Текст книги "Крестьянская история"

На каждое поколение моих предков досталось по войне

Стрелок Ананьев Иван Иванович умер в госпитале 9 марта 1942 года, братская могила в с. Мурино, под Ленинградом. Период осень 1941 года – весна 1942 года историки обозначили как «смертное время». На красном конверте, в котором пришла похоронная, стоит: п/о Мурино, п/я 715. Теперь Мурино в черте города Ленинграда. Конверт от времени поблёк. Меня не перестаёт удивлять отношение к красному цвету в нашей стране: красные флаги, красные лозунги, красные плакаты, красные шары. Красный цвет – как будто цвет радости. Но гробы тоже оббивают красной тканью и конверты для похоронных извещений заготовили красного цвета. Что здесь общего? Как было написано в печальном уведомлении: отец «погиб смертью храбрых». Но после войны к нам заезжал однополчанин отца, он рассказал, что отец умер в госпитале от ранения, которое не было опасным для жизни – у него искорёжило большой палец правой руки. Умер голодной смертью.

Теперь мы нашли в Интернете в «Мемориале» фамилию моего отца в списке безвозвратных потерь: умер он 9 марта 1942 года (в возрасте 34 лет), сообщение о гибели отправлено жене 28 марта 1942 года, похоронен на кладбище с. Мурино. На странице восемнадцать фамилий, и против каждой фамилии стоит слово «умер». Причины смерти не указаны, и так понятно – голод. Огромное спасибо создателям «Мемориала» за их кропотливую, очень трудную, напряжённую работу, вот уж кто действительно достоин самых высоких правительственных наград.

С фронта и из госпиталя отец присылал письма. Очень удивительно, но некоторые письма дошли, несмотря на жестокую блокаду города. Два письма у меня хранятся до сих пор. Письма проходили цензуру, чёрной краской замазывалось то, о чём мы здесь, в тылу, не должны были знать. Моя тётя, мамина сестра, как-то догадалась прочитать замаранные в письме строчки, выставив листок против яркого солнца. Отец просил прислать посылку сухарей, обещал, что, если вернётся живым, всё отработает. Писал, что он просил об это Марию (мою маму), но она почему-то до сих пор ничего не прислала. Письмо читали всей деревней, женщины плакали навзрыд. Всем селом насушили сухарей, понесли посылку на почту, но там её не приняли. Односельчане со слезами умоляли принять этот такой ценный, совсем не тяжёлый груз, в качестве взятки тётя Дуня готова была отдать корову – единственное семейное достояние. (У самой трое детей, муж на фронте.) Не взяли. Запрещено. А мама просто не догадалась прочитать письмо, выставив листок против яркого солнца, она всю жизнь потом мучилась от сознания того, что отец очень ждал, но так и не дождался от неё посылки с сухарями и, наверное, плохо о ней думал, так и умер, не узнав правды.

Много написано книг, создано фильмов о том, как голодали жители блокадного Ленинграда. А как голодали воины, защищавшие Ленинград, как они умирали от голода – об этом ни слова ни в книгах, ни в фильмах, как будто и не было ни солдат, ни голода. Мне было три года, но я так хорошо помню, когда в нашу семью принесли похоронку на отца, это врезалось в мою детскую память навечно. Вечером пришли две чужие женщины, принесли два конверта, белый и красный. Сначала дали маме белый конверт – это было письмо от папы. Мама прочитала его спокойно, даже чему-то улыбнулась. Потом подали красный конверт. Видимо, почувствовав беду, она как-то нервно его разорвала, развернула листок и свалилась на пол – потеряла сознание. Женщины приводили маму в чувство, мы испуганно на неё смотрели. Потом посетительницы ушли, мы остались втроём. Мама сидела на полу, мы сидели, прижавшись к ней, у неё на коленях, она обнимала нас, горько плакала, повторяя сквозь слёзы: «Доченьки мои, у вас больше нет папы». Мы, конечно, не очень понимали всю тяжесть утраты, постигшей нашу семью, но тоже горько плакали, потому что плакала мама. Такое безутешное сиротское трио. Раньше мы никогда не видели маму плачущей, да и потом тоже – если мама плакала, то так, чтобы никто не видел. На следующее утро она, как всегда, рано ушла на работу. Признаться, и в войну, и после войны я никогда не видела плачущих женщин. Мои милые соотечественницы мужественно переносили жестокие удары судьбы и всю боль, все страдания носили в себе, понимая, что у всех одно горе, одна лихая доля, тяжело всем.

В брежневские времена в газетах прошло сообщение, что родственникам бойца, погибшего в Великой Отечественной войне, раз в два года можно бесплатно съездить к месту его захоронения. Я поверила, обращалась в военкомат и другие инстанции, но оказалось, что никто ничего не знает. Как всегда – слышали звон, да не знали, где он.

Мой дед по линии отца, Иван Петрович, прошёл через ужасы Первой мировой войны, участвовал в Брусиловском прорыве. Несколько лет был в германском плену, работал в хозяйстве немецкой помещицы, освоил немецкий язык. Потом пленных депортировали и моего деда тоже. Прадед, дед моего отца, Пётр Михайлович, двенадцать лет провёл в походах и боях, выдюжил «шипкинское сидение», турецким ядром ему оторвало ногу, на костылях, с железным крестом на груди, доковылял до отчего края, в село Гальжбиевка на Украине, до поместья пана Сарнецкого, где был приписан как крепостной. Тут его считали уже погибшим. У бывшего воина царской армии была бумага от генерала Радецкого лично помещику пану Сарнецкому, в которой предписывалось: за храбрость, проявленную в боях под Шипкой, солдату Петру Михайловичу Наниеву дать вольную, земельный надел, лошадь, корову и инвентарь для обзаведения собственным хозяйством. Землю помещик выделил каменистую неудобицу на краю своего владения, под горой. Лошадь велел ждать, пока не ожеребится кобыла, которая ещё не была покрыта. Вместо коровы выделил козу и дал пять рублей денег на обзаведение хозяйством.

Самый далёкий известный предок, Пантелей, единственный ребёнок из многодетной семьи, которому удалось спастись, когда польские интервенты в 1654 году зверски расправлялись с украинцами, оборонявшими крепость Буша. Вместе с защитниками крепости в глубокие колодцы живьём были сброшены дети, женщины, старики. Польскими оккупантами было уничтожено 16 тысяч украинцев. В этом аду погибла вся большая семья одиннадцатилетнего Пантелея. На каждое поколение моих предков досталось по войне, а то и больше.

В 1942 году маме было тридцать лет. Вдова. Вдовий дом. И уклад в этом доме был своеобразный. В такой семье, да ещё в сельской местности, женщина – уже не женщина, это какой-то особый вид homo sapiens. Создав такой вид человека, сталинская эпоха не изобрела термина, которым его обозначить. Только физиологически эти создания были похожи на женщину, в остальном это было рабочее загнанное существо с женской плотью – продукт эпохи. В холод, дождь, буран привезти из леса дрова, распилить, наколоть, накосить сено, привезти сено, солому, сложить в стог у дома или сметать на крышу сарая (чтобы зимой было теплее скотине). Всё это по ночам, при лунном свете. Испечь хлеб – каждый пёк хлеб для себя сам, никаких пекарен и в помине не было. Наносить воды из колодца, который был неблизко. Напоить и накормить скотину – основу жизни на селе, – без неё никак нельзя, умрёшь с голоду. Вытащить из стайки сырой, тяжёлый навоз, набросать солому скоту на подстилку. Весной засадить огород, летом прополоть, окучить картошку, пропалывать и регулярно поливать овощи – огурцы, капусту, иначе ничего не вырастет. Без этого нельзя, иначе не выжить. Осенью свой урожай убирали после работы, при лунном свете. Накормить детей, постирать, одеть, обуть. Осень, страда – работа в колхозе полный световой день, рабочих рук не хватало. Транспорт – только быки. Сено мама косила по ночам, при свете луны. Косить для себя разрешалось на лесных полянах. Лес был берёзовый, водились волки. Мама очень боялась и, чтобы подавить страх, отвлечься от дурных мыслей, громко пела песни. В её репертуаре были в основном романсы. Видимо, серым обитателям леса нравилось её пение, так что всё обошлось. Сено тоже возили в ночное время на быках. За сеном ездили втроём. Мама вилами подавала, а мы с сестрёнкой под её руководством руками раскладывали и утаптывали сухую, ароматную, колючую траву, были мы босиком, в лёгких летних платьицах. Какой был в итоге воз – нетрудно себе представить. Когда возвращались, быки шли медленно, в пушистом тёплом сене мы засыпали, а мама, чтобы не заснуть, снова пела. Чаще всего «Ямщик, не гони лошадей…». Теперь, когда я слышу этот романс, сердце моё замирает, вспоминаются таинственные серебристые сумерки летней ночи, луна была нашим постоянным спутником, участницей наших маленьких ночных подвигов. Неспешно тянут телегу быки, мы с сестрой на возу сена, и голос мамы. И мы одни в этом сиротском мире. Приезжали под утро, мама брала нас по очереди на руки, несла в хату, укладывала в постель, сгружала сено, делала свои утренние дела и бежала на работу, надо было успеть к первой дойке.

С приездом бабушки наступило облегчение, мы с сестрой уже были вовремя накормлены, обстираны. За сеном мама стала ездить с бабушкой. Мама складывала на бабушкину кровать вещи и накрывала их одеялом, якобы бабушка спит. Однажды у меня возникли какие-то свои маленькие проблемы, я подошла к её кровати, потянула одеяло – увидев вещи, я дико закричала. Мне даже в голову не пришло, что это подлог, что так нас обманули, я решила, что накануне я в чём-то не послушалась бабушку, была плохой девочкой, и вот из-за моих капризов она превратилась в вещи, и теперь у нас никогда не будет нашей любимой бабушки. Моему детскому горю не было предела, я так безутешно плакала. Была осень, уже светало. Устав плакать, я услышала скрип колёс и голоса, подошла к окну и сквозь серые сумерки увидела телегу с возом сена и маму с бабушкой. Как же я обрадовалась! Я тут же забыла про вещи на кровати, скоренько размазала по щекам слёзы и раздетая выбежала во двор, чем очень удивила женщин. Слёз моих они не заметили, были заняты разгрузкой сена, категорично отправили меня в избу, и это меня совсем успокоило.

Труднее было с дровами. Дрова-то были – кругом берёзовые леса. Но как добыть их? Пойти в лес, спилить лесину, распилить, загрузить, привезти (а возили дрова из леса на обычных санках-розвальнях с кем-нибудь из старших детей) – задача для женщины очень трудная. Но у нас в ограде была большая кладь сутунков[23]23
  Сутунок – толстое бревно, обрубок дерева.


[Закрыть], оставшаяся от прежнего хозяина. Как-то мама исхитрилась скатить на землю большое бревно, взяла двуручную пилу, с одной стороны поставила мою сестрёнку и меня, вставила ручку пилы в наши ручонки, объяснила, как надо держать инструмент, как и в какой момент тянуть на себя. С другой стороны встала, согнувшись, сама, и мы втроём попытались распилить объёмную колоду. Но ничего не получалось. Тогда мама отвела меня в сторону, и они с Тамарой стали пилить вдвоём. Сестрёнке было пять лет. Мама терпеливо и настойчиво объясняла ей суть процесса.

Детские и школьные годы прошли на картошке и кизяках

Когда Тамара пошла в школу, в первый класс, то оказалось, что она левша. Учительница строго сказала маме:

– Учите свою дочь писать правой рукой.

Таковы требования школьных правил. Это было большое детское несчастье. Правой рукой писать у маленькой школьницы никак не получалось. Мама привязывала её левую ручку платком к телу. Девочка плакала, мама тоже готова была расплакаться. Кое-как дочка стала писать правой рукой. Но что это были за каракули! Какого же напряжения стоило этому ребёнку пилить правой рукой дерево! Ведь мама тогда не знала, что её дитё левша!

Сколько я себя помню, все наши с сестрой детские и школьные годы с мая по октябрь прошли на картошке и на кизяках. Весной колхоз распахивал огород конным плугом, сажали и убирали урожай лопатой, копать картошку начинали в конце августа. Мама выкапывала и отряхивала куст, мы собирали клубни, складывали в ведро, носили вдвоём и ссыпали в кучу. Занимались с ней, родимой, до поздней осени – пока не выпадет снег, огород был большой и весь засажен картошкой. Уложив нас спать, мама вёдрами перетаскивала выкопанный урожай в подполье, в погреб. С приездом бабушки работа несколько упростилась – вдвоём они наваливали наполненный мешок (по силам, конечно) маме на спину. Этот народный продукт ели во всех видах. Из варёной картошки делали оладьи-картофляники, из сырой – драники. Картошку варили, жарили, добавляли в квашню при выпечке хлеба. Из сырой тёртой картошки готовили крахмал для киселей, делали запеканку, которая почему-то называлась «бабка». Цвет у этого блюда был свинцово серый, но вкус замечательный. «Бабку» ели досыта, она лежала в противне на загнетке, и её можно было есть, когда захочешь. Позже я узнала, что «бабка» – это белорусское блюдо. Как я ни пыталась испечь «бабку», став взрослой, у меня так вкусно не получалось. Сырую картошку сушили для фронта. Сушить сей неприхотливый овощ в домашних условиях очень сложно, картошка – продукт совершенно не пригодный для сушки в домашних условиях, то пригорит, то с просырью. Надо было «поймать жар», то есть приспособиться к процессу сушки в русской печи. Сколько было испорчено благодатного добра, сожжено дров, затрачено сил моральных и физических, прежде чем получалось то, что требовалось – куль готового сушёного картофеля. Никто не спрашивал, есть ли дрова, есть ли исходный материал? Но никто и не роптал – это был долг перед фронтом. Кто теперь скажет, всё ли дошло до адресата, не постигла ли этот спасительный солдатский провиант участь крашеных яиц и пышных пасхальных хлебов? Не оказался ли он в свином корыте, не стал ли кормом для фазанов на чьих-нибудь элитных дачах? Дошёл бы этот ценный груз, приготовленный с великим старанием и усердием руками неутомимых российских крестьянок, до госпиталя, где умирали от голода защитники Ленинграда, остался бы в живых и мой отец.

В колхозе начисляли трудодни, денег не давали. Но худо-бедно надо было одеться, обуться, прикрыть наготу, как-никак – Сибирь! С питанием проще – сами всё выращивали. Зерно – рожь – давали на трудодни, хоть и понемногу, так что хлеб какой-то тоже был, хоть и суррогатный. Продукты и собственноручно изготовленные изделия из шерсти – носки, чулки, рукавицы, шали – везли на базар в районный центр Татарск. Главным образом меняли на самое необходимое: одежду, обувь. Когда в 1944 году Тамара пошла в первый класс, мама привезла из Татарска старенький букварь, перья для ученической ручки и две тетрадки. Всё выменяла на связанные из овечьей шерсти носки и рукавицы. Тетрадки были из желтовато-серой шершавой бумаги, на их страницах кое-где сохранились налипшие остатки соломинок. Ручки не было, перо примотали ниткой к обструганной палочке. Чернильницы тоже не было. Чернила сделали из сажи, наметённой в печной трубе и разведённой водой, налили в пузырёк. Флакончик опрокидывался, содержимое проливалось. «Чернильницу» эту берегли, потому что не было ничего другого. Высохшая сажа осыпалась, создавая в тетрадках траурный фон. Если не было тетради, писали на газетных полях. Как-то мама раздобыла где-то небольшой кусочек фиолетовых чернил. От него откалывали маленькую крошку и разводили тёплой водой. В тетрадках стало чисто. Однажды она приехала с базара с чудесной детской книжкой. Сделана она была из гладко оструганных деревянных дощечек, на них – цветные иллюстрации. Это было диво! По всей вероятности, рисунки были раскрашены натуральными красками. Изготовил этот маленький шедевр искусный кустарь-умелец. Под каждой картинкой – надписи в стихах. Сказка начиналась так:

 
Белый гриб-боровик, под деревом сидючи,
на все грибы глядючи, стал приказывать:
– Приходите, вы, опёнки, ко мне на войну!
Отказалися опёнки: – У нас ноги очень тонки,
не пойдём мы на войну!
 

Дальше отказались идти на войну волнушки – старые старушки, мухоморы – разбойники и воры. И только грузди согласились: «Мы, ребята дружные, на войну пойдём, всех врагов побьём!» Рассматривала я это чудо несколько раз в день. Гриб-боровик был строгий, с усами, в кителе и шляпке-фуражке с козырьком. Опёнки – на тонкой, хилой ножке, в шляпках-панамках. Волнушки – в шляпках-платочках, согбенные, с клюкой. Мухоморы – с большими горбатыми носами, в плоских красных, в белую крапинку шляпках-фуражках, с ножами. Грузди – в солдатских гимнастёрках, в шляпках-пилотках с красной звездой, с винтовками, улыбались. Повзрослев, я поняла всю аллегорию этой сказки. Гриб-боровик – это, конечно, Сталин, грузди – это русские солдаты. Книжку украли у нас вместе с другими вещами на Новосибирском вокзале. Всю жизнь я искала её в книжных магазинах, у букинистов, на книжных развалах, но так и не нашла. Так хотелось встретиться с ней, как с добрым, старым другом.

Мне тоже очень хотелось учиться в школе. Иногда я туда ходила просто посидеть на скамейке в коридоре и ждала окончания урока. Когда надо было звонить, из учительской выходил учитель и давал мне звонок. Я так добросовестно и долго звонила, что звонок у меня отбирали. В сентябре всех учеников школы отправили убирать картошку, пошла и я вместе с первым классом, в котором училась сестра. Женщины выкапывали картошку лопатами, дети тщательно выбирали клубни из земли, клали в вёдра и носили в кучи. Вёдра были большие, носили ведро вдвоём. Мы с Тамарой тоже носили ведро вдвоём. Работали до сумерек. К вечеру уставшие, голодные маленькие труженики пошли в школу за своими школьными принадлежностями (сумки у всех были сшиты из какого-нибудь холщового лоскута). Все зашли в класс, сели за парты, а я осталась стоять за дверью – я ведь не ученица. Учительница, Мария Дмитриевна, позвала меня и усадила на свой стул – такая честь! Похвалив всех за хорошую работу, стала раздавать премию. Каждый получил три коробки спичек – невиданная роскошь! Учительница при всех меня похвалила, и я тоже получила три коробки спичек. Шла домой счастливая – как же, я ведь работала наравне со всеми, теперь почти такая же, как все, почти школьница! За отличную учёбу ученика обычно награждали тетрадкой или простым карандашом. А тут три коробки спичек! Как же рада была бабушка такому заработку! Спички – острая повседневная необходимость в крестьянской жизни, их очень не хватало в военное время. Бывало так: растопит бабушка голландку[24]24
  Голландка – комнатная печь, облицованная изразцами.


[Закрыть], и сразу же к нам приходила соседская девочка с железным ковшиком за горящими угольками, чтобы разжечь дрова дома. Три коробки спичек – это был мой первый заработок за первый в моей жизни рабочий день, мне было пять лет (одна коробка спичек стоила в сталинское время десять копеек).

Когда сестра перешла во второй класс, её старенький букварь достался мне. Я как-то незаметно для себя научилась читать, постоянно листала эту драгоценность, бережно складывала распадающиеся листочки. Всегда останавливалась и подолгу смотрела на картинку на странице с буквой «3». Под картинкой было написано: «Папа взял зонтик и пошёл на работу». Был изображён мужчина – это был чей-то папа. У всех моих подружек пап не было. И вот он, оказывается, какой – чей-то папа! Над папой было нарисовано нечто, похожее на крышу. Папа держал эту крышу на палочке одной рукой. Надо полагать, это и был зонтик, который взял папа. И ещё были косые чёрточки – это был дождь. Так хотелось, чтобы этот чей-то папа сошёл с картинки. С тихой грустью и недетской печалью переворачивала страницу. После окончания войны с фронта вернулся отец моей подружки. По этому поводу около их усадьбы собрались все вдовы деревни, дети, старухи. Бывший фронтовик неторопливо ходил по двору, делал какие-то хозяйственные дела, а женщины стояли, опершись на прясло[25]25
  Прясло – изгородь из длинных жердей, протянутых между столбами.


[Закрыть], и молча за ним наблюдали, не плакали, ни о чём не спрашивали, каждая напряжённо думала свою горькую думу. Мы, дети, тихо стояли тут же и с удивлением и завистью смотрели на чужого папу, как на чудо, подспудно сознавая, что мы теперь уже не такие, как наша подружка, мы навсегда лишены отцовской заботы и покровительства, у нас теперь всё в жизни по-другому. С той поры я перестала с этой девочкой общаться, в моём сознании жила жгучая обида, что у меня нет папы, всей своей сутью маленького человечка я понимала, что теперь мы живём в разных измерениях. Та гнетущая душу детская горечь и печаль остались в моей душе на всю жизнь.

На большом пустыре около сельской школы-семилетки был обустроен полигон с окопами, заграждениями, насыпями, траншеями, было и стрельбище. Здесь новобранцы проходили предварительный курс обучения, прежде чем их отправят на фронт. (После войны мы играли тут в прятки.) Собирали их из соседних деревень, размещали по квартирам. В любую погоду с раннего утра до позднего вечера будущие бойцы тренировались на этом полигоне. У нас на постое были два худеньких паренька, совсем подростки. Не могу сказать, какой это был год, но хорошо помню их серые печальные лица, были они неразговорчивы, никогда не улыбались. Приходили поздно вечером и сразу ложились спать, видимо, очень уставали. Бабушка стирала и устраивала на печке и портянки, и обмотки (чтобы к утру успели высохнуть), чистила обувь, одежду. Как-то один из них занемог и на учения не пошёл. Позвали фельдшера. Фельдшер, пожилой мужчина, определил – аппендицит. На скрипучей телеге повезли в Татарск, в больницу. Не довезли. Умер. Все оплакивали смерть мальчика. Следует сказать несколько слов о фельдшере, фамилия его Юрченко. Несмотря на трудные годы, он добросовестно выполнял свой долг: обходил дома, делал детям прививки, вёл приём, на вызов шёл безотказно в любое время суток. Сегодня таких специалистов не сыскать.