Текст книги "Тасино горе"

Глава XV
Новая проделка. – Глухая Мавра

Прошла целая неделя со дня поступления Таси в пансион. Девочки мало помалу привыкли к Тасе, Тася – к девочкам. Только две пансионерки по-прежнему терпеть не могли маленькой Стогунцевой, и она в свою очередь платила им тем же. Эти двое были: горбатенькая Карлуша и Ярош, которые решительно не могли и не желали находить новенькую доброй и сердечной девочкой. Но Тася нимало не горевала об этом: она быстро освоилась с пансионской жизнью и чувствовала бы себя отлично, если б не постоянное воспоминание о том, что ее отдали сюда в наказание и что мама, должно быть, совсем разлюбила и позабыла свою Тасю!

Но Тася ошибалась; мама более, чем когда-либо, любила свою девочку, больше, чем когда-либо, интересовалась ею. Тася и не подозревала, что еженедельно в «Райское» к маме ездил или сам господин Орлик, или же сестра его с отчетом о её поведении и успехах.

До сих нор, однако, бедная Тасина мама не могла гордиться ни тем, ни другим. Тася все еще была на дурном счету, и исправление её почти не подвигалось вперед. Одно только порадовало маму: господин Орлик успел сообщить ей одну очень утешительную новость. Её дочь, неисправимая дочурка-проказница, подружилась с Дусей Горской – с самой лучшей девочкой из всего пансиона – и это уж много говорило за нее. Нина Владимировна – мама Таси – очень грустила по своей девочке – и не одна мама, но и няня, и Леночка, уже окончательно выздоровевшая от своей болезни, и даже m-lle Marie, любившая по-своему свою строптивую и непокорную воспитанницу. Даже по письмам Павлика, уехавшего в Москву в корпус, было видно, как он тревожился о своей младшей сестренке.

Немудрено, что посещения господин Орлика ждали с лихорадочным нетерпением, чтобы узнать от него о маленькой пансионерке.

Но вернемся к Тасе.

Стояло пасмурное осеннее утро. Дуся, сидя за чаем вместе с прочими пансионерками, жаловалась на головную боль.

– Ужасно трудно вставать по утрам так рано, – жаловалась девочка.

– Разумеется, нас будят с петухами, – подхватила недовольным голосом графиня Стэлла. – Ужасно неприятно! Совсем спать не приходится.

– Это потому, что ты слишком долго возишься со своим туалетом, – завиваешь на папильотки волосы и мажешь глицерином руки. Конечно, тебе остается мало времени на спанье, – расхохоталась Тася.

– Молчи, пожалуйста! – топнув ногой, прикрикнула на нее графиня Стэлла.

– Иванова! Ведите себя приличнее, – строго заметила Анна Андреевна, сидевшая тут же за самоваром.

– Нет, право, Мавра звонит точно на пожар, – заметила Лизанька Берг, – большая любительница поспать хорошенько.

– A я, девочки, и не слышу звонка! – со своей простоватой улыбкой произнесла Гусыня.

– Тебе хоть из пушки пали под ухом и то не услышишь, – недовольно заметила Ниночка Рузой, или Малютка, симпатичная восьмилетняя девочка, казавшаяся гораздо моложе своих лет.

– Я, девицы, спать люблю! – чистосердечно заявила Машенька с таким смешным выражением на лице, что все расхохотались.

– Странно, гуси мало спят! – насмешничала злая на язык Карлуша.

– Да разве я гусь? – захлопала недоумевающе глазами Машенька.

– Нет, ты другое! – лукаво усмехнулась Ярош.

– A что же?

– Гусыня! – отозвалась снова Карлуша, и обе подруги покатились со смеху.

– Ну, уж вы скажете тоже! – обиделась Машенька. – Гусыня-то глупая…

– A ты у нас умница. Про это знает вся улица, петух да курица, дурак Ермошка, да я немножко, – захлебываясь от смеха прокричала проказница Ярош.

– Не трогайте ее, девочки, – остановила Карлушу и Ярош Дуся Горская и вдруг тихо застонала.

– Что с тобой, Дуся? Что с тобой? – всполошились все.

– Голова болит ужасно, – прошептала Горская.

– A все из-за вставанья с петухами. Все из-за колокола противного! Хоть бы украл его кто скорее, – сердито проговорила Тася, которой было очень жаль свою бедную подругу.

– Не украдут, – уныло произнесла Галя Каховская.

– Очень глупо желать неприятностей вашему директору, – строго произнесла Анна Андреевна и, встав из-за стола, пошла в комнату Настасьи Аполлоновны, где они обе за чашкой кофе поверяли друг другу все свои горести и неприятности, причиненные им пансионерками.

Лишь только фигура директрисы скрылась за дверью, Тася вскочила на стул, оттуда на стол, крича своим громким голосом:

– Ура! Я придумала что-то! Ура! Колокол не разбудит вас завтра! Да, не разбудит, ручаюсь вам за это!

И она радостно захлопала в ладоши.

Девочки недоумевающе поглядывали на Стогунцеву, но на все вопросы – в чем заключалась её выдумка – Тася не отвечала им ни слова.

Большой колокол был привешен в темной прихожей пансиона, в углу за верхними платьями пансионерок, и если влезть на вешалку, то можно было рукой достать до его железного языка. Тася все это обдумала всесторонне и в тот же вечер можно было видеть миниатюрную фигурку девочки в длинной, ночной сорочке, проскользнувшую из дортуара и босиком пробравшуюся в переднюю. В руках белая фигурка держала скомканное ручное полотенце. Добравшись до темного угла, где висел колокол, Тася (так как белая фигура была она) вскарабкалась на подзеркальник трюмо, стоявшего в передней, оттуда на вешалку и живо принялась за работу. В одну минуту язык колокола был тщательно обернут полотенцем, и Тася, с ловкостью кошки, снова соскользнула на пол.

Было ровно семь часов утра, когда заспанная глухая пансионская кухарка Мавра пришла в полутемную прихожую и стала дергать веревку колокола.

Колокол не звонил. Но так как Мавра никогда, по причине своей глухоты, не слышала звона, то и теперь, дернув несколько раз за веревку, снова ушла к себе в кухню, уверенная в том, что выполнила возложенную на нее обязанность.

На больших столовых часах пробило восемь. Необыкновенная тишина царила в пансионе. Пробило половина девятого и наконец девять. Прежнее невозмутимое, мертвое спокойствие.

В начале десятого часа к старшим пансионеркам должен был придти учитель музыки, к младшим – священник, настоятель городского собора, преподававший девочкам Закон Божий.

Учитель и священник, впущенные Маврой, сошлись в зале и были очень поражены царившей в нем зловещей тишиной.

– Можно подумать, что пансион вымер! – произнес господин Штром, худой, длинноволосый немец.

– Н-да, подозрительно что-то! – согласился батюшка, отец Илларион, пожимая плечами.

– Странно! Слушай, голубушка, – обратился Штром к Мавре, – что у вас все благополучно?

Ta радостно закивала головой, не расслышав того, что говорит учитель.

– С лучком, батюшка, с лучком. Я завсегда с лучком котлеты делаю, – весело затараторила она.

– Какие котлеты? – удивился господин Штром. – Что она говорит? Что ты говоришь, про какие котлеты? – и снова спросил он кухарку.

– Одеты! Одеты! Я их покличу в классную. В эту пору они завсегда одеты бывают, – обрадовалась глухая в полной уверенности, что ее спрашивают – готовы ли пансионерки.

– Мы подождем, не надо! Не надо! – махнул рукой Штром.

Тут уж лицо Мавры осклабилось до ушей и растянулось в счастливую улыбку.

– На что мне награда, батюшка, я и без награды скажу. Благодарствуйте, мы и так вами много довольны, – и, низко кланяясь, она удалилась в дортуар звать пансионерок.

Те еще крепко спали, несмотря на то, что было уже половина десятого. Да не только они, но спали и господин Орлик, и Анна Андреевна – каждый в своей комнате, спала Сова в своем дупле, как прозвали старшие пансионерки комнату классной дамы, спала горничная Ирина в умывальной комнате на клеенчатом диване, словом – спали все.

Колокол не звонил в это утро.

Мавре оставалось только выйти на середину дортуара и закричать громким голосом:

– Барышни! Батюшка с немецким учителем пришли.

Пансионерки вскочили, перепуганные на смерть.

– Пожар? Горим? – спрашивали они, на что Мавра отвечала таким же криком:

– Да, да, в зале!

– Пожар в зале! Ужас! Ужас! – кричали вне себя девочки, поспешно одеваясь кто во что попало.

Между тем из своей комнаты выбежала Сова, забыв снять папильотки, в которые всегда закручивала свои жиденькие волосы на ночь, a из противоположной половины дома вихрем неслась Анна Андреевна, истерически выкрикивая:

– Где пожар? Что такое?

Вслед за остальными прибежал господин Орлик, который, тщательно расследовав дело, старался изо всех сил успокоить пансионерок и втолковать им, что никакого пожара нет и в пансионе все обстоит благополучно.

Вдруг в эту минуту в прихожей прозвучал мерный удар колокола. Это Тася, успевшая во время общей суматохи проскользнуть туда, освободила медный язык от обертывающей его тряпки и теперь трезвонила во всю, изо всех сил дергая веревку.

В этот день никто не жаловался на усталость а y Дуси Горской прошла её головная боль.

Кто был причиной беспорядка – так никто и не узнал в пансионе. Тася Стогунцева умела хранить свои маленькие тайны.

Глава XVI
История одной кошечки. – Король воздуха

Она была очень хорошенькая. Представьте себе длинное гибкое тельце, покрытое золотистой шерстью, посреди которой вдоль спины шла в виде ленты узкая длинная полоса. Умные зеленые глазки с поминутно расширяющимися зрачками и круглая мордочка, из которой временами высовывался острый, как жало, розовый язычок. Самое имя её, Милка, как нельзя более подходило к хорошенькому зверьку.

Милку привезла в пансион Карлуша, и прелестная кошечка составляла радость и гордость горбатой девочки. Не было худшей обиды для Карлуши, как обидеть её любимицу. Милку подарил Карлуше её отец, который вскоре после этого умер и немудрено поэтому, что маленькая горбунья всем своим сердцем привязалась к его живому подарку. Милка спала в дортуаре в постели девочки, ела из одной тарелки с ней и бросалась со всех ног навстречу Карлуше.

Господин Орлик разрешил горбатенькой Вавиловой держать кошку при себе из жалости к обиженной судьбой девочке.

И вдруг Милка пропала. Пропала бесследно. Ее искали всюду: и в кухне, и в дортуаре, и в классной. Малютка или Ниночка Рузой, которая, по словам Красавицы, могла влезть даже в наперсток, по причине своего маленького роста, влезла в буфет и обшарила там все полки, стараясь найти Милку, которую любили все без исключения – и воспитанницы, и начальство.

Карлуша плакала. Остальные ходили, понуря головы; даже Настасья Аполлоновна меньше сердилась на девочек и реже покрикивала на них из уважения к общему несчастью.

Одна Тася была весела по-прежнему. Дело в том, что Тася поссорилась очень недавно с Карлушей.

Маленькая горбунья отлично знала языки и в совершенстве говорила по-французски и по-немецки. Тася тоже очень недурно владела тем и другим языком. М-llе Орлик, дававшая уроки языков в пансионе, ставила еженедельно отметки по этому предмету. У Таси оказалась на этот раз отметка значительно хуже, нежели у Карлуши.

Маленькая горбунья не могла не уколоть Тасю этим.

– Ах, ты, француженка! – усмехнулась она, – a еще хвалилась, что лучше всех нас знаешь по-французски.

– И знаю! – огрызнулась Тася.

– Ну, не очеиь-то велико твое знание!

– Отстань! – и Тася толкнула горбатую девочку.

– Не смей толкаться! – рассердилась та.

Тогда Тася толкнула Карлушу вторично. M-lle Орлик видела всю эту сцену.

– Стогунцева, подойдите сюда! – позвала она Тасю, и, когда она подошла, произнесла строго:

– У нас не принято толкаться в пансионе. Это доказывает одну невоспитанность и грубость. Поэтому не угодно ли будет вам в наказание выучить немецкие стихи, пока дети будут совершать послеобеденную прогулку.

Это было строгое наказание, так как девочек водили гулять по лучшим улицам города, a иной раз в городской сад, где всегда играла военная музыка и где было шумно и весело.

Тася очень любила такие прогулки.

– Если виновата я, – виновата и Вавилова, – звенящим слезами голосом поясняла она директрисе.

– Толкались вы, a не Вавилова, – отвечала неумолимая m-lle Орлиик, – и поэтому будете наказаны вы, a не она.

– Что, досталось на орехи! Ага, будешь толкаться, – успела шепнуть Карлуша Тасе.

– Противная горбунья! – буркнула она, – терпеть тебя не могу! Пусть меня наказали, уж и ты останешься довольна. Будет тебе праздник!

Но Карлуша не слышала последних слов рассерженной не на шутку девочки и побежала, подпрыгивая на ходу, в прихожую, где одевались остальные пансионерки и откуда раздавался звонкий голосок Ярышки, кричавшей Тасе:

– Ты ие горюй, Стогунцева, с тобой Милка останется и Мавра. Ничего, что Милка кошка, a Мавра глухая тетеря. За неимением лучшего будь довольна и этим обществом!

– Противные, – прошептала сквозь слезы Тася, готовая расплакаться навзрыд.

Тася долго смотрела в окно, пока вереница пансионерок не скрылась за углом.

Какие они были веселые! Как разрумянились и оживились на свежем осеннем воздухе их детские лица.

– Противные! Гадкие! – злобно шептала Тася, глядя им вслед, – ненавижу вас всех, ненавижу за то, что вы обижаете Тасю, за то, что вам нет дела до неё. Бедная Тася! Бедная Тася! – и она смотрела в окно на опустевшую улицу затуманенными от слез глазами.

И вдруг взгляд её упал на странную фигурку, стоявшую перед окном, Это был мальчик лет двенадцати, смуглый, черноволосый, с лукаво бегающим во все стороны взором. Он смотрел во все глаза на Тасю и смеялся. Что-то неприятное и отталкивающее было в его лице. Видя, что сидевшая на подоконнике девочка обратила на него внимание, он запустил руку в карман и, вытащив оттуда что-то серое и маленькое, посадил к себе на плечо. Тася увидела, что это был совсем ручной серенький мышонок.

Почувствовав себя на свободе, зверек и не думал убегать и преспокойно терся мордочкой о смуглую шею черноглазого мальчика.

Это так заинтересовало Тасю, что она в одну минуту вспрыгнула на окно и, открыв форточку, высунула из неё голову.

– Эй, ты, мальчишка! – крикнула она, – что это у тебя?

– Разве ты не видишь что? – закричал в свою очередь мальчик, – ручной мышонок.

– Во-первых, не смей мне говорить ты: я барышня, – неожиданно оборвала его девочка.

– Барышня! – расхохотался мальчишка, – велика штука барышня! A я вот король да и то говорю с тобой!

– Король? – изумилась Тася.

– Да, «Царь фокусов», или «Электрический мальчик», или «Истребитель шпаг», или «Король воздуха», – так и посыпал он названиями и присовокупил через минуту: – видишь, сколько у меня прозвищ!

– A мышонок чей же? – все больше изумлялась девочка.

– Мышонок мой! Он дрессированный. У нас не только мыши, но и кошки дрессированные есть, и собаки, и даже змея.

– Змея! – с ужасом произнесла Тася.

– Ну, понятно, змея. Чего ты испугалась, глупая девочка? Что это у тебя? – неожиданно ткнул он пальцем по направлению окна.

Тася оглянулась в свою очередь. Около её ног терлась Милка, незаметно подкравшаяся к ней и вспрыгнувшая на подоконник.

– Это кошка! – беря Милку на руки, отвечала Тася.

– Вижу, что кошка, a не корова! – расхохотался мальчик, – и красивая кошка, я тебе скажу. Таких мне видеть не приходилось. Вот что: дай ты мне ee.

– Это нс моя кошка, чужая! – произнесла Тася. – Эта кошка Карлушина.

– Чья?

– Карлушина. У нас такая девочка есть. Злая-презлая. Горбунья. Так вот Милка её.

– Злая, говоришь?

– Ужасно. Из-за неё меня наказали! Все ушли гулять на музыку, a меня дома оставили.

– Из-за неё?

– Да.

– Гак чего ж тебе жалеть ее, – снова расхохотался мальчик и подмигнул своими черными глазами, – тебя за нее наказали, a ты ее накажи!

– Как? – не поняла Тася?

– Очень просто: отдай мне её кошку. Ведь горбунья ее очень любит, и если ты ее мне подаришь, твоей горбунье больно будет. Вот ты и отмстишь таким образом.

– Чужое брать грешно, – нерешительно заикнулась Тася.

– Ишь ты! Впрочем, как хочешь. Не желаешь отдать мне эту кошку и не надо. Прощай. Мне еще на музыку поспеть надо. Сегодня музыка в саду особенная, с платой за вход: наш хозяин дает в городском саду представление.

– Какой хозяин?

– Наш хозяин, хозяин труппы фокусников. Собак, мышей дрессированных показывать будем, змею. Потом я на проволоке ходить буду. Это отделение «Король воздуха» называется. И шпаги глотать… Возьму длинную, острую шпагу и в горло ее себе пропущу.

– Ах, как интересно! – вскричала Тася, – a они, гадкие, меня оставили дома, и я ничего не увижу! – и слезы брызнули из её глаз.

– A потом Розка плясать будет. Платье все в блестках, звезда в волосах, и она пляшет. Розка пляшет, a музыка жарит. Тра-ла-ла! Трум! Тум! Тум!

– Ах, я несчастная! – прошептала Тася.

Ей так живо представилось, как играет музыка, как пляшет неведомая Розка, как прыгают дрессированные собаки, что слезы сильнее заструились по её печальному лицу.

«И все из-за Карлушки! Все из-за этой гадкой девчонки! – мысленно повторяла она. – Ох, уж эта Карлушка! Если б ей досадить хорошенько за всё За всё!»

И вдруг слезы её разом пресеклись. Она быстро вытерла глаза и решительно проговорила, обращаясь к мальчику:

– Бери Милку. Ты прав. Надо наказать Карлушку.

Взяв кошку за шиворот, Тася подняла ее в уровень с форточкой и быстрым движением выбросила за окно прямо в подставленные руки черноглазого мальчика.

– Вот это дело! – вскричал тот, с настоящей ловкостью фокусника подхватывал на лету Милку. Ну, прощай покуда. Мне идти надо, a то от хозяина попадет, если к своему выходу опоздаю. A пока слушай, что я тебе скажу: y нас жизнь веселая. И пляшем да кувыркаемся. То ли дело! A y вас, как я погляжу, ни свободы, ни радости. Ты к нам приходи в случае чего. A то одной Розке не справиться. Право, поступай к нам в труппу.

– A как же я уйду отсюда? – спросила Тася, которой очень понравилось плясать и прыгать или дрессировать животных.

– Да очень просто. Наш балаган на площади. A живем мы в слободе за городом. Да я тут каждый вечер собак прогуливаю после десяти часов, когда нет представленья. Ты возьми да и выйди ко мне, a я тебя мигом к хозяину доставлю.

– Хорошо, я подумаю! – проговорила Тася.

– Чего тут еще думать? Взяла – и ушла. У нас, говорю, весело.

И с этими словами мальчик кивнул головой и, спрятав под полу куртки Милку, беспечно посвистывая, отошел от окна и зашагал по улице.

Тася захлопнула форточку и спрыгнула с подоконника.

В этот вечер вернувшиеся из сада пансионерки хватились Милки и бросились искать ее.

Ночью Тася не сомкнула глаз ни на минуту. Она долго ворочалась в постели, стараясь уснуть, переворачивая по нескольку раз подушку, и все-таки сон бежал от неё. Кто-то точно шептал в глубине её сердца: «Нехорошо ты поступила, Тася! Нехорошо! Взять чужое – значит украсть. Что бы сказала мама, если б узнала поступок своей девочки? Как бы тяжело и больно было узнать это! Ах, Тася! Ты ли это сделала?»

Сердце сильно стучало в груди девочки. Лицо её пылало, как в огне. В душе нарастало тяжелое, гнетущее чувство раскаяния. Тася была несчастна. Она сознавала, как дурен и недостоин был её сегодняшний поступок.

Глава XVII
Карлуша переродилась. – Суд господин Орлика

Едва только Тася забылась тяжелым неприятным сном, как услышала, что кто-то тихо называет ее по имени. Она открыла глаза и села на постели. Перед ней стояла Карлуша.

– Что тебе надо? – грубо окликнула Тася горбунью.

– Ты не сердись… Я не со злобой пришла к тебе, Стогунцева, – тихо зашептала та, и Тася не узнала обычно раздраженного и сердитого голоса Вавиловой. – Ты не сердись… Я пришла прощения у тебя попросить, Стогунцева… – срываясь на каждом слове, продолжала Карлуша. – Я перед тобой много виновата. Все дразню тебя… задираю. Это нехорошо. Меня Бог верно за это наказал. Милка пропала. Папина Милка. Мое единственное счастье, единственная радость в пансионе. Ведь я сирота, Тася. Папа у меня недавно умер… Перед смертью Милку и подарил. Ах, Господи, как я Милку любила! A она пропала… Оттого, что злая я была – тебя обижала и всех… Ах, как тяжело мне, если бы ты знала!

Голос Карлуши внезапно прервался и Тася услышала тихое рыдание, вырывавшееся из груди горбуньи.

Точно раскаленные иглы впивались в сердце Таси при виде этой убитой горем девочки, этих неизъяснимо печальных глаз.

«Вот она какая! A я-то! A я! С Милкой что я сделала!» – мысленно с ужасом прошептала Тася, и еще более острое раскаяние засосало все существо девочки.

A Карлуша между тем продолжала, всхлипывая:

– Сегодня я долго спать не могла и все думала: почему мы не дружно живем, почему ссоримся? Ведь все мы далеко от родных здесь, из разных сторон, как птички слетелись. Вот бы и жить согласно и дружно. A мы – то друг друга дразним, то наставников сердим. Это нехорошо. Они заботятся о нас. И господин Орлик, и сестра его, и Сова… Да, все мы недобрые, насмешливые. Одна только Дуся, как ангел, да Маргариточка, a другие зато… A я хуже всех была! На всех злилась, всех ненавидела, точно виноваты все в том, что я калека горбатая. Вот Бог и наказал. Пропала Милка, a папочка ее с такой любовью мне подарил! Он уж больной тогда был, папочка. Бледный такой, еле ноги передвигал, a сам все меня ласкает: «Как-то ты после меня, моя деточка, останешься, – говорит, – бедняжечка моя»… Жалко ему меня было… Бедный, бедный папочка! Как он страдал! A я и подарка его сберечь не сумела. Гадкая, дурная, поделом мне! Вперед уж не буду такой. Постараюсь исправиться хорошей быть, доброй. Если виновата перед кем, прощение выпрошу. Вот и к тебе пришла. Прости, Бога ради, Тася, милая, – и с трудом сдерживая глухое рыданье, чтобы не разбудить нм спящих девочек, горбатенькая Карлуша скользнула от Тасиной кровати и бросилась в свою постель.

Тася зарылась с головой в подушку. В голове её стучало, точно огромный молот ударял в нее. И маленькое сердечко билось сильно и тревожно. «Прости ради Бога, Тася, милая», – слышался ей на разные лады голос Карлуши, – той самой Карлуши, перед которой так виновата она – Тася!

На одну минуту в голове девочки мелькнула мысль: вернуть Карлушу, покаяться перед ней во всем, выпросить у неё прощение. Но, с другой стороны, боязнь, что горбунья пожалуется, и страх перед наказанием удерживали Тасю.

Совершенно разбитая мучениями совести уснула она только под утро тяжелым, неспокойным сном.

* * *

Со дня пропажи Милки Тася не находила себе покоя. Проснувшаяся совесть грызла сердце девочки. Ей было жаль и горбунью Карлушу, и саму Милку. Она даже в лице осунулась, побледнела, похудела и глаза её приняли беспокойное выражение.

– Ты больна, Тася? – спрашивала Стогунцеву её новая подруга Дуся, испытующе взглядывая на девочку своими ласковыми и проницательными глазами.

– Ах, отстань пожалуйста, – с напускным неудовольствием говорила Тася, густо краснея и тщательно избегая взгляда Горской.

Ta только головой покачивала, очевидно догадываясь, что Тася тщательно скрывает от неё что-то.

И вдруг Милка нашлась! Нашлась самым неожиданным образом, недели через две после описанных событий. Старшие девочки под начальством m-lle Орлик побывали как-то раз в балагане и увидели там Милку. Милка прыгала через обруч и изображала часового, стоя на сцене с крошечным ружьем.

– Милка! Милка! – позвала Маргарита, и четвероногий часовой, позабыв свои обязанности, бросил ружье и, подняв хвост, бросился в ложу, где сидели девочки, прямо на колени Вронской. Тогда m-lle Орлик попросила вызвать старшего фокусника, что бы узнать, откуда у него кошка. Явился неприятного вида, нечистоплотный господин и сказал, что кошка его, что он привез ее с собой из Петербурга и что не отдаст её ни за какие деньги.

Когда же m-lle Орлик очень серьезно заявила ему, что кошка принадлежит одной из пансионерок и что ее украли у них из пансиона и пригрозила полицией, – хозяин балагана видимо смешался и сказал, что он ничего не знает, и что кошку ему принес его ученик «Король воздуха», за которым и послал тотчас же. Явился знакомый уже читателям черноглазый мальчик, одетый в какие-то яркие, обшитые позументами, тряпки, и заявил на расспросы надзирательницы, что кошку он не украл, a что ему подарила ее одна девочка-пансионерка, которую он видел две недели тому назад в окне.

– Он лжет! Он лжет! Он сам украл Милку и только боится сознаться, – шепотом произнесла Маргарита на ухо Анне Андреевне.

Но как ни тихо говорила девочка, a черноглазый мальчик расслышал её слова.

– Зачем лгать! – беспечно сказал он, пожимая плечами, – кошку дала мне маленькая девочка, которая была зла на горбатую пансионерку за то, что ее наказали без гулянья. Горбатую зовут Карлуша, кошку – Милка; если она ваша – берите ее… Без полиции берите. A я больше ничего не знаю.

– A как выглядела та девочка в окне? – спросила m-lle Орлик маленького акробата.

Тот тотчас же нарисовал ей наружность Таси.

– Черные глаза… Черные кудри… Румяное личико… Словом, красивая девочка, которая может служить украшением цирка.

– Сомнений нет! Это Стогунцева! – произнесла m-lle Орлик тихо.

– Это Тася! – подтвердили девочки.

Они дали акробату за кошку рубль и, взяв Милку поспешили домой, совершенно не интересуясь окончанием представления.

Появление Милки произвело ужасную суматоху. Все девочки всполошились. Карлуша с рыданьем бросилась обнимать свою любимицу.

– Это мне в награду за то, что я старалась хорошо себя вести все это время и не ссориться ни с кем – вот покойный папа и послал мне радость, – говорила она, смеясь и плача в одно и то же время.

Девочки наперерыв ласкали Милку и радовались не меньше Карлуши. Одна только Тася не разделяла общего оживления. При виде Милки она густо покраснела и незаметно выскользнула из комнаты, чтобы девочки не могли увидеть её смущенного лица. Старшие девочки к тому же все время испытующе поглядывали на нее, и это еще более смущало Тасю. Между тем m-lle Орлик, вернувшись из цирка, прямо прошла в комнату брата, где они долго совещались о чем-то.

Девочки ходили торжественные и притихшие, зная, что это совещание является неспроста, и что их ждет что-нибудь, новое и необычайное. Наконец, ровно в девять часов вечера, когда большой колокол ударил свой обычный призыв к чаю, двери директорской комнаты распахнулись, и господин Орлик вышел в столовую, где находились пансионерки. В руках он нес большой темный мешок, перевязанный бечевкой. Лицо директора было сухо и серьезно.

– Дети! – начал Василий Андреевич торжественным голосом. – Дети! До сих пор у нас в пансионе были шалости, детские проказы, непослушание и капризы. Ho теперь появилась новая дурная черта – мстительность. Кто-то из вас рассердился на Вавилову и очень дурно поступил с ней, отдав её кошку в чужие руки. Очевидно, тот, кто сделал это, совершенно позабыл, что распорядиться без спросу чужой собственностью – это то же самое, что взять без спросу или украсть. A это еще худший порок, нежели мстительность, и должен быть строго наказан. Повторяю, дети, между вами не можеть быть воровки. В этом я уверен. Девочка, сделавшая это, просто не обдумала хорошенько своего поступка, и поэтому я прошу ее сознаться. Сознание снимает уже половину вины. «Повинную голову меч не сечет», – говорит русская пословица. И так, дети, я жду. Пусть виновная назовет себя и этим уменьшит свою вину перед всеми.

Господин Орлик кончил свою речь и теперь стоял в выжидательной позе, не выпуская из рук своего странного мешка. Девочки переглядывались и молчали. Маргарита Вронская и графиня Стэлла, бывшие в балагане и знавшие истину, изредка взглядывали на Тасю.

Но и Тася молчала, хотя все лицо её покрывалось пятнами, a глаза бегали, как у пойманного зверька.

«Нет! Нет! Ни за что я не сознаюсь! – думала она. – Назвать себя перед целым пансионом, чтобы сгореть со стыда на месте, чтобы потом терпеть насмешки и попреки! Терпеть, может быть, строгое наказание, долгое заключение в темном карцере! О, нет! Это уже слишком! Я не признаюсь ни за что! Ни за что!»

И она упорно молчала, не смея поднять глаз на господина Орлика. Молчали и остальные. Так длилось пять минут, не больше, но эти пять минут показались за целый час и директору, и пансионеркам. Наконец, господин Орлик прервал это тяжелое, гнетущее молчание: – Так как виновная не хочет сознаться, – заговорил он снова, – то придется прибегнуть к справедливому решению судьбы. В этом мешке, – и он поднял странный мешок над головой, – двенадцать билетиков. Одиннадцать из них совершенно чистые, двенадцатый с надписью: «Она виновна». Каждая из вас опустит руку в мешок и вытащит билетик. Судьба справедлива, и она не допустит, чтобы правая оказалась виноватой и наоборот. Билетик с надписью попадет в руки настоящей виновной. A теперь я потушу лампу – это необходимо сделать до поры до времени. Только прежде встаньте все в шеренгу и, подходя по одной к мешку, называйте свое имя.

Произнеся это, господин Орлик подождал, пока девочки не исполнят его приказания и потом потушил свет.

В комнате наступила темнота. Только догорающий огонек лампады, зажженной у киота, перед которым обычно молились пансионерки, обливал своим дрожащим, чуть заметным светом фигуру господин Орлика с мешком и вереницу, состоящую из двенадцати девочек.

Впереди шли старшие. Маргарита Вронская первая подошла к мешку и смело опустила в него руку, назвав свое имя.

За ней приблизилась графиня Стэлла. Потом подошла Маруся Васильева. Эта, никогда не унывающая шалунья-девочка, и тут оказалась верна своему шаловливому характеру: даже при таких торжественных обстоятельствах она не удержалась, чтобы не выкинуть обычной шутки.

– Мяу! Мяу! – промяукала она в комнате.

– Васильева, – строго произнес господин Орлик, – как вам не стыдно паясничать в такую минуту!

– Простите, Василий Андреевич, – сконфуженно оправдывалась Коташка.

За ней подошли две сестрицы Зайка и Лиска. Они так привыкли делать все сообща, что и теперь захотели обе в одно и то же время запустить руки в мешок. Но господин Орлик вовремя предупредил, что этого нельзя, и девочки покорились ему со вздохом. С Гусыней произошло некоторое замешательство. Машенька Степанович подошла к мешку вплотную и стояла перед ним, в неизъяснимом ужасе глядя на директора.

– Берите же, Степанович! Вы задерживаете остальных, – произнес господин Орлик, видя нерешительность девочки.

– Ай, не могу! – так и встрепенулась Машенька. – Ей Богу же не могу! Хоть зарежьте, не могу. Я туда суну руку-то, a как он оттуда шасть…

– Кто? – в один голос спросили девочки.

– Да тот, кто в мешке спрятан! – в ужасе прошептала глупенькая Машенька.

– Успокойтесь, Степанович! В мешке никого нет, – произнес господин Орлик, едва удерживаясь от улыбки, которая, впрочем, вряд ли бы была заметна впотьмах.

– Ай, Ай! – запустив было руку в мешок и снова в ужасе отдергивая ее, вскричала Машенька, – ай, не могу! Боюсь!

Кое-кто из девочек фыркнул, несмотря на торжественность минуты.

Едва-едва уговорили Машеньку взять из мешка билетик.

Вслед за Ниночкой Рузой, между ней и Берг, подходила Тася. Не спокойно было на душе девочки, и чем ближе приближалась она к злополучному мешку, тем сердце её билось чаще и сильнее. Ей казалось немыслимым запустить туда руку и вынуть билетик. Она была заранее уверена, что судьба справедливо накажет ее, Тасю, и даст узнать её вину.