшные письмена на юном лице. Мужчина гортанно всхлипнул. Он так спешил увидеть своего новорожденного сына, что только что убил чужого.

– Зачем… Господи! – взмолился он, в поисках пульса цепляясь пальцами за тонкое запястье. Платком, стирая пыль и кровь с детского лица. – Я буду заботиться об этом ребенке, как о своем собственном, только прошу, Господи, не делай меня убийцей! Не сейчас!

Отчаянный мужской крик далеко разнесся по пустынной дороге и, видимо, достиг небес, потому что, вздохнув, мальчик открыл круглые, по-детски доверчивые глаза.

– Я умер, да? – удивленно спросил он тоненьким, ломающимся голоском и снова потерял сознание.

Сгорбившись, мужчина продолжал сидеть на дороге. Одной рукой он прижимал к себе мальчика, другой размазывал по щекам слезы, не замечая грязных разводов, остающихся на лице. Его губы кривились в какой-то жалкой, идиотской улыбке.

«…нежный лотос на глянцевом блюдце листа покачивался на воде. Бледно-розовые, с более темными краями лепестки просвечивали на солнце. Стая золотых рыбок, тех самых, что исполняют три желания, резвилась в журчащем, переливаясь всеми цветами радуги, потоке воды. Сэйрю кормил рыбок крошками.

– Я слушаю тебя, – произнес он, не поворачивая головы.

В размеренное журчание воды вплелись новые звуки. Шелест тростника и тревожное постукивание зеленых стеблей бамбука, раскачивающихся на ветру.

– Думаю, ты уже знаешь…

Тигриные глаза светились затаенной злобой.

– Он не прожил эту жизнь в счастливом неведении, как ты того хотел. Кайя помешал ему…

Взглядом, пригнув макушки бамбука к земле, Бьякко соорудил себе высокое, пружинистое ложе.

С ладони Сэйрю в воду упала крошка. Подувший ветер всколыхнул изумрудные пряди его волос, устилая все вокруг розовым снегом. Лепестки сакуры, похожие на маленькие сердечки, падали в траву, погружались в воду и медленно тонули в ней, как и его надежды.

– Вернулся…

Вздох его был печален, но взгляд Дракона остался холоден и неподвижен.

– Да, вернулся, но Кайя забрал себе его Силу. Теперь он стал гораздо сильней… Что ты собираешься делать… с этим?

– С Кайей? Ничего…

– Я спрашивал не о нем…

В воду упала еще одна крошка.

– Хорошо. Верни ему Оковы, сотри память о случившемся и найди безопасное убежище. Без ауры Силы – Кайе понадобится лет сто, а то и больше, чтобы отыскать брата. А он пусть отдохнет…

Сэйрю, наконец, повернул голову, чтобы увидеть плотоядный взгляд тигра, с каким тот выпускал и прятал когти, словно готовился к прыжку. От ядовито-желтого взгляда Дракона стебли бамбука резко распрямились, подбросив Бьякко высоко вверх. Перекувырнувшись в воздухе, Тигр приземлился на все четыре лапы.

«Ох, уж мне эти кошачьи…» – слегка нахмурился Сэйрю.

– Нет, подожди! Сотри все! – остановил он собирающегося уйти брата.

– Ты уверен, что поступаешь правильно…? – посмотрев с сомнением, перестал весело усмехаться Бьякко.

– Не пререкайся, ступай!

Дракон надменно отвернулся. В воду упала новая крошка. Аудиенция была окончена…» Книга 12-ти Лун, глава восьмая

С мальчиком на руках вернувшись обратно к машине, мужчина осторожно пристроил его на заднем сиденье, после завел мотор и поспешил в город. Они уже свернули на улицу, ведущую к госпиталю, где он работал, когда мальчик, неожиданно очнувшись, громко застонал и сел. Рывком приткнув машину к тротуару, мужчина перебрался на заднее сиденье, взял его за руку, нащупал на запястье пульс.

– Больно? Где болит? – встревоженно спросил он.

Мальчик неловко выдернул у него свою руку.

– Нигде не болит… Со мной все в порядке, – произнес он с какой-то уставшей безнадежностью. – Я полежу немного… – опять улегся на сиденье, закрыл глаза и затих.

Мужчина немного посидел возле него, в смутной тревоге и непонятных сомнениях. Глаза мальчика показались ему такими настрадавшимися, что до сих пор было не по себе от недетского горя, переполнявшего их. И голос, каким мальчик совсем недавно удивленно спрашивал у него «не умер ли он», был не похож на тот, прежний.

Оставив пострадавшего в умелых руках своего друга – хирурга госпиталя, он поспешил к жене. Она была слаба, ей требовалось его внимание, но, крепко расцеловав ее и сына (маленький сверток в голубом конверте) и пообещав заглянуть позже, он вернулся в отделение хирургии.

– Ты уверен, что не выпил на радостях, Дитрих? Уверен, что сбил его? Он действительно перелетел через твою машину?! – забросал его вопросами хирург, закрывая за ними дверь в палату. Снял пенсне и стал протирать чистые стекла, что всегда было у него признаком сомнений.

Нахмурившись в ответ, он удивился:

– К чему такие вопросы? Ты не веришь моим словам?

– Верю, но если все, как ты говоришь, то должно было произойти чудо. Понимаешь?

– Какое чудо? О чем ты? Насколько сильно пострадал этот ребенок?

– Не знаю, но у мальчика, должно быть, дюжина ангелов-хранителей! Если не считать той царапины… – хирург кивнул на забинтованный лоб спящего, – то наш пациент абсолютно здоров! Ни переломов, ни ушибов, даже ссадин нет!

– Не может быть!

Недоверчиво посмотрев на него, он шагнул к кровати, откинул одеяло, профессионально ощупал и осмотрел больного. Бегло пролистал анамнез.

– Боже мой, Дитрих! Тебе понадобилось самому убедиться в этом?! – воскликнул его друг с обидой.

– Извини! Наверное, ты прав… Наверное, мне только показалось… Сегодня такой странный день…

Он укрыл мальчика одеялом. Отошел от постели больного, больше не настаивая на своей версии происшествия, чтобы не подвергать свои слова дальнейшему скептицизму друга. Но вряд ли собственные глаза обманули его. Как врач, он точно знал, что держал на руках мертвое тело. Смерть никогда не лжет. А после мальчик… или, может быть, кто-то другой… воскрес. Но вот воля ли на то Божья – теперь уже Дитрих сомневался.

– Это уж точно, – словно в подтверждение его мыслей, раздался голос друга, – сегодня странный день!

Хирург водрузил пенсне на нос, отчего взгляд его стал по-птичьи пронзительно-цепким. Как у ворона.

– Наш пациент, как я уже сказал… здоров. Физически. Но есть небольшое «но», – он внимательно вгляделся в застывшее, с отсутствием каких-либо эмоций лицо спящего. – У мальчика обширная амнезия, он ничего о себе не помнит. Конечно, мы подержим его несколько дней, понаблюдаем… Но ты же понимаешь – это не наш профиль. Придется подыскать какую-нибудь богадельню, где согласятся приглядывать за ним…

– Я все понял, – перебил его Дитрих, – пойду звонить отцу! Он не откажется поместить его к себе в клинику. Ведь это моя вина!

Они еще раз вместе посмотрели на пациента и вышли из палаты, каждый со своими мыслями.

16 глава

Берлин, 1943 год. Роза и Крест

Сонный покой частной психиатрической клиники в предместье Берлина ранним утром нарушили «черные рыцари» рейхсляйтера Гиммлера. Небольшой мобильный отряд эсэсовских штурмовиков прибыл сюда по личному распоряжению своего патрона.

Старший офицер стоял у окна в кабинете главврача, держал в руке бутон розы и, вдыхая аромат белых лепестков, с брезгливо-скучающим выражением на красивом лице ждал, когда тот ознакомится с приказом.

– Но, позвольте… э, милейший? – воззрился на него профессор. Сугубо штатский, он путался в военных чинах, поэтому (не зная, как правильно обратиться к офицеру) позволил себе, по-стариковски, именно такое обращение к молодому человеку. – Здесь же не сумасшедший дом! – высказал он свое мнение. – Здесь лежат люди с разными отклонениями и расстройствами, но они далеко не психи! И мы делаем все возможное, чтобы вернуть их в общество, к полноценной жизни! – еще помня о врачебной этике, попытался отстоять свою точку зрения старый врач.

Эсэсовец слегка повернул голову, покосился с холодным презрением, и профессор почему-то начал заикаться.

– Э-э… – заблеял он.

Оставив цветок на подоконнике, офицер отошел от окна.

– Вы, кажется, не согласны с решением фюрера… очистить нацию от всякого хлама? – поинтересовался он у профессора с нотками участия в голосе. При этом как-то опасно, по-змеиному, качнувшись в его сторону, и тот поседел второй раз за свою жизнь.

«Mein Gott… спаси и сохрани!» – мысленно осенил себя крестом профессор, понимая, какую совершил ошибку. Мои дети… так называл их фюрер. И не было ничего страшнее, чем привлечь к себе внимание этих жестоких детей Бога, затянутых в красивую черную форму.

А эсэсовец уже не сводил с него глаз. Несколько секунд профессор был ни жив ни мертв, уловив в их яркой лазури странный интерес к своей персоне – они словно ждали, наблюдая за ним с любопытством злого ребенка, когда он ошибется снова, чтобы безжалостные клыки смерти смогли оборвать и его жизнь.

– Нет, что вы, конечно же, нет! Я полностью согласен с фюрером! – обливаясь холодным потом, закивал головой старый врач, малодушно отрекаясь от своей клятвы Гиппократа.

И в них мелькнуло разочарование, но страх на побледневшем лице доктора, видимо, удовлетворил хозяина этих глаз. Эсэсовец снисходительно похлопал старика по плечу.

– Чудесно! В таком случае приступим к осмотру палат! – сделав рукой приглашающий жест, гость вежливо пропустил профессора вперед.

В сопровождении главврача, своего адъютанта и двух автоматчиков, с уверенностью, что он и здесь – Хозяин, эсэсовец размашисто шагал по коридору, поскрипывая хромом офицерских сапог. Полы его черного кожаного плаща, подбитого белым мехом, развевались на ходу.

Профессор был поражен, как безошибочно, только взглянув на пациента, тот определял, кто действительно болен. А он очень сомневался, что этот холеный, изумительно-красивый молодой человек утруждал себя изучением многотомных трудов по психиатрии или держал подобного рода практику. Весь, от кончиков платиновых волос до кончиков ухоженных ногтей, он в точности соответствовал представлению вождя нации о том, как должен выглядеть чистокровный немец. Болезненная одержимость фюрера красивыми людьми уже давно ни для кого не была секретом.

Но профессор Огюст Дюррбах, доктор медицинских наук, психиатр, привыкший наблюдать, анализировать и делать выводы, пришел к выводу, что самомнение молодого человека зиждется не просто на комплексе сверхполноценности истинного арийца. Скорее, это было целое мировоззрение, что он один – Творение Божьих рук, а все остальные – букашки, ползающие у его ног.

Между тем это любимое дитя фюрера, переходя от палаты к палате, равнодушно вычеркивало из списка живых одну жизнь за другой, даже не сняв перчаток.

– А здесь у нас особый пациент! Э, позвольте мне… – суетливо забежал вперед профессор, отпирая перед гостем дверь в самом конце коридора.

Застыв на пороге, несколько долгих мгновений эсэсовец вглядывался в того, кто неподвижно сидел у окна. Безвольно обмякнув на стуле, уставившись в одну точку. И наступившее хмурое утро, заглядывая в пустые глаза, скользило по безучастному ко всему лицу серыми тенями медленно падающих за окном крупных снежинок.

Пугающая напряженность застывшей в дверном проеме фигуры заставила нервы профессора натянуться до предела и зачем-то затаить дыхание. Но и прервать томительное молчание он не посмел, гость сделал это сам.

– Как интересно… Говорите, особенный пациент? Что ж, расскажите мне историю этой болезни…

Эсэсовец вошел в палату, откинув полы плаща, уселся на кровать. Пачкая подошвой сапога больничное покрывало, поставил ногу на постель, облокотился на колено и, подперев кулаком щеку, с видом мальчика, ждущего страшную сказку, приготовился слушать. Заметив насмешливые искорки в его глазах, профессор оскорблено поджал сухие губы, не понимая, что может быть смешного в страданиях несчастного юноши.

– Ну же, доктор… Вы тратите мое время… – поторопили его.

От этого вежливого напоминания профессор вновь ощутил себя в объятиях липкого страха. Как же унизительно затряслись и, о боже, взмокли стариковские чресла!

– Да, да… ради бога… извините… – закивал он головой.

Опять блея и от волнения глотая окончания слов, стал рассказывать, что пациент находится в клинике уже более семи лет. Ему лет семнадцать-восемнадцать, примерно… Он тяжело болен. Но это не психическое расстройство, нет! Случилось несчастье! Бедный мальчик после аварии потерял память. У него обширная амнезия. Он не помнит ни себя, ни своего имени. Совсем ничего…

– И только-то… – протянул эсэсовец.

Кажется, он был разочарован.

– Это еще не все! – заторопился профессор. – Важно, что юноша не поддается никакому лечению! И почти не спит! Доза снотворного, способная замертво свалить слона, действует на него пару часов, не дольше! Он отказывается от еды. Мы вынуждены кормить его внутривенно, чтобы хоть как-то поддерживать жизнь в этом теле. И как следствие, возникшая на почве амнезии глубокая депрессия привела пациента в состояние полнейшей прострации…

Профессор повернулся к окну. С тех пор, как к нему вошли, юноша не сделал ни одного движения, а глаза по-прежнему глядели в пустоту.

– И вот еще что… – доктор зачем-то понизил голос, – он все время пытается покончить с собой, но его раны поразительно быстро заживают!

– Вот как? – слегка оживился гость. – Поэтому у него бинты на запястьях? А что же случилось с его головой? – кивнул он на забинтованный лоб пациента. – Неужели пытался размозжить себе голову о стену?

– Это все оплошность санитара… Не уследил… – виновато замявшись в ответ, профессор тут же спохватился, что до сих пор не рассказал самого главного.

Но эсэсовец уже встал, давая понять, что выслушал достаточно. Подошел к больному, стянул с руки перчатку, кончиками пальцев провел по бледной щеке. Ничего не изменилось. Никакой реакции на его прикосновение. Улыбнувшись, он взял безвольно-лежащие на коленях руки юноши в свои, соединил ладони вместе, подождал немного, словно к чему-то прислушиваясь, потом отпустил. И вроде бы это его вполне устроило. Оставив пациента в покое, повернулся к своему спутнику.

– Герхард, голубчик… плащ, – обратился он к молоденькому офицерику, тенью следовавшему за ним.

– Что… «плащ»? – переспросил хорошенький блондин с томно-капризным выражением на слегка женственном лице и с собачьей преданностью в голубых глазах.

– Отдай ему свой плащ! – приказал старший. – Видишь, он в одной пижаме, не хватало еще простудиться по дороге. На улице все же зима.

Младший стал поспешно раздеваться.

– Мы забираем этого пациента с собой. Соберите все его бумаги, – объявил о своем решении эсэсовец.

Неожиданное решение гостя удивило профессора, но мысленно он вздохнул с облегчением, радуясь, что хоть кому-то спас жизнь.

Пока его собирали в дорогу, по-прежнему ко всему безучастный, юноша никак не реагировал на все проводимые с ним манипуляции. И все время, пока шли сборы, пока офицер листал амбулаторную карту пациента, уточнял детали или отдавал распоряжения; во внутреннем дворе клиники раздавались автоматные очереди и слышались предсмертные крики. В свою законную силу вступила директива по зачистке нации от всякого хлама.

Здоровяк Клаус уже приготовился поднять на руки легкое, весившее не больше сорока восьми килограмм тело, но эсэсовец удержал санитара взглядом. Снял и другую перчатку, скрестил пальцы и прижал их к бинтам на лбу больного. Полустон, полувздох – пустые глаза юноши впервые закрылись сами, он погрузился в глубокий, здоровый сон.

Именно здоровый сон. Уж это-то, как врач, герр Дюррбах смог определить точно. В желудке у него неприятно екнуло. Понимание магического лежало за рамками его рационального мышления. Прагматик до мозга костей – он не верил в колдунов, магов, волшебников и прочую нечисть, не находя для их реальности достаточных на то научных оснований. Поэтому, сопровождая гостя, адъютанта и Клауса с его ношей, логически рассудил, что ему просто что-то померещилось от слишком сильного волнения.

Герхард Рудольф Ульрих барон фон Эгерн завел машину; прогреваясь, мотор негромко заурчал. В зеркале он увидел, как его непосредственный начальник – Генрих Альберт Карл Мария ван Вайтефель осторожно пристраивает у себя на плече забинтованную голову спящего и нежно целует юношу в висок. Лицо Герхарда обиженно вспыхнуло. Губы капризно надулись.

– Генрих, зачем тебе этот больной мальчишка?! Эта поломанная кукла! Когда у тебя есть я! – ревниво воскликнул он, всем корпусом развернувшись назад.

– Не ревнуй! А то накажу! – строго одернул своего любовника Оуэн. – Отвези меня в обитель, – приказал он, крепко прижимая к себе обретенное вновь сокровище. Ничего не помнящего о себе Марка.

«Спи, дурачок! Ты даже не представляешь, какое тебя ждет пробуждение…»

– В Обитель? – удивился Герхард. – Но разве мне… можно?

– Ты что, внезапно оглох, раз переспрашиваешь? – рассердился Оуэн. Ему стоило лишь слегка нахмурить темные, красиво начерченные брови, чтобы с лица адъютанта исчезло всякое выражение. Тот поспешно отвернулся.

Плавно тронувшись с места, черный «Maybach SW» покинул территорию клиники в сопровождении отряда мотоциклистов. Снегопад белым саваном снежинок прикрыл трупы расстрелянных на заднем дворе.

Профессор так и остался бы стоять на крыльце, если бы Клаус не увел хозяина обратно в дом, в тепло. Сразу почувствовав себя немощным старцем, тот с трудом опустился в кресло за рабочим столом. Посмотрел на фотографию в траурной рамке и горестно вздохнул. Дитриха уже не было в живых.

Это правда, что сын не был приверженцем идеи мирового господства немцев, но он был патриотом своей страны, отправившись волонтером на фронт спасать жизни германских солдат в полевом госпитале. Старый врач снова вздохнул. Сын погиб где-то под Москвой, в этой страшной, варварской стране, и он даже не был уверен, похоронено ли его тело. Поэтому в семейном склепе не было плиты, у которой они с женой могли бы постоять, разделив свое горе.

Потерев лицо замерзшими, противно-влажными ладонями, профессор как-то неуверенно сгримасничал. Провожая «гостей», он не осмелился даже пальто набросить. Стоял на крыльце в одном халате, коченея от мороза, с прилипшей к губам вымученной улыбкой, мечтая лишь об одном, чтобы черные мундиры поскорее убрались восвояси.

Он видел, как адъютант кинулся открывать перед своим начальством дверцу припорошенного снегом автомобиля. Видел, как тот, подхватив полы плаща, уселся на заднее сиденье. Видел широкую спину Клауса, сгорбившись, с подобострастием лакея осторожно передающего эсэсовцу свою «ношу». И прежде чем захлопнулась дверца машины, успел заметить, каким радостным нетерпением сверкнули эти ярко-голубые, такие жестокие глаза, и уже не был так уверен, что спас мальчику жизнь.

«Может, спасением для него как раз и была смерть…» Эта запоздалая, простая в своей логичности мысль повергла профессора в смятение. А черный «майбах» продолжал стоять у подъезда с включенным мотором, и он больше не чувствовал холода. Липкий страх, вновь заползая в душу, вытеснял из нее и сострадание, и человечность…

Откинувшись на спинку кресла, профессор прикрыл глаза. Он рассказал о пациенте все. Почти все. О том, что у юноши голубая кровь, рассказать так и не успел. И слава богу! Заикнись он об этом – и сейчас, без сомнения, в клинике не осталось бы ни одной живой души.

А кровь действительно была голубой. Они узнали об этом случайно, когда мальчик впервые совершил самоубийство. Пронзительно-голубая, до ультрамарина, маслянисто переливаясь всеми цветами радуги, она капала из перерезанных запястий сверкающими голубыми бриллиантами. Да, то было зрелище не для слабонервных. Впрочем, застывая, кровь темнела, превращаясь в обычную человеческую. Первая группа, резус положительный. Ничего особенного…

Единственное, о чем всегда было стыдно вспоминать – об одержимости сына, пытавшегося разгадать удивительный феномен. Забросив семью, диссертацию, работу, Дитрих проводил все дни в клинике. Подобная одержимость, конечно, могла бы считаться похвальной с научной точки зрения, но по человеческим меркам она была не более чем элементарной жестокостью. Да и методы его лечения отличались от общепринятых.

Стараясь вернуть пациенту память, как последнюю возможность разгадать тайну, он ставил над ним опыты, мучил… И однажды у него почти получилось. В пустых глазах мальчика появились проблески сознания, они наполнились невыразимой мукой и, разлепив запекшиеся губы, он произнес только два слова: «Убей меня!»

В тот день сын впервые напился. Вдрызг. Блуждая по больничному саду, сначала хохотал, будто сумасшедший, а после кричал что-то гневное и все грозил кулаком небу, пока не упал и не заснул на клумбе с нарциссами. Утром Дитрих уехал, чтобы уже никогда не появляться в клинике. Мальчика он оставил в покое. Но все равно каждый год, зимой, с завидным упорством тот накладывал на себя руки. Профессор со вздохом глянул в окно. Каждый раз, как начинался снегопад…