Текст книги "BRONZA"

18 глава

Водитель небольшого грузовичка, напевающий легкомысленную, довольно похабную песенку о неверной жене мельника, резко затормозил. Сердце от страха ушло в пятки. Обогнавший его на приличной скорости автомобиль вдруг завилял впереди по скользкой дороге и съехал к обочине, визжа тормозами.

Из машины выскочил офицер в черной форме СС. На ходу стаскивая с себя добротный, отделанный белым мехом кожаный плащ, швырнул его в мокрый снег на асфальт и принялся остервенело топтать сапогами. При этом молодой человек так грязно ругался, что водитель покраснел. За свою добропорядочную жизнь ему не приходилось слышать и половины таких ругательств. А эсэсовец, выбросив плащ в кювет, забрался обратно в машину, не забыв со злостью несколько раз хлопнуть дверцей.

Испытывая страх, к которому все больше примешивалось удивление, водитель пикапа мерз в остывающей кабине, дожидаясь, не поедет ли тот дальше. Но «майбах» с включенным мотором продолжал стоять на месте. Он покачал головой. Черные мундиры… в этой стране им было позволено ВСЕ! И этот отчего-то взбесившийся мальчишка мог пристрелить его как собаку просто потому, что был не в духе.

Снова покачав головой, водитель осторожно сдал пикап назад. Развернувшись, можно сказать, «на цыпочках», тронулся в обратный путь, до развилки. Рискуя застрять в какой-нибудь канаве на грунтовой дороге. Но у него была семья и, не зная, что так взбесило эсэсовца, рассудил, что лучше буксовать где-нибудь в грязи, чем получить пулю в лоб.

А Герхард, навалившись грудью на руль, обхватив его руками, плакал злыми ревнивыми слезами. Потому что еще сегодня утром, до поездки в ту злосчастную психушку, он был абсолютно счастлив. Потому что у него было все, что он хотел в этой жизни. У него был Генрих.

Неужели время, что они провели вместе, оказалось ложью? Неужели он просто играл его чувствами? Неужели он совсем не любит его? Мысли, несущие смятение в душу, полоснули по сердцу острыми когтями тревожного предчувствия. Неужели их встреча, перевернувшая всю его жизнь, – не подарок судьбы, как он считал все эти годы?

Тогда, в 33-ем, осенью, безжалостно вырванный отцом из нежных объятий любящей матери, семнадцатилетний Герхард был отправлен в кадетский корпус «Волки Вергелтунга». В аристократическом семействе Эгернов было принято мужчинам выбирать карьеру военного. И ему, избалованному, капризному, похожему на девчонку, пришлось несладко среди жестоких сверстников. Узнать, что не ты – пуп земли и мир не вертится вокруг тебя! О, это было сильное потрясение!

В первый же день какой-то верзила, разбежавшись куда-то по коридору, сбил его с ног. Помогая подняться, весело рассмеялся:

– Эй, принцесса Софи! Не зевай! Здесь нет горничных – убирать тебя с дороги!

Вокруг посмеялись хорошей шутке. Случай забыли. А вот «принцессу Софи» – нет! Прозвище будто приклеилось. Многие, особенно старшие мальчики, развлекаясь, делали ему странные, звучащие двусмысленно, предложения. Понимая, что его как-то грязно оскорбляют, он злился и лез в драку. И для него, неженки, все заканчивалось плачевно. Достаточно было и пары ударов, чтобы он скорчился от боли на полу. Правда, по лицу не били. Существовало негласное правило: не посвящать учителей и воспитателей во внутренние дела дортуаров.

И вот, когда он уже совсем отчаялся, а в кармане лежало пространное, слезливое письмо для баронессы с мольбой «забрать его отсюда» прозвенел звонок к уроку и в класс вслед за герром Шульце вошел Генрих. По аудитории пролетел вздох всеобщего восхищения. Так совершенна была красота молодого мужчины. Словно древний германский бог сошел на землю, решив почтить их своим вниманием. От него исходила спокойная уверенность, что он – Средоточие мира, и никто из ребят не усомнился в его праве на это. В своих сердцах они уже творили из него кумира. Всем сразу же стало безразлично, умер или ушел в отставку их прежний учитель.

Представив нового преподавателя военной истории, директор удалился. Снисходительно улыбнувшись на выражение восторгов в свой адрес, Генрих хлопнул в ладоши, и класс мгновенно притих. В наступившей тишине он открыл журнал и стал зачитывать фамилии курсантов. Знакомясь.

Когда очередь дошла до него, сидевший впереди Отто, через плечо, прогнусавил ему в лицо «принцесса Софи» и, прежде чем отвернуться, показал Герхарду свой мерзкий язык. «Урод проклятый!» – он не удержался, чтобы не треснуть его по затылку увесистой хрестоматией. Сразу озверев, Отто сгреб его за грудки и почти перетащил через парту.

– Убью… – прошипел он, наливаясь кровью.

– Я сам тебя убью! – храбро пообещал ему Герхард.

В пылу ссоры они не заметили, как к ним подошел учитель.

– Что тут у нас? Петушиные бои? – полюбопытствовал Генрих.

Разнимая мальчиков, щелкнул здоровяка Отто в лоб; тот взвыл от боли и выпустил Герхарда. Класс затаился в ожидании, кого накажут первым. Телесных наказаний никто не отменял. За непослушание здесь подвергали публичной порке. Короткий, гибкий хлыст, от которого на коже сразу вспухали багровые полосы, всегда висел на стене. Возле доски, рядом с указкой.

Одернув школьный френч, весь внутренне сжавшись, Герхард вытянулся по струнке, уже решив, что если его накажут, точно сбежит отсюда. Но учитель не стал никого наказывать. Напротив, присел на край его парты, удивив всех своей демократичностью. Покачивая ногой, чуть склонив голову набок, несколько минут, смутив своим вниманием, изучал Герхарда. Казалось, эти насмешливые глаза видят его насквозь.

– Да, действительно, похож на девочку! Очень хорошенькую! – резюмировал, вставая, учитель. Отвесил Отто подзатыльник. – Не скули! – приказал строго. – А теперь оглянитесь вокруг! Кто рядом? – обратился он к классу.

Все дружно завертели головами.

– Ну, сосед… – ответил один.

– Друг! – сообразил другой.

– Правильно! Друг! Товарищ! Соратник! – кивнул Генрих. – И если вас собрали в этих стенах – вы уже избранные! От вашей сплоченности, поддержки, заботы друг о друге зависит ваше будущее и будущее страны, которой вам предстоит править! – он многозначительно замолчал, и лица мальчишек осветились пониманием – тот сказал: «Править!»

– А ты… позволил себе оскорбить товарища! – с холодным презрением учитель посмотрел на Отто, своими словами в мгновение ока превращая того в изгоя. – Но вряд ли ты дотянешь до конца года! Потому что я съем тебя еще до экзаменов! – пообещал Генрих весело, потрепав покрасневшего Отто по упитанной щеке, и вернулся к кафедре.

По классу пробежал одобрительный смешок.

С этой минуты Генрих стал для него кумиром. Нет, идолом! Божеством, которому он станет поклоняться. Класс тоже догадался, кто теперь станет мальчиком для битья, а кто любимчиком нового учителя. Ребята злорадно посмеялись над Отто и позавидовали Герхарду.

После урока учитель задержал его в классе. Подошел, обнял за плечи, предложил обращаться за советом в любое время. От Генриха исходил волнующий, обещающий запретное, аромат желанного. Это привело его сердце в смятение. Пропустив удар, оно застучало как сумасшедшее: он влюбился безоглядно и навсегда…

«Запах… он до сих пор чувствует его запах на своей коже!» – очнулся от своих воспоминаний Герхард. Потому что еще вчера они были вместе! Шепча слова любви, тот довел его своими ласками до полного изнеможения. Но вчера он еще не знал, каким бывает Генрих, когда любит. Каким светом может сиять его лицо, когда он смотрит не на него, а на того мальчишку. На него Генрих никогда не смотрел такими глазами. Это открытие растерзало самодовольное, ревнивое сердце молодого барона Эгерна на мелкие рубиновые капли. Его плечи вновь затряслись от рыданий.

– Лжец! Обманщик! Ты лгал мне! Лгал! Лгал! Лгал! – лупил он кулаком по баранке, и бедный «майбах» жалобно мяукал, вздрагивая у обочины.

Впереди остановился крытый брезентом армейский грузовик, сопровождаемый мотоциклистами. На землю спрыгнул офицер вермахта и направился к его автомобилю. Быстрым движением смахнув слезы, Герхард высморкался в платок и нацепил на лицо маску вежливости, но на вопрос офицера – «Что случилось, не нужна ли помощь?» – все равно ответил с излишней резкостью.

Покосившись сначала на валявшийся в кювете плащ, потом на него, штабист с деликатной настойчивостью предложил поднять капот и все-таки посмотреть, почему не заводится мотор. Герхард понял – тот не отстанет, а еще понял, истерично хихикнув, что просто не в состоянии сейчас вести машину; кажется, он забыл, как это делается. Офицер с искренним радушием предложил ему место в кабине своего грузовика. Один из солдат сел за руль «майбаха», и они тронулись в путь.

Штабист оказался словоохотливым. «Поддерживая» беседу, Герхард всю дорогу кивал и вежливо улыбался. «Вот если бы рядом был Хельмут…» – думал он. Как же ему не хватало сейчас надежных медвежьих объятий друга, его понимания и вдумчивого, внимательного взгляда. Он бы утешил его, позволив выплакать свое горе у него на плече. Но это было уже невозможно! Хельмут погиб в Польше, еще в 39-ом. Его мать писала. Нелепая, случайная смерть. Шальная пуля, срикошетив, попала в голову.

Герхард так и не съездил на могилу друга, несмотря на все даваемые себе обещания. Иначе пришлось бы принять его смерть, признать, что того больше нет. А он пока не простил ему своей обиды. Потому что так и не понял, почему Хельмут так глупо, так невозможно глупо подставился под какую-то там шальную пулю. В каком-то там богом забытом Кракове…

Армейский офицер до конца остался предупредительным. Сделав приличный крюк, довез его до самого дома, семейного особняка Эгернов в Вильмерсдорфе. С пожеланием удачи вручил ключи от машины, отсалютовав, прищелкнул каблуками. В ответ, лишь кивнув на прощание, Герхард стал подниматься по ступенькам.

Последнее время он жил в доме один. Отец «болел», как он выражался, и не покидал поместья. Баронесса, не забывая о долге добропорядочной жены, находилась при муже. Но это были всего лишь отговорки. На самом деле родители просто не любили столичную толкотню и глубоко презирали фюрера, чтобы выносить его присутствие слишком долго.

Дверь сразу же открылась, наверное, слуга увидел его в окно. Не ответив на приветствие, он бросил ему фуражку, перчатки и прошел к себе. Не раздеваясь, упал на кровать. Немного полежал, уткнувшись лицом в подушку, перевернулся на спину и заложил руки за голову. Так думалось лучше.

Он ненавидел Рождество. Потому что, чем ближе был праздник, тем у Генриха сильнее портилось настроение, а его обычно тонкая ироничность в обращении с Герхардом превращалась в ядовитый сарказм, он становился раздражительным и злым. А потом просто исчезал. Да, Герхард люто ненавидел Рождество потому, что без всяких объяснений Генрих оставлял его одного. На неделю, на две или больше. И думать – вернется ли он или ушел навсегда, было мучительно. И страшно. И ожидание становилось пыткой. Он ссорился с отцом. Закатывал матери истерики. Или, напиваясь до бесчувствия, валялся целыми днями в постели, чтобы не гадать, где сейчас Генрих и кого дарит своим вниманием.

И только то Рождество, единственное, было особенным…

Долгожданные рождественские каникулы обрадовали всех, кроме него. Одноклассники, весело гомоня, разъезжались по домам. Кто ехал к себе, кто в гости к другу, но мало кто хотел остаться на все праздники в опустевшей школе. За ним тоже прислали машину, но Герхард отправил ее обратно, передав с шофером для баронессы письмо с выдуманной причиной, объясняющей его задержку, чтобы мать не вздумала примчаться сюда и сорвать его планы. Он наконец-то решился получить желаемое.

Прошел уже год. На втором курсе отношение к нему резко изменилось. Или дело было в покровительстве Генриха, или он сам изменился, повзрослев. А может, причина была в его целеустремленности. Давно и тайно влюбленный в своего учителя, он просто перестал обращать внимание на всякие досадные мелочи.

Его перестали дразнить «принцессой Софи». Теперь он находил у себя под подушкой открытки с приглашениями на свидание. Получив такую впервые, очень удивился. Сосед по койке тоже удивился, что он до сих пор не в курсе. Объяснил, что так принято, если хочешь найти себе пару, оставлять подобного рода послания.

Как правило, старшие мальчики опекали младших, это поощрялось администрацией школы. Так было легче и в учебе, и на тренировках, а насколько далеко заходили отношения учеников в их личное время или по ночам – это никого не волновало. Все знали – шалости закончатся, как только их выпустят в большую жизнь.

– И что мне с этим делать? Если я не хочу встречаться с этим парнем?! – разглядывая открытку, спросил он с тревогой.

– Ничего, – ответил сосед, – просто выброси в урну, и все!

– И все?! – Герхард не был уверен, что понял правильно.

– Добровольность, понял? – улыбнулся сосед и добавил: – Неписаный закон нашей Alma mater!

С тех пор Герхард выбрасывал послания, не читая.

К вечеру в школе не осталось никого, кроме сторожей. Устроившись на верхней ступеньке лестницы, с которой хорошо был виден коридор и дверь в комнату учителя, он остался ждать его возвращения. Времени прошло достаточно, задремав, он чуть было не проворонил его появление.

Генрих размашисто шагал по коридору, мурлыча что-то себе под нос. И черная, нараспашку, барская шуба, отороченная серебристой лисой, подметала за ним пол. Он бросился следом, но возле захлопнувшейся за учителем двери решимость вдруг покинула Герхарда. Он испугался оказаться отвергнутым. Его гордость, самолюбие… Нет, он бы не вынес такого – крушения всех своих надежд.

– Что, так и будешь стоять с протянутой рукой? – послышалось из-за двери.

Вздрогнув, он покраснел, словно его застали за чем-то постыдным.

– Входи! – пригласили его.

Нервно пригладив волосы, Герхард одернул френч, глубоко вздохнул и толкнул дверь.

– Ты? – вроде бы удивился Генрих. Бросил шубу на кресло у камина. Прошел к письменному столу, налил себе из хрустального графина немного коньяка. Присев на угол стола, прежде чем сделать глоток, покачал в пузатой рюмке темно-золотистую жидкость, потом, внимательно оглядев его с ног до головы, спросил:

– Разве ты не поехал домой?

– Да, поехал! – кивнул Герхард. – То есть нет! Я хотел с вами поговорить, но вас нигде не было, а мне очень нужно… Я отложил отъезд! – заторопился он с объяснениями.

– И что же тебе было так нужно от меня? – в глазах Генриха заискрились смешинки.

Герхард почувствовал, что краснеет.

– Я хотел пригласить вас на Рождество к нам в имение! Как своего друга! – выпалил он ломающимся от волнения голосом.

– Что я вижу? Ты наконец-то набрался храбрости залезть ко мне в постель! – усмехнулся Генрих. Отставил коньяк в сторону и привлек его к себе. Обнял за талию, словно в танго, откинул назад. – Зачем же ехать так далеко? Мы можем заняться этим прямо сейчас! Здесь! – вернул его в горизонтальное положение и неуловимо-быстрым движением вытряхнул из школьного френча. – Разве ты пришел не за этим?

– Нет, перестаньте! Что вы делаете? – выхватил у него Герхард свой френч, прижал к груди, капризно надул губы. Да, он пришел за «этим», но в своих романтических мечтах ему все виделось иначе. Теплая беседа, нежные объятия, горячие признания… А холодная насмешливость Генриха обидела его и даже напугала.

– В чем дело, мальчик? – услышал он такой же насмешливый вопрос и обиженно развернулся к двери.

– Я передумал! С вашего позволения, учитель, могу я идти?!

– Черта с два!

Сильные пальцы, смяв накрахмаленную манжету форменной рубашки, стиснули запястье. Герхарда крутанули так, что он оказался рядом с кроватью и совсем далеко от двери.

– Зачем тогда ты остался? Зачем ждал меня весь вечер на лестнице? Зачем пришел сюда? – спрашивал Генрих, стаскивая с кровати покрывало. Отшвырнул в сторону. – Я слышу, как колотится твое сердце! Разве ты хотел не этого, Герхард? Отдаться мне! С самой первой нашей встречи!

Белые шелковые простыни на ложе любви. Боже, как же он хотел отдаться ему на этих простынях. Но восприняв слова Генриха о том, что тот слышит стук его сердца (хотя оно и в самом деле выпрыгивало из груди) всего лишь за поэтическую метафору, упрямо мотал головой, отрицая очевидное.

– Маленький трус! Хочешь на всю жизнь остаться «принцессой Софи»? Какой же из тебя вырастет мужчина, если ты не можешь разобраться в собственных желаниях?

Взгляд учителя выражал презрение. Лицо Герхарда вспыхнуло.

– Я разобрался! – воскликнул он, гордо вздернув подбородок.

– Да-а? Тогда не заставляй меня применять силу! – с этими словами Генрих толкнул его на кровать.

Падая на спину, Герхард на мгновение испугался, что тот навалится следом… и все случится совсем не так… и он пожалеет… Но кажется, учитель никуда не торопился. Он закрывал дверь на ключ. Так и не успевший переодеться, во фраке, с бутоном розы в петлице, лайковых перчатках и белом кашне – он смотрелся вдвойне бесподобно в глазах влюбленного в него без памяти мальчишки.

Герхард приподнялся на локтях. Щеки его пылали. Немного пугаясь того, что должно произойти, и вместе с тем с трепетом ожидая этого, он не сводил с Генриха зачарованного взгляда. А тот раздевался. Медленно. Роняя одежду на пол. Каждым своим жестом, каждым своим движением соблазняя его. И сердце стучало, как ненормальное.

– Тебе… нужно особое приглашение? – услышал он недовольство в его голосе и бросился расстегивать пуговицы на рубашке. О да, он тоже хотел раздеться перед ним так же волнующе и чувственно, как Генрих сейчас раздевался для него. Но от волнения только суетился, все больше запутываясь в одежде, и уже почти плакал, мысленно проклиная свою неуклюжесть.

– Ты такой неловкий… Дрожишь весь… Это твой первый раз? – спросил Генрих, присаживаясь рядом с ним на кровать.

Он смог лишь кивнуть в ответ.

– Тогда не спеши… – Генрих удержал его дрожащие руки в своих прохладных ладонях. – Я буду учить тебя… – прошептал он ему на ухо.

Стало стыдно и так сладко от этого бархатного шепота, обещающего так много. Теплое дыхание у щеки. Горьковатый запах одеколона, коньяка и табака. Запах взрослого мужчины. Аромат желанного. В груди вдруг жалобно екнуло, а слезы сами побежали по лицу.

– Я люблю вас! Я не смогу жить без тебя! – бросился Герхард в его объятия.

– Что же ты ревешь… тогда, глупый?

Требовательные губы божества коснулись его еще нецелованных губ. В этот момент, за любовь Генриха, он продал душу дьяволу, пожелав, чтобы возлюбленный принадлежал только ему. И, видимо, дьявол исполнил его желание. Потому что все рождественские каникулы Генрих принадлежал только ему одному…

19 глава

Он привез его в имение, представив родителям как своего старшего друга. Баронесса, женщина и без того довольно впечатлительная, была мгновенно очарована гостем. Но даже отец, всегда эмоционально сдержанный, излишней предупредительностью старался выразить Генриху свою признательность за дружбу с их сыном. Герхард был единственным наследником барона Эгерна: вдовец, женатый на его матери вторым браком, отец был уже немолод. Старшая дочь и сводная сестра Герхарда давно имела свою семью.

Днем они немного покатались на лыжах по заснеженному парку. От верховых прогулок пришлось отказаться. Выяснилось, что Генрих не любит лошадей. Впрочем, те тоже почему-то боялись его. Испуганно всхрапывая, косились на него влажным глазом и пятились назад.

К вечеру пошел сильный снегопад, и поездку в Берлин пришлось отложить. Заметив, что изучавший коллекцию отцовских ружей Генрих заскучал, он предложил ему небольшой мастер-класс по фехтованию. Желая показать или, вернее, похвастаться своим мастерством. Уверенный в себе, ведь отец с шести лет учил Герхарда фехтовать. Да и в школе, в поединках на эспадронах, он был в десятке лучших.

Увидев его в белом колете, набитом войлоком, в защитной маске, с рапирой в руке, Генрих презрительно рассмеялся.

– Сними с себя эти тряпки! – потребовал он. Снял со стены, из коллекции отца, шпагу – настоящую испанскую бретту – и внимательно осмотрел толедский клинок. – Зачем вообще заниматься этим… если знаешь, что не можешь убить? – спросил он, бросая ему оружие.

Бретта оказалась намного тяжелее рапиры, зато гард полностью закрывал кисть руки. Себе Генрих выбрал изящный, в темной патине гравировки, клинок итальянца Луиджи Чинни.

– Деремся до первой крови! – выставил он условие. – И не смей поддаваться мне, мальчишка! Убью!

«En-garde» взвизгнули, скрестившись, шпаги. Звон стали, «ассо», похожий на танец. Выпад, батман, еще батман, обманный ангаже, боковая фланконада, по-змеиному неуловимое мулине и «touchée» – клинок работы Чинни уперся ему в горло, выпустив капельку крови. Но и ему было чем гордиться. Его шпага успела чиркнуть Генриха по руке, оставив на рукаве белой рубашки тонкий алый росчерк.

О, какой потрясающий азарт испытал он тогда, безрассудно рискуя своей жизнью! Какое дикое возбуждение от проснувшегося вдруг в нем хмельного желания убивать! Что после, в душе, смывая с себя пот состоявшегося поединка, исторг крик наслаждения прежде, чем Генрих успел овладеть им. И получил за это пощечину. Первый преподанный ему урок, чтобы уже никогда не забывать, что его божество не терпит, когда что-то идет не так, как хочет оно…

После ужина баронесса деликатно оставила своих мужчин и гостя одних, заметив, что те собрались возле камина в узком кругу. А он слегка дулся на отца, полностью завладевшего вниманием Генриха.

Речь зашла об охоте, и уж тут барон Эгерн сел на своего любимого конька. Охота была единственной и пламенной страстью отца. Еще он держал великолепную свору легавых. Коллекционировал старинное оружие и мог гордиться своим винным погребом. Хотя сам предпочитал только коньяк, пунктуально, каждый вечер, одну рюмку перед сном.

Заядлый охотник, он был великолепным рассказчиком. Свои охотничьи байки рассказывал с юмором и чувством меры, всегда зная, когда надо остановиться. Генрих слушал старого барона с живым интересом. Особенно его заинтересовало освежевание туш. Оживившись, отец предложил поохотиться с утра на зайцев, на что тот лукаво заметил, что предпочитает дичь покрупней. И барон загорелся идеей устроить для гостя охоту на кабана. В общем, вечер закончился на очень бодрой ноте. Прощаясь с ними, отец попросил молодых людей не засиживаться допоздна. В глазах Генриха заплясали насмешливые искорки.

– Не волнуйтесь, я прослежу за тем, чтобы мальчик вовремя оказался в кроватке! – покосившись на зарумянившегося Герхарда, заверил он барона.

В ответ, тоже глянув на сына, отец что-то тихо сказал Генриху на ухо, и тот весело рассмеялся шутке барона. А смеялся он по-мальчишески заразительно, очаровательно морща нос и фыркая совсем по-кошачьи.

В своей спальне, нетерпеливо поглядывая на словно бы застывшие стрелки часов, он ждал его, замирая в сладком томлении от малейшего шороха. Заранее смущенно краснея от своей неопытности и острого желания доставить возлюбленному хоть часть того наслаждения, какое испытал сам в их первую с Генрихом ночь.

Замечтавшись, легких шагов не услышал. Вот и яркий блеск глаз притаившегося хищника успел заметить лишь в последний момент, задохнувшись от накрывшей его тело жаркой волны. А Генрих, играясь с ним в постели точно с пойманным мышонком, сыто и растягивая удовольствие, и в самом деле, напоминал одного из крупных представителей семейства кошачьих.

После, засыпая совершенно счастливый, он видел его четкий силуэт на фоне окна. Обнаженный, тот курил и смотрел, не отрываясь, как метель швыряет в стекло снежные хлопья.

– Что бы я только ни отдал за встречу с тобой… Но что же отдать мне? У меня ничего нет… Кроме тебя… – услышал он голос Генриха, прозвучавший с такой пронизывающей, печальной безнадежностью, что защемило сердце. А может, той ночью ему это только приснилось.

Не отказавшись от своей затеи, как и обещал, отец устроил охоту для гостя. Егеря нашли лежку матерого секача, и на следующее утро, только рассвело, рассевшись по машинам, все отправились на охоту. Под нетерпеливое повизгивание возбужденных азартом легавых, заняли каждый свою позицию. Свору спустили. Скоро великолепно натасканные собаки громким лаем известили охотников, что подняли кабана. Взяли в клещи и, наседая сзади, покусывая за ляжки, погнали зверя на номера.

Крупный секач, разъяренный нахальством легавых, выскочил на поляну прямо под выстрел отца. Зверь был как на ладони, словно мишень в тире. Все были уверены, что барон попал. Но кабан лишь мотнул головой, встряхнул щетинистым загривком и неожиданно бросился на охотника, взметнув комья земли со снегом.

Конечно, все случилось за считанные мгновения, но Герхарду запомнилось каждое из них до мельчайших подробностей. Вот, загородив собой, Генрих одной рукой оттолкнул барона, а другой схватил кабана за нижнюю челюсть, и секач, будто наткнувшись на каменную стену, начал медленно оседать на задние ноги, вставая на дыбы. Лезвие финки вошло зверю точно между ребер, прямо в сердце. Легкое движение руки – и туша кабана грохнулась на землю. Вытерев окровавленное лезвие о шкуру секача, Генрих весело поинтересовался, может ли он теперь отрезать свиное ухо в качестве трофея. Его заразительный смех разрядил напряженность обстановки. Остальные заулыбались.

Потом, по традиции, охотники ели сырую, посыпанную солью, дымящуюся печень. Словно язычники в старину, благодарили лесное божество за удачную охоту, поливая снег кровью кабана. Внутренности бросили жадно набросившимся на требуху собакам.

Вернувшись с охоты, Герхард первым делом зашел к нему в комнату – хотел поблагодарить за спасение отца. Дверь в ванную была приоткрыта. Он заглянул. Генрих расслабленно лежал в горячей воде, прикрыв глаза. Кисть руки красиво свисала с края ванны. И уже плохо верилось, что в этой аристократичной руке, с длинными пальцами музыканта и миндалевидными лунками ногтей заключена сила, способная одним движением остановить разъяренного секача.

– Ты спас моего старика… – начал он.

– Я не спасал твоего отца, – перебил его Генрих. – Мне нет до него дела. Я просто хотел померяться силой со зверем.

Слова его прозвучали холодно и, более того, цинично. Оскорбляя. Герхард обиженно надулся.

– Извини, что побеспокоил тебя! Наверное, я не вовремя… – он повернулся, чтобы уйти.

– Хорошо. Согласен. Я сделал это для тебя. Если бы барон погиб, то сейчас ты лил бы слезы… и был бы уже ни на что не годен. Вот я и подумал… – лукаво улыбнувшись, Генрих схватил его за руку и уронил в воду. – Хватит слов! Можешь уже начинать благодарить меня! И мне должна понравиться твоя благодарность. Понимаешь, о чем я…?

Зарумянившись приятным смущением, он согласно кивнул. Быстро стягивая с себя намокшую одежду, подумал, что Генрих просто не любит выставлять свою доброту напоказ, по какой-то причине считая ее проявлением слабости.

На следующий после охоты день они собрались в Берлин.

– Понятно… Молодежь – не терпится развлекаться… И право, что за дело сидеть тут со мной, стариком! – притворно ворчал отец, провожая их. Ущипнув Герхарда за щеку, напомнил на прощание:

– Ухаживая за барышнями, сын… не забывай о приличиях и чести!

Скрывая легкую досаду от отцовского, не к месту сказанного замечания, Герхард обнял его, чмокнул баронессу в щечку.

Генрих рассмеялся.

– Не волнуйтесь, барон! За этим я тоже прослежу…

Дожидаясь его, он курил возле машины.

В Берлине они остановились в городском доме Эгернов. В большом трехэтажном особняке в стиле итальянского барокко. Не успели разложить вещи – к ним явился нежданный гость. Генрих представил ему своего друга и кузена Людвига. Барона фон Вебера. Высокий, с военной выправкой, брюнет внимательно оглядел его с ног до головы и повернулся к Генриху.

– Какая милая зверушка… Право же, что только не случается в сочельник… – протянул он вполне добродушно.

Но Герхарду не показалось – легкое презрение в холодных серых глазах гостя, которое тот, впрочем, и не скрывал. Его самолюбие было задето. Он враждебно покосился на барона.

В ответ Генрих смешливо хмыкнул.

– Виго, не смей дразнить моего ученика! Видишь, мальчик уже и губы надул! – потормошил он Герхарда. – Увижу у него слезы… тебе не поздоровится! – пообещал он своему кузену с шутливой угрозой.

Барон картинно вытянулся во фрунт.

– Яволь, мой фюрер! – воскликнул он и, хотя был в штатском, прищелкнул каблуками, продолжая дурачиться.

Оба весело рассмеялись.

Герхард тоже улыбнулся. Конечно, он пока еще не дорос до понимания всех тонкостей взрослого мужского юмора, ну и пусть. Зато Генрих жестом собственника обнимал за плечи его, а не кого-нибудь, тем самым давая понять своему другу, в каких они состоят отношениях. Этого было достаточно, чтобы перестать обиженно дуться.

Но когда Людвиг, переговорив о чем-то своем с Генрихом, собрался уходить, затаив обиду, он мазнул барона по спине мстительным взглядом.

В канун Рождества, вместо «Лоэнгрина» Вагнера, отмененного по неизвестной причине, они попали на представление фокусника. Генрих, завзятый театрал, с проникновенным лицом слушающий оперу, на представлении мага и волшебника вел себя хуже уличного мальчишки. Громко хохотал, свистел и все время хлопал в ладоши, наблюдая за тем, что творилось на сцене. А там творилось что-то невообразимое.

Вместо пушистого кролика из шляпы выползла, бросившись душить фокусника, огромная змея. Женщина, которую пилили надвое, визжала резаной свиньей. Из-под пилы фонтаном (не кровь же, в самом деле?!) во все стороны брызгал томатный сок. Волшебный ящик, куда вошла ассистентка, чтобы бесследно исчезнуть на глазах у публики, вдруг вспыхнул ярким пламенем и сгорел дотла. По сцене скакали зайцы, летали голуби, с потолка сыпались конфетти и серпантин. Что-то все время взрывалось, сверкало и исчезало в густом дыму. Растерянно озиравшегося по сторонам бледного фокусника проводили со сцены под руки и бурные аплодисменты зрителей. А когда опустившийся следом занавес свалился в оркестровую яму и оттуда раздались крики ужаса, в зале уже стоял просто гомерический хохот. Публика расходилась очень довольная представлением.

Домой они возвращались пешком, так захотелось Генриху. Шагая по ночному Берлину, весело обсуждая весь этот театр абсурда, он нисколько не жалел, что вместо оперы они попали на комичное выступление горе-мага.

– Господа хорошие, никак заблудились? А-я-яй!

Из темноты выступило несколько совершенно вульгарных типов. Герхард испугался, у них в руках блеснули ножи.

– А здесь, как видите, наша территория! – продолжая развязно ухмыляться, к ним приблизился главный заправила. – Прошу бумажники, побрякушки… и никто не пострадает… За все нужно платить! – он перевел взгляд со взволнованного происшествием Герхарда на совершенно спокойного Генриха, и ухмылка стала шире. – Такие красавчики, надо же…