Текст книги "BRONZA"

17 глава

На хорошей скорости лихо вписавшись в поворот, черный «Maybach» свернул с шоссе на узкую асфальтовую дорогу, пролегающую вдоль покрытого льдом водоема. Впереди, в конце подъездной аллеи показалась чугунная ограда. И основной темой орнамента кованой решетки были кресты, увитые стеблями роз. Без листьев и цветов. Зато с острыми шипами. Сбавив скорость, автомобиль притормозил у ворот. Ажурные створки распахнулись сами, пропуская машину на территорию обители «Роза и Крест».

Здесь, всего в сорока минутах езды от Берлина, в каком-то странном безлюдье и запустении располагалась небольшая усадьба. В глубине давно заброшенного парка стоял двухэтажный старинный особняк, мрачностью архитектуры наводивший на мысль о неудачной попытке архитектора построить средневековый замок, но бросившего свою затею на полпути.

Основанием зданию служил бельэтаж в форме пентакля, на каждом из пяти углов по одной псевдо-башне, украшенной мерзкими горгульями. Острую крышу дома венчал длинный шпиль с флюгером на конце. Медная жестянка, изображавшая смерть с косой, вызывая зубную боль и действуя на нервы своим скрипом, вертелась от порывов ветра.

Объехав мраморного Посейдона, борющегося с морским змеем в замерзшем фонтане, автомобиль остановился у подъезда. На первом этаже и в некоторых окнах второго горел свет. Наверное, в летнюю пору, в зелени плюща и хмеля, особняк смотрелся не так мрачно, но сейчас – в переплетении голых ветвей, свисающих со стен облезлыми лохмотьями, он производил особенно гнетущее впечатление.

Барон фон Эгерн нервно передернул плечами. За все годы его ни разу не приглашали сюда, и вот теперь ему представилась возможность удовлетворить свое любопытство. «Боже, какое уродство! Не свалились бы…» – посмотрел он на каменных чудовищ, рассевшихся на карнизе.

Дубовую дверь, обитую медными гвоздями, им открыл дворецкий, отодвинув изнутри тяжелый засов. «Английский мерин… мог бы и удивиться неожиданному возвращению своего господина, да еще с “ребенком” на руках…» – злорадно глянул на слугу Герхард. Но лицо дворецкого осталось невозмутимым, словно для его хозяина было делом обычным – являться внезапно и заносить в дом спящих мальчиков.

Оуэн пристроил Марка на диване в своем кабинете. Попросил слугу принести подушку и плед.

– Надо же вернуть плащ его владельцу! – заметил он весело.

Получив назад свой плащ, Герхард, с трудом скрывая брезгливость, оделся.

– Ваш гость останется к обеду? – спросил дворецкий.

– Нет, Оли… мой гость сейчас уедет! – ответил Оуэн, отдавая слуге перчатки и фуражку. – Но, может, барон что-нибудь выпьет? – повернулся он к Герхарду.

Тот согласно кивнул.

Перебросив через руку плащ господина, с фуражкой и перчатками в руках дворецкий покинул кабинет с видом лорд-канцлера, готового объявить о коронации. Вернулся с серебряным подносом, уставленным выпивкой. Сначала наполнил хрустальную пузатую рюмку коньяком для хозяина, после протянул гостю бокал белого вина.

Открыв бюро, Оуэн быстро набросал небольшую записку, вложил в конверт, запечатал сургучом. Немного подумал, взял лист бумаги и составил длинный список.

– Письмо завезешь Людвигу, в клуб. А по списку я хочу получить все завтра, к обеду! – приказал он своему адъютанту.

Герхард обиженно надул губы. «Отсылает, будто прислугу…» – подумал он, поставив на стол недопитый бокал. Может, у вина был отличный вкус и насыщенный букет, но сейчас оно показалось ему таким же кислым, как и ревнивый осадок в его душе.

Оуэн усмехнулся, заметив выражение его лица. Обиженным, любовник еще больше походил на женщину. Он обнял его за плечи.

– Ну же, Герхард… не люблю, когда ты так куксишься… – сказал он довольно мягко, потрепав молодого барона по щеке. Но за вкрадчивой ласковостью его тона слышалось: «Не серди меня!»

Тут же стерев с лица обиду, Герхард прищелкнул каблуками и поспешил откланяться. Рассердить свое божество… Тогда Генрих надолго лишит его своего общества и ему останется только грезить о нем в одиночестве.

Как только за бароном Эгерном закрылась входная дверь, Оуэн сразу же забыл о его существовании. Подхватив на руки легкое, для него почти невесомое тело, перенес Марка на кровать в спальню. Улыбаясь каким-то своим мыслям, расстегнул портупею, снял китель. На ходу закатывая рукава рубашки, прошел в ванную, открыл кран. Зашумела вода, наполняя ванну. Проверив рукой, не горячо ли, добавил в воду ароматических масел. Вернулся обратно, брезгливо поморщившись, стащил с брата больничную одежду, освободил от бинтов.

– Сожги! – приказал слуге.

– Вам не понадобится моя помощь, чтобы искупать его? – спросил дворецкий. На голого мальчика он не смотрел.

– Спасибо, Оли, – тепло улыбнулся ему Оуэн, – но с мальчишкой я уж как-нибудь и один справлюсь! – заверил он слугу.

На лице дворецкого не отразилось, как именно он понял слова хозяина. Поклонившись, слуга вышел. И бросая в огонь вонючее тряпье, задумываться, для каких целей понадобился здесь этот худенький, болезненного вида, такой некрасивый мальчик, тоже не стал.

Тем временем, с заботливостью любящей матери, Оуэн отмыл брата от больничного запаха и грязи, после, закутанного в большое полотенце, уложил в постель. Переодел в одну из своих шелковых пижам, выбрав голубую. Впрочем, и любая другая была бы Марку так же велика. Накрыв одеялом, присел на кровать и несколько минут с интересом разглядывал спящего.

Внешность брата ему не понравилась. «Какая-то деревенщина, плебей…» – скривил он губы и уже призадумался, а не убить ли своего любовника и не отдать ли его породистое тело Марку. Но представив себе, как сильно баронесса фон Эгерн удивится неожиданным переменам в характере своего единственного, горячо любимого сына, тихо рассмеялся.

Герхард был избалованным, капризным маменькиным сынком, нытиком и эгоистом. К тому же, вряд ли удастся надолго удерживать его в обители. Помешанная на любви к своему ангелочку баронесса поставит на уши всю берлинскую полицию, разыскивая сына.

Поэтому он решил, что переселением душ займется как-нибудь на досуге. Сейчас было не до этого. Приближалось время Поворота Ключа. А пока он был готов потерпеть брата и в этом нескладном теле. Самое главное – Марк был с ним: слабый, беззащитный, такой уязвимый без своей Силы и целиком в его власти. «Сэйрю, чешуйчатая ты гадина… если рассчитывал, что надежно спрятал его от меня… то ты просчитался…» – подумал он, мысленно заглянув в желтые, по-змеиному неподвижные глаза. Убрал с бледного лба спящего смоляной завиток, который тут же упрямо лег обратно. Это было так знакомо, что вызвало у него невольную улыбку.

В дверь постучали, Оуэн позволил войти. Помня, что господин мерзнет, а дом большой и холодный, дворецкий принес ему теплый свитер из ангоры.

– Прикажете подавать к обеду? – спросил он.

– Не сейчас. Я буду обедать вместе с ним. Когда он проснется, – отказался Оуэн, надевая свитер.

Дворецкий с сомнением посмотрел на кровать. А если мальчик проспит до вечера? Хозяину прикажете оставаться голодным?! И предложил:

– Не приготовить ли, в таком случае, немного холодных закусок?

– Хорошо. Принеси в кабинет. Я буду там, – Оуэн отпустил слугу взмахом руки.

Задержавшись возле кровати, задумчиво размышлял, то ли уже уйти, то ли все-таки разбудить Марка. Он соскучился по его дерзкому взгляду, неосторожным словам, глупым поступкам. Хотелось услышать как всегда сердито ворчащий, чем-нибудь недовольный голос. И уже потянулся рукой, но лишь провел большим пальцем по нижней губе. «Поспи еще немного, я подожду…»

Марк причмокнул, и он снова улыбнулся. Даже на этом некрасивом лице нашлось что-то достойное внимания. Губы. Пухлые, четко очерченные, с ямочками в уголках рта. Не удержавшись, Оуэн поцеловал их. Они были мягкими, по-сонному податливыми и сладкими. По телу пробежала приятная волна. Согревшись желанием, быстрее потекла кровь. Услышав нетерпеливый стук собственного сердца, он склонился к Марку, целуя по-настоящему. Языком, требуя ответа на свой поцелуй.

Недовольно нахмурив брови, спящий заворочался во сне. Оуэн резко выпрямился. Брат, единственный, любимый, рядом, а он даже не может прикоснуться к нему, чтобы тот не вздрогнул от отвращения. Печаль, изморозью по стеклу, отразилась на его застывшем лице, но ранимым оно оставалось недолго. «Ты заплатишь мне за то, что сделал с ним… С нами обоими…» В глубине глаз Оуэна, разгораясь, затлели красные угли его непреходящей ненависти. Но прежде чем уйти, насильно он все-таки поцеловал Марка. Плотнее задвинул шторы на окне, погасил свет и покинул спальню, оставив брата одного, отсыпаться.

Дворецкий вошел в кабинет, поставил поднос на стол. На фарфоровом блюде рулетики из осетрины и форели в листьях салата. Кубики брынзы с паприкой. Большие греческие маслины без косточек. Дольки авокадо, политые соком лимона. Стружкой нарезанный сливочный сыр и подсушенный до золотистой корочки хрустящий хлеб. Бутылка белого вина и один бокал. Все для разнообразия вкусовых ощущений. Все для хозяина.

Оуэн курил у окна. Смотрел в низкое хмурое небо, затянутое серыми облаками и тоже хмурился. Дворецкий огорчился. Он уже давно привык к резким сменам настроения своего господина, но сегодня, впервые за многие годы, тот по-настоящему чему-то радовался. Еще пятнадцать минут назад он улыбался, а когда говорил о мальчике, в его голосе звучала искренняя теплота.

– Позволите спросить… – обратился он к хозяину.

Оуэн кивнул.

– Этот мальчик… Ваш гость… Что приготовить для него… на обед?

Присев на краешек письменного стола и выбирая себе рулетик, Оуэн попытался вспомнить, что же, кроме сладостей, любит Марк. Вопрос слуги заставил его задуматься. Наконец, он пожал плечами.

– Не знаю, Оли… он – сладкоежка. Придумай что-нибудь сам, но что-нибудь особенное. Порадуем нашего гостя!

Наливая в бокал вина, он перестал хмуриться.

– Неужели хозяин вздумал пригласить на Рождество целую кучу ребятишек? – озадачился вопросом повар, выслушав распоряжения дворецкого.

Потому что те, кто обычно собирались в особняке на праздник, играли в бильярд, курили сигары и пили «Курвуазье». И они уж точно не были сладкоежками.

– У господина юный гость! Он хочет доставить ему удовольствие! – ответил дворецкий таким тоном, что задавать еще вопросы отпала охота.

Переглянувшись с садовником, коротавшим время до обеда на кухне, повар показал удаляющейся спине дворецкого один неприличный жест, понятный любому итальянцу и объясняющий наглядно, куда бы он послал дворецкого с его лошадиным лицом, если бы тот спросил.

«Наверное… – задумался повар, занявшись приготовлением теста для бисквитов, – нынче в Рождество все будет по-другому…»

По обыкновению, особняк пустовал весь год. Они с садовником жили здесь одни в небольшом флигеле, неподалеку. Выполняя помимо всего прочего функции сторожей: дважды в день обходили дом дозором, проверяя, все ли в порядке, не разбилось ли где окно. Внутрь не заходили, мрачный – тот производил неприятное впечатление.

За неделю-полторы до Рождества, как это было принято уже много лет, здесь появлялся дворецкий с небольшим штатом временно нанятой прислуги. И особняк на время становился многолюдным. Прислуга снимала чехлы с мебели, зеркал и скульптур. Чистила ковры, хрустальные люстры, медные ручки. Натирала до блеска полы. Мыла окна. Перестирывала постельное белье и готовила комнаты наверху. На это уходило несколько дней.

Следом за дворецким в особняке появлялись четверо молодых людей. Приятных, милых, неуловимо похожих друг на друга одинаково вежливой манерой вести себя. По их сосредоточенному виду было ясно, что они чем-то очень заняты, но в чем именно заключались их обязанности, никто не знал. К тому же они постоянно куда-то пропадали то поодиночке, то все сразу…

Накануне праздника начинали съезжаться гости. Не отходя от плиты, он готовил для них завтраки, обеды, ужины и снова завтраки и обеды. В гостиной в камин укладывали хорошо просмоленное бревно, устанавливали вертел. На нем будет жариться рождественская кабанья туша. И только ближе к вечеру, наконец-то, приезжал сам хозяин. Получив жалованье вперед и трехнедельный отпуск, как было заведено, они с садовником покидали поместье вслед за дворецким. Вернувшись обратно в середине января, заставали здесь привычное безлюдье и заброшенность.

«А в этом году, нá тебе… не успела прибраться прислуга – заявился хозяин, да не один!» – повар осуждающе покачал головой. Нарушение заведенного порядка ему, суеверному, показалось дурным предзнаменованием. Поставив форму с тестом в духовку, смахнул с толстого, с глубокой ямочкой, подбородка муку.

– Ты это видел? – повернулся он к садовнику.

– Ага…

– Я-то думал, наш хозяин – австриец там какой или швед.

– Ага, я тоже думал…

– Ну, богач… понятно… аристократ! А он, погляди… Вон кто!

– Ага, и я об этом…

– Немец! Эсэсовец!!

– Ага, подштанники святого Януария! Ну, что тут скажешь! – кивнул садовник и, подмигнув, предложил окропить эту новость.

Покосившись на дверь, не вернется ли дворецкий, повар налил обоим французского мятного ликера. До этого дня ему ни разу не приходилось видеть хозяина в военной форме. Да чтоб в такой форме!

Неожиданное открытие поставило его перед дилеммой: то ли признать существующий факт, то ли отказаться от места в знак своего несогласия с политикой Германии. К политике Дуче, впрочем, повар относился тоже без особого энтузиазма.

– Да-а… – протянул он с сомнением, взбивая венчиком шоколадный крем.

– Вот и я об этом… – откликнулся садовник, протягивая руку за бутылкой шартреза. – Хозяин – да пусть он будет хоть сам черт! Жалованье хорошее! Работа – не бей лежачего! Опять же, над ухом никто не зудит! Стоит ли нос-то задирать?

Житейская философия приятеля подействовала на повара успокаивающе. Он отмел в сторону все свои сомнения, занявшись любимым делом. Колдовать у плиты.

– Просыпайся, Марк! Про-сы-пай-ся!

Этот легкомысленно-веселый голос, зовущий его так беспечно, раздражал. Он не хотел просыпаться, не хотел идти на его зов. Он уже привык блуждать в темноте. Здесь, в пустоте не было никого. Только он и то существо, что страдало и плакало где-то рядом. Иногда оно кричало от нестерпимой боли, заставляя волосы на голове вставать дыбом. И тогда он тоже кричал вместе с ним, задыхаясь от ужаса.

А еще эти постоянно преследующие его глаза! Такие жадные, сосущие или вдруг умоляющие, выпрашивающие что-то… Он не понимал, чего хотят от него эти глаза. Он прятался от них в темноте.

Но временами привычная картина менялась. Черты того, кому принадлежали эти глаза, проступали отчетливей, и он превращался в соляной столб отчаяния, постепенно узнавая того, кому однажды доверился… Кто предал его…

Одна душа на двоих! Одно сердце! Неправда, у него отобрали душу, у него вырвали сердце! Понимание этого въедалось под кожу ржавчиной невозможности вернуться назад и хоть что-то исправить, изменить. Сердце – оно не выдерживало такой муки. И тогда он тоже начинал кричать, и существо исходило криком вместе с ним. Когда же ободранное криком горло уже не могло больше издать ни звука, начинался снегопад. Спасительный снегопад.

Серые хлопья мягко скользили по лицу, и он забывал. Забывал того, кому принадлежали эти глаза. Боль обманутого сердца больше не была его болью. Можно было снова блуждать в темноте или, устав от преследующего его настойчивого взгляда, вскрыть себе вены, со вздохом облегчения вручив себя покою смерти. Жаль только, что этой костлявой ветренице почему-то не нужна была его жизнь. Она только дразнила его, обманывая снова и снова. Ну и пусть. Зато можно было и дальше прятаться в темноте. Не отзываясь на зов, он хотел навсегда остаться в ее чернильной пустоте. Но кто-то уже открыл дверь, и чьи-то руки вытолкнули его в этот ослепительно-яркий прямоугольник света…

Он вскрикнул, зажмурившись от яркого света, больно резанувшего по глазам. Щелкнул выключатель.

– Можешь открывать… Я выключил люстру. Извини, что сразу не подумал об этом.

Марк осторожно приоткрыл глаза. Приятный, рассеянный свет от настольной лампы. Комната тоже выглядит уютной, кровать удобной. От постельного белья и пижамы хорошо пахнет. Его взгляд застрял на белом пушистом свитере.

– Где я? – спросил он неуверенно.

– Не важно – где. Важно – с кем! – услышал он в ответ насмешливое и такое знакомое. Его взгляд перебрался на лицо хозяина белого свитера. Приветливо улыбающееся лицо «дядюшки». Марк судорожно дернулся. «Ивама? Урод! Скотина! Подонок! Ненавижу тебя! Ненавижу!»

– Убирайся! – рявкнул он, ненавидящим взглядом прожигая Оуэна насквозь.

– О, нет! И куда же ты гонишь меня… из собственного дома? Да еще в такую непогоду! – весело рассмеялся тот.

Марк стиснул зубы. Нет, он не будет разговаривать с этой вероломной сволочью… Много чести… Он просто встанет сейчас с мягкой кровати, оденется и уйдет отсюда… Пусть только этот чертов обманщик попробует остановить его! Он плюнет ему в лицо! И от души пожалел, что слюна не ядовита. Попробовал встать, но смог только сесть. Его руки оказались привязанными к спинке кровати.

– Сейчас же развяжи меня! Слышишь! – дернул он руками.

Сдирая кожу, веревки больно врезались в запястья.

– Нет. Не хочу, чтобы ты снова умер у меня на глазах. И начал жить заново, забыв обо всем…

По бледному лицу Марка пошли красные нервные пятна. Зачем эта скотина напоминает ему о том, что и так никогда не забудешь?!

– Ненавижу! – произнес он, задыхаясь, глотая слезы.

– Чем удивил… – усмехнувшись, пожал плечами Оуэн, но теплота из его глаз ушла.

Марк не заметил. Для него тот, как всегда, был самовлюблен, самонадеян и, как всегда, красив. Нахально красив. Его нервы не выдержали.

– Я не хочу тебя видеть! Я не хочу тебя слышать! Я не желаю с тобой разговаривать! Отпусти меня! Сейчас же отпусти меня, ублюдок! – орал он срывающимся на визг голосом, вырываясь изо всех сил. Но истощенное многолетней голодовкой тело лишь слабо трепыхалось на кровати.

Оуэн прижал брата за плечи.

– Прекрати истерику! Немедленно! – потребовал он. – А то и ноги привяжу!

Угроза возымела действие. Оказаться настолько беспомощным, когда рядом коварный, непредсказуемый Ивама… Притихнув, Марк сполз под одеяло.

– Отпусти, я хочу уйти… – глухо попросил он. Из-под одеяла выглядывал только кончик носа и сердито-блестевшие черные глаза.

– Куда ты пойдешь, глупый? Без Силы… слабый, больной, – спросил Оуэн, красиво изогнув бровь. – Ты хоть представляешь, что творится в стране, где ты сейчас живешь? Да первый же патруль, на который ты нарвешься, поставит тебя к стенке! С такой внешностью здесь сажают в концлагерь и отправляют в крематорий! – он был сказочно терпелив, пытаясь объяснить брату существующий порядок вещей. Но Марк не слушал его, да и просто не понимал, о чем идет речь.

– Мне все равно… Я хочу уйти… – заладил он свое.

– Дурачок! Я никуда тебя не отпущу. Ты останешься здесь, со мной. Только я могу защитить тебя!

– Что? Защитить?! Меня? – вытаращился на него Марк. – Лжец! Да ты один причинил мне столько страданий! Ты обманул меня! Ты соблазнил Эльзу! Ты убил меня! Ты…

Он не смог произнести этого слова. Зажмурившись, с головой спрятался под одеяло. Чтобы не слышать собственного крика. Чтобы не видеть, как Ивама, заламывая ему руки, наваливается на него всей тяжестью…

Очнувшись, Марк помнил все, что случилось с ним до момента, когда он воткнул себе в горло нож, и ничего, что было после. А картина насилия, стоявшая перед глазами – она была такой яркой, такой отчетливой. Не верилось, что все произошло не сейчас.

– Никогда не прощу тебе этого! Никогда! До конца моих дней! – показался он из-под одеяла.

– До конца твоих дней? – улыбнувшись, переспросил Оуэн и вздохнул. – Значит, целую вечность…

Но, кажется, это его нисколько не огорчило.

– Хорошо, обсудим и это тоже, за обедом. Нам о многом нужно поговорить. Ты должен все узнать. Если и тогда ты захочешь уйти, я отпущу тебя! – пообещал он, даже не думая выполнять свое обещание.

Марк посмотрел на него с сомнением. Оуэн сидел на кровати нога на ногу, обхватив руками колено. Военные галифе с офицерскими сапогами слегка удивили, но сочетание белого свитера и черных галифе смотрелось здорово. Марк фыркнул. Завистливо. «Ну, конечно… это же Ивама! У него все должно быть особенным, даже военная форма!»

– Я не хочу есть! – солгал он, отворачиваясь.

– Повернись обратно! Я не намерен разговаривать с твоим затылком!

– Вот и прекрасно! Не разговаривай! – буркнул Марк.

Лежать на боку, с вывернутой за спину рукой (дальше не пускала веревка), было не очень удобно, зато перед глазами перестала маячить одна самодовольная физиономия. «Зови меня просто дядей! Как же… Ивама! Чертов лжец!»

Схватив за плечо, Оуэн резко развернул Марка к себе. Стиснул пальцами лицо, вдавил головой в подушку.

– Не смей отворачиваться! Никогда не смей от меня отворачиваться! – произнес он с нажимом. Глаза злые, смотрят холодно.

Ощутив исходящую от него опасность, Марк испуганно сжался.

– Не отворачивайся! – еще раз сунув брата головой в подушку, Оуэн отпустил его. Встал с кровати.

Марк не сводил с него круглых, перепуганных глаз пойманного крольчонка. А тот и сам не понял, что же так разозлило его.

– Не хочешь обедать, не надо, – уже спокойно заметил Оуэн, направившись к двери.

Марк тут же отвернулся. По щекам потекли слезы. «Вот и убирайся… Не хочу тебя видеть…» – скорчившись в неудобной позе, беззвучно плакал он, не понимая, зачем ему эта ненужная жизнь. Зачем вообще жить, если в сердце не осталось ничего, кроме ненависти. Подтянул колени к животу и невольно застонал: «Мое сердце лопается от переполнившей его ненависти… Кто-нибудь, приди и убей меня…»

Сложив руки на груди, Оуэн стоял, прислонившись плечом к дверному косяку. «Глупый, упрямый мальчишка, ничего не понимающий, ничего не желающий понимать! Даже если я сожму тебя в своих объятиях до боли… Нам все равно не стать единым целым…» – думал он, прислушиваясь к глухим из-под одеяла рыданиям. В глазах его стыла та самая странная печаль.