Текст книги "Крестьянская история"

Неизмеримо огромная тяга моих предков к земле

Родители моей бабушки Анны Ефимовны Морозовой (в девичестве Ковешниковой), матери моей мамы, родом из Рязанской губернии. Отправились в Сибирь после отмены крепостного права.

Крепостное право-то отменили, но землю бывшим крепостным не дали. Если крестьянин хотел иметь свою землю, то должен был в течение пятидесяти лет (то есть расчёт был сделан на три поколения) выплачивать государству так называемый «выкупной платёж». (Кстати, на эти выкупные платежи была построена Транссибирская железная дорога, и назвать бы её следовало «Крестьянской».) Это кабальное бремя отменил в 1907 году премьер-министр царского правительства Пётр Аркадьевич Столыпин. С крестьянина спустили семь шкур и отправили по миру голым. Кормиться было нечем. На то, видимо, и рассчитывал главный крепостник Российского государства – царь, что мужику деваться некуда, кроме как идти в наём к своему же барину, и всё останется по-прежнему. Но народ был настолько измучен, измождён тяжким ярмом рабства, так ненавистен был ему его бывший алчный хозяин, что многие решили свою судьбу иначе. Кто-то пошёл в город, а преданные земле люди двинулись в Сибирь за давней сокровенной мечтой – иметь свою землю. Судьба народа царское правительство не волновала – освобождённым от рабства крестьянам не было оказано ни помощи, ни поддержки. Власть не принимала никакого участия в скорейшем обустройстве такого количества здоровой рабочей силы. Барин, бывший владелец крепостных душ, не дал в дорогу своим бывшим работникам даже сухой корки хлеба. Каждый проделывал этот долгий, нелёгкий путь сам.

Мои предки тоже отправились в Сибирь. Шли в свою землю обетованную пешком более двух лет, вместе с взрослыми шагали дети. Какая же неизмеримо огромная тяга к земле влекла крестьян в неизведанную дальнюю дорогу! Их не устрашали никакие невзгоды и лишения, годами они упорно шли и шли к своей извечной мечте. Ни саней, ни телег – только ноги. На их долгом пути не было даже какой-нибудь казённой избы, ночлежки, где можно было бы согреться, отдохнуть, или хотя бы какого-нибудь сарая, чтобы укрыться от непогоды. Царское правительство не обременяло себя заботой о судьбе своих подданных. Для него они, эти люди, не существовали. Дошли не все. Многие так и не достигли своей заветной, сокровенной, призрачной мечты, оставив после себя скорбные холмики, как вехи для тех, кто пойдёт после них. Сколько безымянных упокоений на этой неизмеримо долгой, безмерно тяжёлой крестьянской стезе, никто не считал. Беспощадное, безжалостное время всё сравняло, всё кануло в вечность.

Окажись эти упрямые, не терявшие надежду достичь своей цели люди здесь раньше, они за два года смогли бы распахать землю и собрать два урожая. Но это золотое время было потрачено на борьбу с бедами и лишениями, на упорное стремление выжить. По мере надобности останавливались, нанимались на работу, чтобы заработать необходимое: обувь, одежду. Летом, конечно, шли босыми. Побирались. Просить милостыню было стыдно. Шли по селениям с так называемой потайной, то есть заплечной сумой. Желающий оказать странникам посильную помощь мог положить в эту котомку свою скромную лепту. Во дворы, в дома не заходили, у старообрядцев не принято впускать в дом чужаков. Чтобы известить о себе, побирушка шёл с протяжной распевкой: «Подайте милостыню Христа ради. Подайте – не ломайте, несите – не трясите, налейте – не пролейте, насыпьте – не просыпьте, кладите – не помните…» и так далее, всё зависело от фантазии пилигрима. Люди делились тем, что у кого было. И совсем не обязательно, чтобы попрошайка непременно знал, кто и что ему пожертвовал. Тот, кто облагодетельствовал странника ломтём хлеба, не ждал похвалы, он был удовлетворён тем, что от чистого сердца помог тому, кто сейчас бедствует. Таковы были нравственные понятия, духовные заповеди нашего народа: нельзя было не помочь нуждающемуся путнику. Этот бабушкин рассказ ещё в детстве поразил меня искренним бескорыстием и чисто человеческой наполненностью русской души, высокой степенью сострадания и любви к людям, личной ответственностью за судьбу каждого человека и за свою судьбу. Сегодня помог ты, завтра, может статься, помогут тебе. С той поры у бабушки сохранилась поговорка, которую она слышала от своей матери: «Для нищего и дальняя деревня не крюк, всё равно, где побираться». Она руководствовалась этой притчей, когда надо было идти по делу куда-нибудь далеко.

В долгом, изнурительном пути и её родственники дошли не все. Бабушка родилась уже в Сибири, теперь это село Малахово Алтайского края. Отец её был бондарем, поэтому в деревне их звали Бондаревы. Семья была большая, дружная, трудолюбивая, жили хорошо. Было хозяйство, созданное своими руками: дом с надворными постройками, надел земли, пашня, выпаса, покосы. Всё шло размеренно и безмятежно, в гармонии с окружающим миром. К земле относились как к божьему дару, заботливо и бережно возделывая и сохраняя её. Для каждой работы было своё время, всё делалось обстоятельно, старательно, аккуратно. Все члены семьи, от мала до велика, исполняли каждый своё дело, радели о благополучии и достатке в семье, все понимали: работа – это благо. У всех были общие чаяния, общие помыслы, общие не проходящие заботы – будущий урожай, семейное благополучие. Это были счастливые люди.

Зимой, когда вставал санный путь, глава семейства вместе с другими крестьянами обозом возил свои товары на ярмарку в село Смоленское. Ярмарки здесь проходили ежегодно с середины ноября и продолжались десять дней. Сюда везли всё, что добыли, создали своим трудом: муку, зерно, мясо, сливочное масло, сало, кузнечные и бондарные изделия. Продавали скот, телеги, сани, шорные изделия. По тому, что привозил отец с ярмарки, можно судить о её статусе: красную рыбу, икру, севрюгу, бочонок селёдки, дублёные овчины, обновки всем членам семьи, одежду, обувь, сельхозинвентарь и ещё много необходимых для домашнего быта вещей. Когда бабушке исполнилось двенадцать или тринадцать лет, тятя привёз ей обновку – ботинки с резинками – это короткий сапожок с резинками по бокам голенища, благодаря которым сапожок изящно обхватывает женскую ножку. И девушки, и женщины носили в те времена длинные, до пят, юбки, поэтому красоту эту мало кто видел. Но бабушка всегда с затаённой радостью и тихой грустью рассказывала об этом подарке. При этом она меня обязательно спрашивала, были ли у меня ботинки с резинками? Когда я отвечала, что нет, не было (она и сама это прекрасно знала), она с гордостью говорила: «А у меня были!» Такое внимание отца к дочери значило, что она стала уже барышней. Замуж бабушку выдали не по любви, за парня из другой деревни, так тогда было принято. Ей глянулся Васятка, и Васятка признался ей, что она ему глянется, на вечёрках всегда старался сесть рядом, угощал конфетами, если играли в «ручеёк», в «третий лишний», «в кандалы закованы», Васятка всегда выбирал её.

Отец мамы, Морозов Никифор Семёнович, родом из Тамбовской губернии. Семья моего деда оказалась на Алтае гораздо раньше, чем крестьяне-землепроходцы, получившие свободу в 1861 году. Первыми поселенцами здесь были старообрядцы-кержаки. Их семьи были крепкими, очень трудолюбивыми, зажиточными. Жили замкнуто, ревностно и трепетно оберегали свои религиозные обряды и культурные традиции, очень сдержанно относились к более поздним, «рассейским», переселенцам. Именно старообрядцы наполнили Сибирь русской речью. Переселенцы по реформе Столыпина шли потоком, большим числом, земли уже на всех хватать не стало, начались земельные междоусобицы.

Было у деда Никифора три брата – Иван, Яков, Алексей. Жили одним домом, в ладу и в согласии. В старообрядческих семьях к женщине относились уважительно. Младшие члены семьи слушались старших беспрекословно, никогда не было ни склок, ни скандалов. Бабушка была в доме четвёртой невесткой. Здесь соблюдалась строгая традиция: невестки по очереди пекли хлеб. Узнав об этом, молодка закручинилась – ставить квашню, выпекать хлеб она не умела. Но в этом искусном деле молодухе помогала младшая из невесток, так было заведено. Она оказалась хорошим учителем, а бабушка – способной ученицей, хлеб у неё получался замечательный. Был Никифор Семёнович весёлым, жизнерадостным человеком, грамотный, начитанный, для тех времён большая редкость в селе. Дед был хозяином[12]12
  Хозяин – зажиточный самостоятельный крестьянин, создавший своё благосостояние честным трудом.


[Закрыть]. Когда в 1920 году стали создаваться коммуны, имели они с бабушкой большой пятистенный рубленый дом, три коня, одного жеребёнка, четыре коровы, свинью, пять овец, тридцать кур, несколько десятин земли, на гумне две клади необмолоченного зерна. Был заготовлен лес для постройки крестового дома для сыновей, у них уже было два сына. Как говорила, тяжело вздыхая, бабушка, возили всё на себе. Братья друг другу помогали. Работали самоотверженно. Вот ещё одно из её воспоминаний.

Была страда. Все работали от зари до зари, убирали в поле свой хлеб на своей земле. Она трудилась вместе со всеми, несмотря на то, что ждала очередного ребёнка. Почувствовав приближение родов, отправилась домой пешком. Может быть, не хотела отрывать от работы мужские руки и коня – ведь день год кормит, может быть, была уверена, что успеет, дойдёт. А может быть, жила в ней унаследованная от крепостных предков робость, покорность судьбе, и даже в такой непростой ситуации она постеснялась привлечь к себе внимание, оказаться на виду, побоялась, что осудят: столько, мол, дел, а ей чуть ли не блажь пришла – рожать. Но на полпути к дому случилось неотвратимое, тут же в поле и родила. Не в первый раз рожала, опыт был. Зубами перегрызла пуповину, оторвала от становины[13]13
  Становина – нижняя юбка.


[Закрыть] лоскут, перевязала пуповину, обернула дитя. Отдохнула, пожевала какую-то траву – после родов возникает острое чувство голода, взяла ребёнка на руки и продолжила путь. Когда поздно вечером работники вернулись с поля, в зыбке лежал новорожденный, на столе стоял ужин.

В церковь бабушка ходить не любила. Её утомляло долгое праздное стояние (дома столько дел, дети, семья, скотина) и монотонное бормотание попа. Молитвы, которые он произносил, она знала с детства. По её мнению, молиться можно было и дома, когда сделаны все дела, поутихли хлопоты, улеглись заботы, когда ничто не отвлекает – в тишине и покое обратиться к Богу. Попам она не доверяла: говорят, проповедуют одно, а сами живут совсем не так, как призывают жить свою паству, посты не соблюдают, прелюбодействуют, обирают прихожан. Как-то в юные годы она случайно увидела, что после торжественных пасхальных дней попадья вывалила в корыто своей свиньи гору крашеных яиц и куски сдобных хлебов. Бабушка была обескуражена. Она свято верила, что всё, что оставляется в церкви в эти сакральные дни, – для бедных. Самой бедной оказалась поповская свинья.

С детских лет у неё было твёрдое убеждение, что всякие дурные наветы, хула, безалаберность, злословие – от лени. По её словам, Сергий Радонежский внушал своим ученикам-монахам, что молитва, обращённая к Богу в праведном труде, быстрее доходит до Господа, чем молитва, произнесённая во время церковной службы. Вспоминала такой случай.

Стояла ранняя тёплая весна. Был праздник Пасхи. Никифор Семёнович работал на пашне, ведь что весной посеешь, то пожнёшь осенью. Бабушка в церковь к обедне не пошла – уж слишком много дел было по дому. Управившись с хозяйством, взялась стирать пелёнки. По деревне шёл Крестный ход. Поскольку жили они на краю деревни, неопытная хозяйка была уверена, что праздничное пасхальное шествие до них не дойдёт. Но люди-то знали, где хорошо угостят. Весь Крестный ход явился в дом, застав её за совсем не пасхальными хлопотами. От смущения, что занята такой обыденной житейской работой, молодая мамаша расплакалась, стала оправдываться, что вот, мол, грешница, не управилась ко времени, мол, малое дитя и так далее. Поп был молодой, но мудрый. Зачерпнул ковшом воду из кадушки, полил ей на руки, успокоил, объяснил, что работать никогда не грех, и перечислил семь смертных библейских грехов, одним из которых значилась праздность. Женщина овладела собой, быстро собрала на стол закуски и кушанья, пришедшие угостились во Славу Христа и довольные удалились. Поп, уходя, сказал удручённой молодой хозяйке, чтобы она продолжила начатое дело. С той поры бабушка была твёрдо убеждена, что получила благословение на праведный труд в любое время. Она никогда не сквернословила, не сплетничала, не обманывала, не крала, не лгала, чем могла помогала людям, не лицемерила, с соседями жила дружно.

Ни в нашем селе, ни в соседних сёлах церкви не было. Районным центром Топчиха стала в 1932 году, церквей тогда в сёлах не строили. Молилась бабушка наедине, когда ей никто не мешал. С недоумением относилась к тем, кто лгал, воровал, сквернословил, хитрил, богохульничал, потом шёл в церковь отмаливать грехи, после посещения Божьего храма начинал всё заново. Это как-то не увязывалось с её нравственными установками и пониманием назначения церкви. Не ходила она даже к причастию. Её смущала и не давала покоя мысль: если хлеб есть тело Христа, вино есть кровь Христа, то почему люди должны это вкушать? Согласно многочисленным легендам церковь – это как раз то место, где свершаются всевозможные чудеса: то икона замироточила, то слепой прозрел, то хромой избавился от костылей. А вдруг и хлеб, и вино действительно превратятся в плоть и кровь – что тогда? Её детское воображение так образно рисовало эти картины, что она физически не могла проглотить ни просфору, ни вино. К тому же в семьях старообрядцев брать что-то из чужих рук, пользоваться посудой, которой пользовался кто-то другой, было не принято, посуда эта считалась грязной, не потребляли старообрядцы и алкоголь. Смущала исповедь: девочка-подросток не могла взять в толк, почему она должна раскрывать душу чужому человеку, к которому, в общем-то, не испытывала доверия? Крестик воспринимался ей как орудие пытки, с тихой скорбью, печально вздыхая, она говорила: «На нём человека казнили». В старообрядческих общинах с трудом изживалась традиция творить крестное знамение двуперстием. Трёхперстие казалось неискренним, как бы не совсем благопристойным. В цепкой бабушкиной памяти сохранились от язычества названия славянских праздников (Комоедицы, Спожинки, Сварожки, Щедрец), погодные явления (провей – западный ветер), некоторые имена славянских богов, обиходные выражения, такие как «чур меня», своё недовольство по поводу плохого поведения скотины она выражала словами «корочун вас забери!». До сих пор в селе, где она родилась, при посещении кладбища люди приносят требу (жертву) богине смерти, разбрасывая на могилы пшено.

Дед был страстным книгочеем. У него был большой сундук с книгами, светскими и церковными в дорогих окладах. В долгие зимние вечера в доме собирались мужики, дед читал им книжки вслух: Пушкина, Тургенева, Гоголя. Старшие дети спали в этой же комнате на полатях и тоже слушали, пока не засыпали. Случалось, с полатей сонные падали, но почему-то больно не ушибались и ничего себе не ломали. Слушала дедово чтение и бабушка, если не была занята в горнице с малышами. Читал он и Библию, и политическую литературу. Мужики внимали, кряхтели, обсуждали. Выводов, конечно, не делали, не смели простые крестьяне, неграмотные мужики противостоять мнению умных книг. Ещё был мой дедушка заядлым картёжником. Те же мужики приходили играть в карты, играли азартно, за полночь, спорили, шумели, шутили над проигравшим, беззлобно потешались. Жгли керосин. Посреди ночи бабушка подходила к столу и стучала по лампе: картёжники выкладывали по копейке, хозяйка молча собирала монетки и уходила – таков был неписаный закон игроков. Бабушка была совершенно неграмотная, но кто такой Обломов, она знала. Ленивого человека она называла Обломовым, ленивую семью – обломовщиной. Если в воскресенье мы спали подольше, она иногда говорила: «Разоспались сегодня, как Илюша Обломов». К бездельникам относилась недоброжелательно, на этот счёт у неё была поучительная поговорка: «Не оттого оголели, что сладко ели, а оттого оголели, что долго спали».

В смутные годы Гражданской войны в деревню приходили то белые, то красные, то ещё какие-то. Командовали: «Лезь, тётка, со своей челядой в подполье, сейчас стрелять будем». Кто за что воюет, кто какого цвета, она не разбиралась. Ей было совершенно непонятно, чего хотят и те, и другие, за что русские люди губят друг друга. С монголо-татарами понятно: орда накатилась – чужаки, разбойники, враги. В богатом присказками бабушкином лексиконе была такая – «орда Ногайская». Если куры проникали в огород, она прогоняла их со словами: «Кыш, орда Ногайская!» А русские в русских стреляют, так жестоко друг друга изводят – это было непонятно, необъяснимо. Уходили одни, приходили другие, ко всем относилась с леденящим душу страхом, в ожидании неминуемой беды, какой-нибудь зверской жестокости по отношению к своим детям и к ней самой. Не переча, молча выполняла все требования. Чтобы не возбуждать к себе интерес, одевалась в старьё. Так и пережила семья всё беспокойное, напряжённое время Гражданской войны в подполье. Страхов натерпелась предостаточно. Случалось, что залазили в подвал при красных, а вылезали при белых, и наоборот. Как рассказывали старожилы, сильно свирепствовали в Сибири колчаковцы. Не щадили никого – ни женщин, ни детей, ни стариков. Реки были красные от крови, по ним плыли мертвяки, деревья были увешаны трупами. Мародёрствовали, жгли избы, овины, полыхали целые сёла. После налёта колчаковцев от деревни оставалась лишь какая-нибудь обгоревшая баня. Не щадили даже служителей церкви.

Для колчаковцев же не было ничего святого – разоряли, грабили, убивали всех без разбора. (Теперь в Иркутске демократы установили Колчаку памятник.) Но бабушкино село эта страшная беда миновала – оно уцелело. Местные партизаны героически, с большими потерями отбили колчаковское нашествие. Но селянам всё равно не повезло, здесь лютовали белочехи – мародёрствовали, пороли и избивали жителей. Потом стрелять перестали, кто-то кого-то окончательно победил. Бабушка с детьми выбралась из своего укрытия.

В 1920 году в село приехали уполномоченные из Барнаула, созвали сход и объявили об организации коммуны. Хотели этого крестьяне или нет – об этом их никто не спросил. Когда Никифор Семёнович объявил супруге о своём решении вступить в коммуну, с ней случился глубокий обморок. Пришлось отливать водой. Как только она пришла в себя, глава семьи категорично объяснил:

– Ты, Онька, в обморок больше не падай. Эта власть на семьдесят три года. И нам, и нашим детям жить при ней.

Дедушка первым вступил в коммуну, сам отвёл в коммунарское хозяйство всех своих лошадей, коров, овец, отдал всё, до последней курицы.

Стали жить и работать в коммуне с ярким названием «Красный сибиряк». Никифора Семёновича назначили бригадиром. Бабушка работала огородницей и на разных работах, потом стала печь хлеб для коммунарской столовой. В том же 1920 году в весеннее посевное время отец большого семейства заболел скоротечной чахоткой и умер. Крепкий, жилистый крестьянский дедов организм с болезнью не справился, сказалась, разумеется, огромная стрессовая перегрузка. Бабушка осталась с пятью детьми, старшей дочери было двенадцать лет, младшему сыну – три года. Перед смертью дед дал бабушке строгий наказ – обязательно выучить детей, объяснил, что грядёт время, когда без ученья, без грамоты никак нельзя, из коммуны выходить не велел, она поможет детям получить образование. Мужиков попросил похоронить его не глубже, чем на два аршина, чтобы он смог встать к Страшному Суду. Мужики просьбу выполнили. Но спустя много лет на месте кладбища, где упокоился мой дед, построили школу и детский сад. Когда рыли котлован, извлекли из земли и вывезли в отвал много человеческих костей. Где они теперь, дедовы останки? Время превратило их в прах, и ветер разнёс всё по миру. Таким был мой дедушка, Никифор Семёнович Морозов. Фотографий от него не осталось. Но вот на Алтае, в городе Барнауле, установили памятник «Его Величеству Крестьянину», «Сеятелю», крестьянину-землепроходцу. Наконец-то дошла очередь! Подошла к памятнику и ахнула – так это же мой дед! Таким я его себе представляла: крепкий мужик средних лет, обязательно с бородой, одет в простую крестьянскую холщовую рубаху. В ясный весенний день неспешно, по-хозяйски сосредоточенно шагает по своему полю, которое сам вспахал, и теперь аккуратно разбрасывает своё зерно. Весь отдан этому важному делу, и дума его только о будущем урожае.

Обратилась к нему, как к живому:

– Ну, здравствуй, дедушка! Вот и свиделись!