Текст книги "Крестьянская история"

Народ в это время был далеко от того места, где умер Сталин. Те люди, которых видела я, по поводу смерти вождя не сокрушались, не было ни слёз печали, ни слёз радости. Все как-то молчаливо напряглись в ожидании перемен: к худу или к добру? Вообще ни о чём не говорили: о плохом говорить боялись, хорошего было мало. Самым хорошим было то, что войну выстояли, но какой ценой! Эту победу, это горькое счастье берегли в себе, старались не расплескать. Проголосовать за верность идеям великого Сталина – единогласно. Сходить на собрание – а куда ещё идти? Попробуй не пойди – станешь врагом народа.

Жизнь в селе в послевоенные годы

Что оставил после себя покойник для жителей села? Нудная, грязная, тяжёлая, изнурительная работа с ненормированным рабочим временем. Серые, унылые будни без выходных, без праздников – у скотины праздников нет, её надо кормить, поить, ухаживать за ней каждый день. Неустроенный, убогий быт-прозябание, слова «комфорт» даже не знали. Какой там комфорт – даже уборную не из чего было построить. Лепили из глины, смешанной с соломой. Зимой её заметало, замораживало, нужду справляли за сугробом снега. Пока отсидишь на стуже положенное время, так застынешь, что потом ещё долго остаётся жгучее ощущение холода. А уж если совсем лютый мороз да ещё с диким ветром, то справляли нужду в пристройке для скота и тут же лопатой выбрасывали содержимое на улицу на кучу навоза.

Слова «мебель» тоже не знали, не было такого понятия в крестьянском лексиконе. Были самодельные столы, табуретки, лавки. Всё покупалось на базаре у какого-нибудь умельца. Не было такой фабрики, которая бы изготовляла лавки и табуретки. Мои учебники и тетради лежали в тарном ящике из-под хозяйственного мыла. Ящик был сделан из грубых, шершавых досок, стянутых ржавой проволокой. От тетрадок и книжек исходил стойкий запах хозяйственного мыла. Но как-то прочитала, что, когда В.И. Ленин и Н.К. Крупская жили в эмиграции в Швейцарии на съёмной квартире, вся их мебель состояла из тарных ящиков. Это утешило. Забота о хлебе насущном, о семье, детях, скоте сегодня и завтра. Многие семьи без мужчин – война забрала. Какие уж тут слёзы по покойнику? Прискорбно об этом писать, но ведь это так и было. Избёнки-лачуги, вросшие в землю, крытые соломой, обложенные скирдами кизяков[11]11
  Кизяк – высушенный или переработанный навоз, используется в качестве топлива.


[Закрыть]. Рядом с хатой – обязательно гора навоза. Весной, осенью, летом в сырую погоду на дорогах непролазная грязь. Транспорт только гужевой. Грузовая машина – редкость, легковых машин не было вообще. На весь район одна больница, одна амбулатория, одна десятилетняя школа. В начальной школе учились бесплатно, обучение в средней школе было платным. Зимы в Сибири долгие, студёные, с длинными тёмными ночами, отапливалась школа дровами, которых не всегда хватало. В классах было холодно, сидели одетыми в пальто, фуфайках, пимах, порою даже в рукавицах. Рукава на локтях быстро пронашивались на прорехи накладывали заплаты. Так и ходили, это было нормально. Чтобы чернила не замерзали, чернильницу держали в левой руке, правой рукой писали, периодически дуя на неё для согрева. Электричества не было. В центре класса висела двадцатилинейная керосиновая лампа (одна на весь класс) с плоским абажуром из жести, окрашенным в белый цвет. Тем, кто сидел под лампой, было и светлее, и теплее. На задних партах царил полумрак. Примитивный источник света, конечно, коптил. Но на это никто не обращал внимания. Класс даже не проветривался, форточек не было, и так не жарко. В каждом классе было по сорок и более учащихся, и все они дышали. В таких условиях мы учились. И ведь хорошо учились! Никто не жаловался, считалось, что так живут, так учатся во всём мире. Начиная с восьмого класса учащиеся весь сентябрь должны были работать в колхозе, на уборке урожая. Зимой школьники не работали – учились.

Но учились не все. Окончив пятый, шестой класс, а то и после четвёртого школу бросали, так как материальное положение семьи было очень трудным, иногда настолько безысходным, что слово «трудное» его не объясняет. Многие дети не посещали школу по той простой причине, что ходить в школу было не в чем – не было ни обуви, ни одежды. Это считалось уважительной причиной. Чуть повзрослев, шли работать в колхоз: мальчики – в пастухи, на работу в бригаду, девочки – на ферму, на полевые работы, в доярки. Доярками работали девчата в возрасте от четырнадцати лет. За каждой работницей закреплялось по двенадцать коров. Кто придумал эту норму, какой негодяй? Чтобы знать, что это такое, надо хоть один раз попробовать подоить корову руками. Доить можно двумя способами – щипком и кулаком. Слабодойных коров доили щипком. Пальцы, большой, указательный и средний, обхватывали щипком сосок у основания, плотно сжимая и одновременно вытягивая его, рука двигалась вниз, молоко струйкой вытекало в подойник. Тугодойных коров таким способом хорошо не выдоишь, их доили, сложив пальцы рук в кулак. Так же плотно обхватив сосок кулачком у основания, не ослабевая напора, надо вести руку вниз, сжимая и вытягивая сосок. Доить надо в хорошем темпе, напористо, ритмично и обязательно доводить щипок или кулачок до края соска, тогда струйка молока будет упругая, пенистая. Мне приходилось проделывать эту процедуру, когда прихварывала бабушка. Была наша Зорюшка с характером, уже после нескольких движений от усилий и напряжения руки немели, сбивались с ритма, пальцы начинала сводить судорога, молоко стекало по локтям на землю, приходилось тщательно вытирать руки и начинать всё сначала. Придя с работы поздно вечером, мама обязательно проверяла мою работу, у меня всегда был брак. Кстати сказать, коровы – большие привереды, они знают свою хозяйку, часто не доверяют чужому человеку своё «сокровище», «зажимают», не отдают молоко, поэтому требуются усилия, чтобы выцедить весь удой. Доярка идёт к своей подопечной со скамеечкой и двумя вёдрами – одно для молока, другое ведро, по возможности, с тёплой водой. Приласкав свою Красулю или Берёзку, моет и чистой тряпицей протирает вымя, садится на лавочку «под корову», аккуратно выдавливает первые капли на ладони, делает лёгкий массаж вымени, массирует руки, молоком же смазывает соски, при необходимости эта процедура повторяется несколько раз – как пойдёт молоко, после окончания доения надо снова сделать лёгкий массаж, вытереть и погладить вымя. Вставали девочки рано, к шести часам нужно быть на ферме. Мама обязательно приходила на каждую дойку. Юных доильщиц было жалко, она брала подойник и садилась буквально вытягивать молоко из самой трудной коровы. Так, пока каждая из девчат выдаивала свою норму, мама иногда успевала выпростать каждой по корове. Потом ещё надо было выборочно проверить, как справились с работой девчата, хорошо ли опорожнили своих подопечных. Халтурить нельзя: если в вымени осталось молоко, животному грозит мастит, а это беда. После дойки надо было помыть вёдра, молокомеры, фляги для следующего доения. Воду грели в котле подсобки до тёплого состояния – экономили топливо. Доярки сами грузили фляги с молоком в брички. Случалось, что скотник не приходил, тогда надо было вычистить от навоза хлев, раздать своим подопечным корм – сено, силос (этот концентрат, кстати, сырой и очень тяжёлый), напоить животных (воду привозили в бочке и носили вёдрами). Обессиленные труженицы фермы делали непосильную работу со слезами и руганью. Вечером всё повторялось.

В городе Белгороде поставлен памятник челнокам: юноша и девушка тянут на тележках большие тюки: вот, мол, они спасли страну. Памятника юной советской доярке нет. Её работу не видел, видимо, ни один художник, чтобы отразить сей тяжёлый труд в произведении искусства. Художники в таких местах не бывают. Но памятник алкоголику в столице нашей Родины есть.

Учились с огромным желанием

Из близлежащих сёл, что в пяти-семи километрах от Топчихи, осенью и весной ученики старших классов ходили в школу пешком. Каждый день туда и обратно шесть раз в неделю. Зимой вынуждены были жить на квартирах, так как мерить километры через степь было невозможно: дули неуёмные бураны, дорогу переметало, заламывали холода до сорока градусов мороза. Каждую зиму случались людские трагедии. Кто-то поехал на лошади в поле за сеном или за соломой, кто-то шёл из одной деревни в другую, был застигнут бураном, да так и остался в поле. Плата за постой была натуральной – продуктами. Приходилось отказывать в чём-то семье: мы уж тут как-нибудь, а ты учись. Учились с огромным желанием. Какие тогда были умные, целеустремлённые ученики! А какие были замечательные учителя! Как великолепно они учили! Как много знали! Как искренне хотели всех научить!

Учитель географии и астрономии, Михаил Александрович Панфилов, в ясную, морозную ночь приглашал учащихся старших классов на уроки астрономии в десять-одиннадцать часов вечера. На чистом звёздном небе показывал звёзды и созвездия: Млечный Путь, Андромеду, Кассиопею, Большую и Малую Медведиц, Полярную звезду. Тут же, на морозе, увлекательно о них рассказывал. Учил ориентироваться по Полярной звезде, если вдруг случится заблудиться. На эти ночные уроки приходили все. Знал он и про Тунгусский метеорит, и про Бермудский треугольник, и ещё много интересного. Михаил Александрович прошёл всю войну, был контужен, мог сорваться на грубость, но на него не обижались, его всё равно любили. Учитель математики, Куприян Иванович Тибекин, был строгий, требовательный, сделал планшет, заполнил его воском (пластилина тогда не было), изготовил из толстой проволоки стержни и использовал это как наглядное пособие, чтобы дети лучше постигли премудрости планиметрии. Учитель литературы, Никита Григорьевич Цысь, читал наизусть отрывки из «Слова о полку Игореве» на языке оригинала – старославянском. И не просто читал, как читают стихи, а мелодично, нараспев, растягивая слова и фразы. Мы сидели, околдованные, погрузившись в таинственно-сказочный мир наших далёких предков. Учитель немецкого языка, Евгений Николаевич Миллер, руководил драматическими кружками – ученическим и учительским. Учителя школы ставили спектакли для населения по пьесам Н.В. Гоголя и А.П. Чехова на сцене районного Дома культуры. Это была настоящая интеллигенция, просветители. На школьных вечерах Евгений Николаевич садился на стул в углу коридора и весь вечер играл на баяне вальсы и танго. Мы танцевали, наши учителя танцевали вместе с нами. Учитель физкультуры, Леонид Фёдорович Сапрыкин, на уроках физкультуры учил нас танцевать вальс. А где бы ещё мы этому научились? Не было у нас ни художественной, ни музыкальной, ни спортивной школ. Считалось, что такие учреждения в сельской местности – излишество. Зачем это сельским детям? Обойдутся, у них есть лопаты, вилы, грабли. К любому учителю можно было подойти до уроков, после уроков, на перемене и попросить объяснить непонятное. Учитель объяснял так, как будто он только тебя и ждал: терпеливо, внятно, спокойно.

Были пионерская и комсомольская организации. Комсомольцы старших классов шефствовали над младшеклассниками. В каждом пионерском классе был вожатый из числа старшеклассников – это было комсомольское поручение. Вожатые помогали классным руководителям организовывать досуг детей, праздничные мероприятия, оказывали своим подопечным помощь в учёбе. Была и я отрядной вожатой. К этому поручению относилась очень ответственно, проводила с детьми много времени. Участвовали мои пионеры во всех школьных праздниках, спортивных соревнованиях, сдавали нормы БГТО («Будь готов к труду и обороне!»).

По весне, когда снег с полей сходил, а лужи ещё оставались, всем отрядом ходили далеко в степь «выливать» сусликов. Находили норку зверька, двое удальцов садились на корточках у входа в подземное жилище обитателя, остальные участники акции носили вёдрами воду из ближайшего водоёма, по очереди аккуратно цедили её в отверстие в земле. Через некоторое время из ямки осторожно высовывалась мокрая удивлённая головка местного степного аборигена, и он тут же попадал в ловкие руки юных охотников. Таков был тогда широко распространённый метод борьбы с вредителями-грызунами за будущий урожай. Конечно, гомон, крик, визг! Шкурки сусликов сдавали в приёмный пункт, за них платили какие-то небольшие деньги. Отловом сусликов занимались и взрослые, но они добывали зверьков капканами – таков был местный охотничий промысел. Мясо этих грызунов употребляли в пищу, вытопленный жир использовали как эффективное лекарственное средство при туберкулёзе, его можно было купить на базаре. Младшеклассники относились к своим вожатым уважительно, встречали всегда с искренней радостью: «Наша Лида пришла!» Какое было красивое название – «пионеры»! Пионер – значит первый! Теперь оно забыто, вычеркнуто из нашей истории, его усиленно пытаются заменить трудновоспринимаемым словом «бойскаут» – но это же совсем не то! (На слух слово «бой» – это вроде как война, а «скаут» похожее на «скот» – понятия несовместимые и вызывают отторжение.) В нашем родном русском языке это слово-пришелец никак приживаться не хочет, но СМИ его усиленно впихивают. А «комсомол» – звонкое, призывное, объединяющее слово! Были мы комсомольцы-добровольцы. Теперь всё заменили словом «волонтёр», изгнано из языка наше родное, такое гордое, ёмкое и понятное слово «доброволец».

Навсегда осталось в памяти, как мои пионеры-шестиклассники приветствовали комсомольцев в районном Доме культуры по случаю тридцать седьмой годовщины образования ВЛКСМ (Всесоюзный ленинский коммунистический союз молодёжи). С каким воодушевлением готовились мы к этому торжественному дню! В зал вошли колонной под заливистые звуки горна и раскатистую дробь барабана. Впереди знаменосец – лучший ученик, отличник учёбы, за ним два ассистента. Мальчики в белых рубашках, девочки в белых кофточках, все в красных галстуках. На сцене дружным пионерским салютом приветствовали сидящих в зале комсомольцев района. Звенящими задорными голосами, живо и интересно, стихами рассказали о пройденном пути, о заслугах комсомола, обо всех его орденах. Виновники торжества ответили на приветствие бурными аплодисментами. Художественную часть готовили старшеклассники. Это был праздник!

Так и жили с благородным порывом преодолеть все трудности, жить и работать на благо Родины. Так и мечтали пронести этот юношеский, комсомольский задор через всю свою жизнь. Моё поколение сделало это достойно. Взрослели. Сдавали экзамены, оканчивали школу. Потом ещё раз сдавали экзамены и поступали в вузы, техникумы. Не было ни курсов по подготовке к сдаче вступительных экзаменов, ни репетиторов. Таких понятий вообще в природе не существовало. Шпаргалками пользоваться было неприлично, стыдно. На радио была передача для младших школьников, называлась «Пионерская зорька», передача для старшеклассников «Ровесники» начиналась с обращения: «Парни-ровесники, девчата-ровесницы, здравствуйте!» Сколько было замечательных песен, стихов для детей, для молодёжи! Для детей и юношества транслировались по радио спектакли, рассказывающие о жизни молодёжи, о дружбе, любви, чести, верности, взрослении («Её друзья», «Четыре креста на солнце» и много других). Теперь уже забыты и пионеры-герои, и комсомольцы-герои.

Мои ученики иногда спрашивали меня, какая была мода во времена моей молодости. Мода? Такого понятия не было. Учительница русского языка, Елена Афанасьевна, приходила на уроки в платье из мешковины, была она из эвакуированных ленинградцев. Как она много знала! Как она умела рассказывать, как увлечённо читала стихи! Было стыдно не выучить урок и вдруг что-нибудь не ответить. Учительница начальных классов, Екатерина Алексеевна, бала одета в платье, сшитое из солдатских гимнастёрок. Михаил Александрович, географ, носил старые потёртые галифе и выцветшую гимнастёрку. Евгений Николаевич, щёголь, бегал в школу в новенькой стёганой фуфайке ярко-синего цвета и новых суконных штанах. Нарядных красок не было, да и не принято было носить яркое. И никого это не смущало, не расстраивало. Все понимали – а где взять лучше и на какие шиши? Зарплата у учителей была мизерная. Колхозники вообще кроме абстрактных трудодней ничего не имели.

О налогах, первом платье по размеру и о «выходном гардеробе» бабушки

По окончании календарного года, когда колхоз полностью рассчитывался с государством по всем плановым поставкам (план нужно было выполнять и обязательно перевыполнять), в феврале наступившего года трудодни отоваривались. Тут следует заметить, что закупочные цены, по которым государство оплачивало колхозам за произведённую продукцию, были ниже себестоимости этой продукции. Это выглядело так, как если бы рабочий, скажем, токарь, расписываясь в ведомости при получении зарплаты, обнаружил, что ему получать нечего, наоборот, за весь свой произведённый труд он оказался должен государству. В городе продукты стоили дёшево. После денежной реформы 1961 года в городских продуктовых магазинах булка хлеба стоила от четырнадцати копеек, литр молока – восемнадцать копеек. Произведённые в домашнем хозяйстве продукты питания облагались налогом. Он назывался «план». В план надо было сдавать мясо и шкуры, если вырастил свинью или телёнка; мясо, шерсть и шкуры, если в хозяйстве были овцы; яйца, если в хозяйстве были куры. Не было плана, то есть налога, только на кошек. Кошка была в каждой избе как средство от мышей. Собак в хозяйстве держали редко, они тоже облагались налогом. Назначение собаки – стеречь дом от грабителей. Грабить было нечего, да и корма лишнего для этого животного не было. Если в хозяйстве была корова, то надо было сдавать молоко в план – триста литров за сезон при установленной жирности. Если жирность молока оказывалась ниже, то молока надо было сдать больше. Жирность почему-то у всех коров почти всегда была ниже положенной. Можно было рассчитаться за всё деньгами, но денег у колхозников не было. Чтобы как-то выжить, надо было продать то, что сумели вырастить и выкормить сами. И только тогда (если удастся продать) купить что-то самое необходимое – одежду, обувь. Но продать было непросто – товар надо вести в город. А как? На себе мешок муки до города не дотащишь, транспорта никакого не было. Как колхозники ухитрялись всё-таки доставлять свой товар на городской базар – это удивительно. Зимой базары (слова «рынок» тогда в деревенском обиходе не было) ломились от продуктов сельского хозяйства. Крестьяне оставляли себе минимум, всё отправляли в город, продавали за бесценок. Были они никудышными коммерсантами, никто не знал реальную стоимость произведённого товара, считалось, что базар скажет цену сам. Конкуренция! Гуляй, рабочий класс, выбирай, торгуйся!

Что покупал народ на вырученные деньги? Поношенную одежду с чужого плеча, старую обувь, шапки, шали, платки. Летом все крестьянки ходили в платках, босиком, берегли обувь. Мужчины всё-таки были обуты в сапоги. Лёгкой обуви не было – ни ботинок, ни туфель. Были какие-нибудь тапочки кустарной работы. Но они быстро изнашивались, для семьи это было очень накладно, уж лучше пусть сапоги, хоть и жара тридцать пять градусов. Привыкали, куда денешься! Ранней весной, когда снег начинал таять, и осенью, когда снег ещё основательно не лёг на землю, люди ходили в пимах с галошами. У некоторых для такого случая были особые валенки из тонкого войлока – чёсанки. Галоши были из серой пузыристой кустарно изготовленной резины. Зимой все обувались в пимы. После первой зимы эта обувь подшивалась (тоже были умельцы) и ещё одну зиму использовалась в подшитом виде, получалась одна пара пимов на две зимы. На третью зиму старые валенки использовались на подошву. Иногда на трудодни доставались две-три овчины грубой выделки. Из такого количества материала шубу не сделаешь. В таком случае родственники, друзья или соседи кооперировались, шили шубы по очереди. У мамы было две таких шубы-«дублёнки»: одна для хождения по фермам, другая «на выход» – в кино, на политзанятия, на совещание. Шкура домашнего животного после забоя обязательно сдавалась в пункт приёма, который назывался «Заготскот». Невыделанное сырьё подлежало оценке, за него полагалась оплата. Деньги в руки не давали, выписывалась квитанция, в которой указывалась стоимость товара. Этот, как бы теперь сказали, «сертификат», можно было отоварить готовыми кожаными изделиями для изготовления обуви: голенищами, союзками, задниками, подошвами, стельками. В течение двух-трёх лет накапливался полный набор деталей для пошива пары сапог. Их шили вручную великолепные сапожники-мастера, шубы, шапки шили скорняки. И тех, и других было немного, один-два на всё село. В девятом классе из такого набора мастер сделал мне хромовые сапоги. Шик.

Когда я училась в пятом классе (1952 год), мне купили новенькие кирзовые сапоги по размеру и новую фуфайку с чёрным сатиновым верхом. Фуфайка бала не на мой рост – широкая и длинная, как всегда, завезли один размер, сестре Тамаре купили такую же. До этого я донашивала то, что оставалось от сестры. Рукава обновки пришлось подвернуть, но это не испортило моего праздничного настроения, я ходила такая нарядная! У других и этого не было. Подружка моя носила в школу галоши на два размера больше и до самого лета – не по размеру длинное и широкое вытертое пальто с совершенно облезлым кроличьим воротником.

Когда я пошла в седьмой класс, а Тамара – в девятый, мама решила одеть нас для школы в платья из штапельного полотна. По этому случаю обратились к портнихе. Швея предложила свой фасон, несколько раз приглашала на примерку. Платьица получились красивые: с воланами, юбка клиньями. Рисунок ткани скромный, очень приятный, мягкий коричневый фон с нежными зелёными, жёлтыми, розовыми листочками. Это было первое платье, сшитое по моему размеру. Помню, как шла я в этом наряде в школу первого сентября, торжественно, с достоинством, чувствовала себя барышней: смотрите, какая я уже взрослая и красивая! Старалась вести себя степенно, как серьёзная, умная девочка, к которой все должны относиться с уважением. А как берегли мы эти платьица – они были предназначены только для школы. Наши родители тоже были довольны. Прошло несколько дней, и вдруг бабушка стала настойчиво убеждать нас, что платья сидят на нас плохо, «фонбрки» (так она называла воланы) торчат, клинья висят. Авторитетно посоветовала, чтобы мы эти платья не носили, а то, мол, все будут смеяться. Эта был очень веский аргумент. Носить платья мы перестали. Какое-то время они сиротливо лежали в уголке сундука вместе со старым бельём, потом исчезли вовсе. Видимо, бабушка определила их на прихватки для чугунов.

Много лет спустя мама объяснила причину так внезапно изменившегося отношения к нашей выходной одежде. До неё дошёл слух, что в селе возник ропот: «Ишь, Ананьиха своих девок разодела, ходят как барыни». И это всего-навсего копеечные штапельные платья! Во избежание дальнейших неприятностей платья решено было с нас снять и впредь одевать так, как одевается большинство. У нашей мудрой бабушки на этот счёт было своё резюме: «Попа в рогоже знают», – убеждала она нас.

Хорошо одеваться было неприлично. Прилично было ходить в старье, быть бедным, если одет лучше других – ты уже на подозрении. Такова была сталинская мера воздействия. Не высовывайся, живи как все, для тебя же лучше, если живёшь хуже других. Тут уж без хлопот – ты бедняк, к тебе никаких претензий. Даже если ты заработал своё скромное, шаткое благосостояние честным трудом, жить хорошо не смей. Увидели, что Ананьиха «разодела» своих дочерей, но почему-то не заметили, как она день и ночь вкалывает на полях, на фермах, на скотных дворах, как работают её дочери всё лето – то на колхозных полях, то на своём огороде. У тех, кто больше всех возмущался хрупким благополучием соседей, порой даже огорода не было, жили легко, не напрягаясь – ни забот, ни хлопот.

Когда пришло время и можно было одеваться получше, понаряднее, наших отечественных хороших товаров не оказалось, ни одежды, ни обуви. О мебели и речи нет, она вообще отсутствовала в продаже. Радужных, весёлых красок не было. То ли красителей у нашей промышленности не имелось, то ли время такое было, что не подобало носить светлое, радостное, то ли просто выпускали немаркое, практичное, сообразно условиям нашей жизни – чтобы меньше хлопот. Кто мог, кому было доступно, покупали иностранное. Импортные товары в магазинах не продавались. Только «по блату» для избранных или на барахолке, втридорога. Оказалось, что красиво одетые люди могут быть не только на картинках. Учительской зарплаты на такие вещи не хватало. Мои дети – два сына – тоже выросли в кирзовых сапогах, вместо зипунов были так называемые куртки-штормовки из плотной материи цвета солдатской гимнастёрки. Все мальчишки города от мала до велика, всё взрослое мужское население города были одеты в эти штормовки. Шила их наша швейная фабрика. Надо отдать должное, размеры были всякие, от самого маленького до самого большого, рукава подворачивать не приходилось.

В 60-70-е годы я работала в Отделении ВАО «Интурист», в основном с гостями из европейских стран. Наш город был своеобразной туристской Меккой. Ехали сюда люди не на отдых, как теперь принято, а из любопытства, за знаниями, за впечатлениями, чтобы своими глазами увидеть динамику развития Сибири – здесь была стройка века. Смотрела я на иноземных визитёров с удивлением. От них веяло комфортом и благополучием. Одеты были соответственно возрасту и сезону, у каждого – своё предпочтение, значит, есть выбор. Более всего меня изумляли путешественники преклонных лет. И мужчинам, и женщинам было присуще какое-то возрастное изящество во внешнем виде, в манерах поведения, они проявляли неподдельный интерес ко всему, что им рассказывали и показывали, и, казалось, совершенно не ощущали груза прожитых лет. Особенно удивили рассказы, что у них существует мода для пожилых людей. И я вспоминала наших старушек и стариков, ссутулившихся, скрюченных от нескончаемой работы, от тягот груза прожитых лет и постоянных житейских забот, в одежде с чужого плеча – от детей или внуков. В облике наших бабушек и дедушек присутствовало какое-то прискорбное чувство вины, от мыслей ли, что что-то не успели или не смогли сделать в своей жизни, или от чувства ненужности, что зажились на этой земле, а может быть, от гнёта неимоверных испытаний жестокого безжалостного времени, в котором им пришлось жить.

Помню мою бабушку, она донашивала мамины, а потом наши с сестрой вещи, подделывая их под себя. Конечно, мы покупали ей обновки, но она страшно смущалась и говорила, что ей в её возрасте «не к лицу румяна», что ей хватит и того, что у неё есть, она очень не хотела, чтобы на неё тратились деньги. До войны бабушка жила с сыном. Перед уходом на фронт сын купил ей белую кофточку в голубую полоску, чёрную юбку и чёрный пиджак. Это был её «выходной гардероб», который она надевала один раз в месяц, когда надо было идти в банк получать пенсию за погибшего на войне сына, шла как на кладбище. Похоронить просила в этой одежде – последнем подарке сына. Купил он ей в своё время шубу, украинцы бы сказали – кожух, т. е. овчина мехом вовнутрь. В этой шубе она и дошла до смерти. По возвращении из банка бабушка переодевалась, аккуратно складывала свой ритуальный убор до следующего раза. Ни мама, ни бабушка никогда не наряжались. Боялись. А потом уж и привыкли – чем проще, тем лучше. И на этот случай у бабушки была отговорка: «Лучше враг не радуется».

Мама моя была очень красивая. Высокая, стройная женщина с великолепно сохранившейся фигурой. Иногда вдруг покупала себе что-нибудь из одежды – платье, костюм, юбку, кофту, хромовые сапоги. Дома примеряла, смотрелась в зеркало, спрашивала нас: «Ну как?» Мы с сестрёнкой были в восторге: какая наша мама красавица! Потом, задумавшись, погрустнев, всё снимала, аккуратно свёртывала и убирала в сундук со словами: «Ладно, пусть лежит. Девочки вырастут, будут носить». И как мы ни уговаривали её надеть новое, она всё равно одевалась в старое, привычное, в новом она чувствовала себя неуютно, скованно. Ей не хотелось, чтобы на неё обращали внимание.

Наши отечественные изделия были однообразными, невыразительными, тусклыми. Все были одеты почти одинаково. Моя молодость – эра суконных ботинок и суконных сапог для всех возрастов, эра клетчатых платков, от детей до старух, эра суконных шапок-ушанок. Всё это было выдержано в серых, чёрных и коричневых тонах. А как хотелось девчатам, молодым женщинам нарядно одеться, хоть как-то привлечь внимание, отличиться! Про импортное и не помышляли – было бы своё, родное, но чуть поудобнее, чуть покрасивее и чуть поразнообразнее. К тому же была такая негласная установка, что мы, советские люди, заграничные вещи носить не должны. Это порицалось. Не пристало нам так же уделять много внимания своей внешности. Выделяться нельзя. Живи как все. Стремление хорошо одеться и иметь хороший вкус – буржуазные замашки. В нашем гараже до сих пор хранится пара кирзовых сапог, оставшаяся от моих сыновей. Возможно, когда-нибудь понадобятся для музея или спектакля.