Текст книги "Южаночка"

Глава XV. Добрая волшебница

Ненастный сумрачный день. С утра хлопьями валит снег, все небо обложено серой снежной пеленой. И праздник сегодня, кажется, не в праздник… Дежурящая в этот день Анна Васильевна зябко кутается в теплый вязаный платок. Ее настроение, очевидно, тоже соответствует погоде. Утром институток водили в церковь. Батюшка – еще молодой, симпатичный священник из академиков[29]29
  Здесь: выпускник Духовной академии.


[Закрыть] – прочел проповедь о том, что люди должны любить друг друга, поддерживать друг друга в горе и несчастье, стоять друг за друга горой…

Гаврик с Иной молча переглянулись.

– Не то что Фальк! Она всех ненавидит! – прошептала Гаврик.

– Где она – Фальк? Отчего ее нет в церкви? – также шепотом осведомилась Ина.

– Она лютеранка. Они с Милькой поехали в свою церковь молиться, – поспешила пояснить Южаночке Даня Верховская, ее соседка с другой стороны.

И, помолчав немного, добавила еще тише, но с таким радостным, торжествующим выражением лица, которого подруги у нее до сих пор еще не замечали:

– Слушай, Южаночка! Слушай, Гаврик! Что батюшка говорит… поняли? А? Надо положить душу «за други своя»… Ну, вот я и придумала сейчас, как мне за вас обеих сегодня душу положить… Вы обе наказаны Милькой – и ты, Южаночка, и ты, Гаврик… Вот и я накажу себя заодно с вами! Страдаете вы, пострадаю и я. Ей-Богу же, мне это будет и сладко и приятно! И горе и радость пополам! Я тоже не пойду сегодня в прием к маме. Если терпеть и страдать – так уж всем вместе! – неожиданно заключила милая девочка и, опустившись на колени, стала усердно отбивать земные поклоны, касаясь паркета своим белокурым вихром.

После службы институткам дали «парадный обед»: кулебяку с рисом, тетерку[30]30
  Тетёрка – разновидность хлебцев.


[Закрыть] с вареньем и кондитерские пирожные – все это полагалось девочкам по воскресным дням.

За обедом Южаночка не притронулась ни к одному блюду. Даже ее любимое пирожное на этот раз не произвело на девочку никакого впечатления. С грустным личиком и потускневшими глазами она поднималась по лестнице с одной и той же печальной думой, неотвязно преследовавшей ее последние сутки и не оставлявшей ни на миг.

Сейчас зазвенит колокольчик, возвещающий начало приема… Сейчас по лестнице поднимутся родственники, посетители… Сейчас в залу побегут веселые, радостные девочки на свидание к родным, а она… она… Она не увидит своего дедушку!..

Ее наказала Бранд. Наказала самым чувствительным для нее образом… Что-то мучительно стискивало сердце Южаночки, что-то подступало ей к горлу и щекотало его. Что-то затемняло глаза, мешая смотреть. О, если б она умела плакать!..

Она едва добрела до класса, опустилась на скамейку и, подняв крышку своего пюпитра, юркнула в него курчавой головой.

– Ина! Южаночка! Палтенок! Ты, кажется, собралась реветь? – и вторая голова, но уже не кудрявая, а стриженая, круглая, как шарик, скрылась под Ининым пюпитром.

– Нет, я не реву, Гаврик! – послышался голос из глубины ящика, или «тируара», как они назывались на институтском языке. – Но если б ты только знала, Гаврюша, милая, как мне тяжело и больно! – и большие черные глаза, обычно искрящиеся весельем и задором, а теперь грустные-грустные, выглянули из-под крышки пюпитра.

– Знаешь, Инок, грустью горю не поможешь! Вон и Даня тоже так думает! Наша добровольная мученица Даня! Давайте же облегчим себе нашу пытку! Давайте в крестики играть или в перышки. Во что хочешь? – стараясь быть веселой и развязной, утешала Гаврик свою притихшую подружку.

– Нет, я лучше принесу бирюльки… У Маши Ланской бирюльки есть… Маша, одолжи нам твои бирюльки на этот час только! – нарочито оживленно, с преувеличенной веселостью засуетилась Даня и, подпрыгивая на одной ножке, помчалась добывать игрушку.

Как раз в эту минуту дробным звуком зазвенел колокольчик. Болезненно отозвался этот звук в сердце Ины. Это был звонок, приглашающий к приему.

– Сейчас. Сейчас придет дедушка! Дежурная вызовет меня, а я не выйду к нему, не выйду! Боже мой! Господи! Что он только подумает обо мне, милый мой!

И опять клонилась долу черненькая головка, и опять уныло и печально смотрели грустные, туманные глаза.

– Вот, бирюльки принесла. Сейчас играть будем. Да не кукситесь вы, пожалуйста! Гаврик… Ина… Не могу же я одна веселиться за всех троих, – послышался тот же искусственно веселый голос Дани.

– Нет, нет, мы ничего! – в один голос ответили ей обе девочки.

Игра началась. Но нечего и говорить, что она не принесла ни малейшей радости играющим. Руки дрожали, глаза то и дело обращались к дверям, в которых время от времени показывалась дежурившая на приеме «шестушка», прибегавшая вызывать к посетителям ту или другую девочку из «седьмых».

Сердце Южаночки то отчаянно билось, то сжималось с чувством острой, почти физической боли.

– Сейчас! Сейчас! Сейчас «шестушка» прибежит за мной… Непременно сейчас! – томилась Южаночка, и даже капельки пота выступили на ее похолодевшем лбу.

И точно в подтверждение этих мыслей широко распахнулась классная дверь, и звонкий детский голос дежурной весело крикнул с порога:

– Новенькая! Палтова! К вам пришли. Ступайте в прием!

Ина вскочила… Лицо ее вспыхнуло… Глаза заискрились. Она весь мир, казалось, забыла в эту минуту.

– Дедушка! Дедушка! – сорвалось с ее губ, и вдруг она бессильно, как подкошенная, опустилась обратно на скамейку.

Наказана! Она – наказана! Ей нельзя идти к дедушке! Ее не пустят к нему!

– Только не плачь! Только не плачь! – в тот же миг услышала Ина у своего уха трепетный голос Дани. – Фальк, как филин, глаза выпучила на нас… Глядит… Не надо давать торжествовать этой дряни.

– Да! Да! Не надо давать ей торжествовать. Не надо! – точно во сне повторила Южаночка и взглядом затравленного зверька посмотрела в лицо подруги, ничего не понимая в этот миг.

– Палтова! – неожиданно услышала она голос классной дамы, сидевшей на кафедре и о чем-то тихо совещавшейся с Дусей-Надин.

– Подойди сюда, Палтова, мне надо сказать тебе два слова…

Точно автомат, машинальным движением Ина поднялась со своего места и очутилась перед госпожой Вощининой. Глаза Анны Васильевны несколько секунд внимательно всматривались в хорошенькое личико представшей перед ней девочки.

Наконец она сказала:

– Фрейлейн Бранд, сдавая мне вчера вечером дежурство, просила меня лишить тебя свидания с родными на сегодняшний день. Тебя и Гаврик. Однако она не объяснила мне причины. Очевидно, за недостатком времени фрейлейн не успела сделать этого. Прошу тебя чистосердечно рассказать все, в чем ты и Гаврик провинились перед фрейлейн Бранд.

Голос Анны Васильевны звучал строго. Глаза пытливо смотрели в лицо девочке. А бедная Южаночка чувствовала себя такой несчастной в эту минуту… Ей сейчас придется чистосердечно признаваться здесь, в то время как там, в большой приемной зале, ждет дедушка, ее милый, дорогой дедушка! Как он, должно быть, волнуется за нее!

И опять неожиданный спазм точно железными тисками сжал горло Ины, а сердце усиленно забилось в груди. Она хотела заговорить, но не смогла произнести ни слова, только глаза ее, полные тоской, как зачарованные смотрели на классную даму. Минуты бежали одна за другой, печальные и вместе с тем драгоценные минуты… Дедушка ждал ее там, в приемной, ее милый, дорогой дедушка! Южаночке искренне хотелось провалиться куда-нибудь сквозь землю. Язык не слушался ее, губы беззвучно двигались, не произнося ни звука, слова не шли с языка. Но вдруг послышался легкий шелест камлотового платья, и высокая тонкая девочка, с двумя толстыми косичками за спиной, с умным и открытым лицом, подошла к кафедре.

– Анна Васильевна, я расскажу вам, как было дело, – спокойно произнесла Маша Ланская и подробно рассказала наставнице историю о злополучных чулках и башмаках.

Анна Васильевна с Дусей внимательно слушали самую исполнительную, серьезную и правдивую девочку класса, чистосердечно рассказавшую им все, не исключая и поступок Фальк.

Когда Маша закончила свою повесть, госпожа Вощинина протянула руку к лицу Южаночки, приподняла за подбородок и, глядя в черные, по-прежнему тоскливо расширенные глаза, тихонько промолвила:

– Не надо, надеюсь, тебе говорить, девочка, что твой вчерашний поступок заслуживает строгого наказания. Но, принимая во внимание твои первые шаги в нашем учебном заведении, непривычную для тебя обстановку и надеясь, что ты больше никогда не повторишь подобных шалостей, я прощаю тебя. И тебя, Гаврик, тоже. Вы можете идти на свидание с родными… Я сама завтра буду отвечать за свое самовольство перед фрейлейн Бранд. Ступайте обе.

«Вы прощены… Я прощаю вас! – запели в ушах Ины десятки сладчайших мелодий. – Вы прощены! Можете идти на свидание к вашим родным!» – звенело и переливалось соловьиной трелью во всем ее ликующем существе.

Ина взвизгнула от радости, запрыгала на месте и захлопала в ладоши… И вдруг с размаху кинулась на шею к Анне Васильевне и в один миг осыпала градом горячих поцелуев ее лицо и руки. Потом также стремительно подскочила к Ланской, чуть не задушила ее в объятиях и, на ходу крикнув Гаврик:

– Нас простила добрая волшебница! – выскочила в коридор.

Глава XVI. Снова дедушка

– Дитя мое! Южаночка!

– Дедушка! Милый дедушка!

Южаночка, бледная, с горящими радостным возбуждением глазами, влетела в приемную залу. Милый голос звал ее с порога, милый голос звенел в ушах:

– Южаночка! Деточка моя! Радость моя!

– Дедушка! Дедушка! Дедушка!

Вот оно – доброе, морщинистое лицо, вот она – увенчанная сединой голова, как у сказочного царя Берендея… Вот они – дрожащие от волнения руки, обнимающие ее… Стройная, высокая, мужественная фигура красивого старика склонилась над маленькой девочкой.

– Девочка моя!

– Ты узнал меня, сразу узнал, дедушка?

– Еще бы! Из сотни тысяч девочек я узнал бы тебя!..

– Ах, как я счастлива, что вижу тебя снова, дедушка! А мне уже казалось…

На минуту замолкает звенящий радостным волнением голосок… Смуглое личико меркнет… Черные глазки тускнеют…

– А я уж думала, что не придется тебя увидеть сегодня, дедушка! – тихо, едва слышно роняет Ина.

– Девочка! Девочка моя! Как ты могла подумать, Южаночка моя, что я не приеду?.. – с ласковым укором говорит дедушка и целует смуглую щечку.

– Нет! Нет! Не то, не то, дедушка… Я другого боялась… Что ты приедешь, это я точно знала! – горячо и пылко вырвалось из груди Ины. – Но меня пускать к тебе не хотели, ведь я наказана была…

– Ты?

– Собственной персоной, дедушка! Крыса наказала… За то… За то… За то, дедушка, что я на пари с Гаврик три раза по зале без башмаков и чулок проскакала! Вот ловко-то было, дедушка! А только одна девочка, фискалка ужасная, меня ненавидит… Утащила мои ботинки и отнесла Крысе. А Крыса подобралась тихим маршем, рекогносцировку сделала и в результате я попала в число штрафных и по дисциплинарному взысканию должна была лишиться приема. Но добрая волшебница сжалилась и спасла меня!

И Южаночка залилась таким звонким, счастливым смехом, что все другие посетители и девочки, сидевшие в зале, стали с удивлением оборачиваться на нее. Та же институтка, которая только что вызывала Ину в прием, очутилась перед ней и, сделав подобающий книксен генералу Мансурову, чуть покраснев, передала новенькой, что дежурная по приему дама просит не смеяться в зале так громко, это запрещено.

– Хорошо, я не буду смеяться! – разом стихнув и делаясь серьезной, покорно согласилась Южаночка, а потом, видя, что девочка не спешит отойти, спокойно и серьезно добавила: – Вы можете идти. У меня секреты с дедушкой. Ступайте к вашей даме и кланяйтесь ей от дедушки и от меня!

И, уже не глядя на изумленное лицо «шестушки», Ина как ни в чем не бывало повернулась к дедушке и стала смешно, порывисто, но уже тихо, вполголоса рассказывать ему обо всем, что случилось с ней за эти три дня.

Таким образом, за каких-нибудь десять минут генерал Мансуров узнал, что Гаврик и Даня – настоящие молодцы-ребята и что, будь они простыми рядовыми, она, Южаночка, сверхсрочно произвела бы их в «унтеры» и «фельдфебели». Что Анна Васильевна – это гордость полка, то есть института, а Крысе разве что в «нестроевиках» служить бы, и что из нее самый скверный солдат вышел бы. Зато Маша Ланская! О, эта высоко знамя несет! А Фальк… Фальк – настоящий дезертир и… И шпион вдобавок…

И снова при одном упоминании о Фальк омрачилось личико Ины… Сбежала краска со щек, потух огонь черных, обычно ярко горящих глаз. Перед мысленным взором девочки возникли два отталкивающих образа, с которыми она никак не могла поладить. С этими двумя людьми: с вечно раздражительной, сердитой и подчас несправедливой госпожой Бранд и с лукавой, эгоистичной, недоброй Линой Фальк – ей, Южаночке, придется провести еще долгие-долгие годы…

Эта мысль точно холодным жалом пронзила душу девочки. И неожиданно для самой себя она близко-близко придвинулась к дедушке, прижала кудрявую головку к его плечу и, заглядывая ему в лицо огромными, тоскливыми в эту минуту глазами, прошептала:

– Дедушка, милый дедушка! Возьми меня отсюда… Здесь Крыса и Фальк… Они ненавидят меня за что-то, дедушка! Мне здесь холодно из-за них! Пожалуйста, возьми меня к себе! Я буду тихой и умной у тебя дома… Я как мышка буду… Я тебе не стану докучать. И босая бегать – ни-ни… И трубочки есть тоже ни-ни – до обеда… Я Сидоренко буду помогать твой сюртук и сапоги чистить, а Марье Ивановне – все зашивать, чинить. Только, милый, голубчик мой, дедушка, возьми меня отсюда! – поникнув головой, грустно заключила она.

Генерал Мансуров сидел как в воду опущенный, слушая этот отчаянный детский лепет и сознавая полную невозможность помочь своей любимице.

Если бы он был опекуном Ины, он ни минуты не колебался бы и немедленно исполнил ее просьбу. Аркадий Павлович лучше всех понимал, что нельзя было пересаживать дикий полевой цветок долин в душную, тесную садовую теплицу. Ина выросла на воле живым, непосредственным ребенком, «полковой» девочкой, любимицей солдат, и было огромной ошибкой со стороны Агнии Петровны отправить ребенка в институт, где ей было тесно и душно.

И старый генерал, соображая, как бы помочь беде, ломал свою добрую седую голову. А рядом, тесно прижавшись к его плечу, с доверием и надеждой заглядывая ему в лицо, Ина ждала ответа…

Нехорошо было на душе ее деда… Ему так хотелось сейчас же, сию минуту взять на руки эту милую девочку и унести ее подальше отсюда, от этих стен и людей, которые вряд ли могли оценить всю непосредственность и чистоту натуры живого, впечатлительного ребенка. Но, увы! Он пока ничего не мог поделать…

Пока!..

Внезапная мысль мелькнула в голове Аркадия Павловича, мысль, от которой с радостью и надеждой встрепенулось его сердце…

О, если бы только удалось привести ее в исполнение! А пока, пока он приступит к выполнению задуманного плана, надо утешить девочку, хоть отчасти успокоить и порадовать ее.

– Слушай-ка, Южаночка, – начал дедушка добрым, веселым голосом, – слушай, крошка моя! Грустить и отчаиваться не надо; солдату вешать нос после первого проигранного сражения не пристало… Ты подумай только: скоро Рождество! Месяц всего остался. Возьму тебя к себе на праздник, благо, тетушка твоя, опекунша, мне это в письме разрешила. Елку такую закатим, что футы-нуты! Рядиться станем… Сидоренко – в Марьиваннино платье и чепец! Ха-ха-ха! Как ты думаешь, налезет на него чепец Марьи Ивановны, Южаночка? А я Прошкин колпак и фартук надену, а ты…

– Я, дедушка, сюртук и фуражку у Сидоренко возьму! – вмиг забыв все недавние невзгоды и уже блестя вновь загоревшимися глазами, вскричала Ина.

– Только не потони в ней. Ведь в амуницию Сидоренко таких, как ты, четверо влезет, – пошутил дедушка. – А потом тройку наймем и за город покатим… Ты небось у себя на юге настоящей русской зимы и тройки и не видала, а, Южаночка?

– Не видала, дедушка! А это хорошо?

И ярче, все ярче разгорались милые черные глазки девочки.

– Уж так-то хорошо, что и желать больше нечего! Ты вообрази себе только… Морозец трещит, за нос знай себе пощипывает… Снежком так ласково в лицо веет… Дорога гладкая, как бархат… Сани летят стрелой… Ты, я, Сидоренко, Марья Ивановна не едем, а точно по воздуху летим. Лошади что твоя стрела мчатся… Колокольчики звенят серебряным заливным трезвоном, а ямщик то и дело: «Эй вы, родимые, гоп-ля-ля!..»

– Гоп-ля-ля! – помимо ее собственной воли, эхом на заключительную фразу дедушки вырвался из груди Южаночки громкий возглас, весело и задорно пролетевший по зале.

Это было так неожиданно и так мало соответствовало чопорному тону институтских приемов, что окружающие были поражены. Все головы повернулись в тот угол комнаты, где рядом с высоким бравым отставным генералом сидела хорошенькая, с пылающими щеками, смуглая девочка и, смущенно улыбаясь, шептала:

– Ей-Богу, я же не нарочно, дедушка! Так это нечаянно вдруг сорвалось, голубчик ты мой! Право же, не нарочно, ей-ей!..

Дедушка охотно верил, что это злосчастное «гоп-ля-ля» выскочило неожиданно и непроизвольно из этих свежих алых губок.

И снова сердце старого генерала стеснила острая, болезненная жалость к активному маленькому существу, не умеющему владеть своими порывами… Сознание того, что жизнь этого ребенка из-за его непосредственности сложится далеко не сладко в строгих стенах учебного заведения, снова наполнило душу дедушки заботой и грустью…

«Нет, сегодня же надо начать приводить в исполнение задуманный план», – решил он, беспокойными глазами следя за впечатлением, произведенным выходкой Ины на всю залу.

Действительно, волнение, вызванное лихим выкриком девочки, еще не вполне улеглось.

Посетители институтского приема продолжали смотреть на маленькую смуглую девочку, точно на невиданного зверька. Классная дама, дежурившая на приеме, металась по зале, стараясь во что бы то ни стало найти виновницу крика… К счастью, она не успела заметить, в котором углу залы раздалось злополучное гиканье, и Ина с дедушкой на этот раз могли свободно вздохнуть.

– Слава Богу, пронесло! – подавляя внезапно овладевший ею приступ смеха и лукаво щуря черные глазки, шепотом сказала Ина и тут же, сделавшись серьезной, добавила тихим голосом: – Ну, а как же насчет моей просьбы, дедушка? Возьмешь меня к себе?

– Постой, Южаночка, не торопи меня, – шутливым тоном ответил Мансуров. – Задумал твой дедушка одну задачку решить и…

– Арифметическую, дедушка?

– Нет, птичка моя, потруднее! Мне задача – тебе загадка… Как может случиться, что Ине на всю жизнь у дедушки придется очутиться? Вот она, задачка эта… Не решить ее тебе никогда! Никогда! – с веселым смехом заключил генерал.

– На всю жизнь? На всю жизнь? Господи! Да неужели это может случиться? – и маленькие смуглые ручки, как на молитве, сложились у детской груди. – Дедушка, милый дедушка, о таком счастье я и мечтать-то не смею! – прошептала Ина и затихла под нахлынувшими сладкими мечтами…

Боже, как хороши, как дивно хороши были эти мечты!

Молчаливая, серьезная, торжественная сидела теперь Южаночка, как настоящая пай-девочка, сложив руки на коленях, с радостно сияющим взором своих огромных глаз.

Резкий звон колокольчика заставил ее вздрогнуть от неожиданности.

Прием закончился. Наступил час расставания. Дедушка встал, обнял и поцеловал ее… Перекрестил трижды… Ина молчала. Она сейчас была такая тихая, кроткая и серьезная…

«Всю жизнь у дедушки… – думала она. – Если… Если он решит эту задачу… Трудную… Трудную… А ей загадка… Что это может быть?.. Но она не будет разгадывать эту загадку, пока дедушка не решит свою задачу. А он решит! О, непременно решит! Он такой умный и большой! Он умнее всех в мире. Он – герой!»

И, крепко поцеловав и еще раз обняв дедушку на прощание, Ина, овеянная радостными грезами, степенно, шагом прогуливающейся парфетки прошла в свой класс. Теперь ни Крыса, ни Фальк, ни скучные институтские стены были не страшны девочке. Она твердо верила в дедушку – он решит задачу…

В эту же ночь, пока Южаночка крепко и сладко спала на жесткой казенной кровати в институтском дортуаре, дедушка долго, за полночь, сидел у себя в кабинете над составлением делового письма. В этом письме, адресованном Агнии Петровне Палтовой, дедушка просил уступить ему Южаночку. «Разумеется, – писал дедушка своим крупным, четким почерком, – я и сам не хочу нарушать волю моего покойного зятя и хлопотать о том, чтобы меня сделали опекуном внучки. Воля отца моей Ины для меня священна, но я прошу вас только об одном: оставаясь опекуншей девочки до ее совершеннолетия, не можете ли вы позволить ей жить у меня? Ей очень тяжело в институте. Свободный, живой и резвый ребенок не создан для институтских стен. Я же, взяв ее оттуда, позабочусь о том, чтобы дать девочке блестящее образование. Заставлю ее посещать гимназию, найму ей учителей и гувернантку, и вы можете быть уверены, что воспитание Ины от этого не пострадает…»

Слово за словом, строка за строкой ложились на бумагу… Рука генерала Мансурова водила перо, а его сердце то сладко билось надеждой, то снова замирало в тоске…

Пришлет ли ему Агния Петровна свое позволение? Отдаст ли на его руки Ину? Или же найдет невозможным исполнить его просьбу? Эти мысли мучили его… Закончив свое длинное письмо, Аркадий Павлович еще долго в глубокой задумчивости сидел у стола, размышляя о будущем своей внучки…