Текст книги "Южаночка"

Глава XX. Сочельник. Песнь за доской. Счастливая мысль Дуси

Сочельник. За окнами потрескивает морозец, пляшет метелица, пронзительно визжит ветер.

Воспитанницы еще за три дня до Сочельника разъехались на праздники по домам. Институт заметно опустел. Помимо десятка-другого учениц старшего и среднего отделения, здесь оставался почти весь наказанный класс «седьмушек». Из всех седьмых на рождественские каникулы уехала одна Фальк. Она торжествовала. Класс объявил ей войну, зато сама судьба отличила ее перед всем классом. И белобрысая Лина, переодетая в нарядное «собственное» платье, в час отъезда, прежде чем покинуть институт, долго вертелась перед своими побежденными одноклассницами, разжигая тем самым еще бо́льшую зависть и ненависть к себе…

Но вот уехала Фальк. Уехали и другие счастливицы. Наступил Сочельник. Еще утром разнеслась по институту другая печальная новость: елки не будет. Княгиня недовольна маленькими, поэтому ежегодно устраиваемый для них Рождественский праздник отменен.

С печальными лицами бродили наказанные… Тоска и уныние царили в душах «седьмых». За окном бушевала вьюга, неистовствовал ветер, а в классе, особенно почему-то сумрачном и неуютном, задумчиво сидели перед печкой около сорока расстроенных девочек, изредка перебрасываясь между собой ленивыми фразами.

– Сегодня у нас в Гатчине елка в офицерском собрании! Будет фокусник, живые картины и танцы, – говорила Даня Верховская, старательно выскабливая перочинным ножичком на стене какой-то вензель.

– Не порти казенное добро, Щука, – остановила девочку всегда благоразумная Ланская. Помолчав с минуту, она снова заговорила:

– А у нас, mesdam’очки, какой праздник-то сегодня в деревне! В нашу усадьбу крестьяне со звездой приезжают издалека… Колядуют… Поют… Потом их угощают у нас пирогами, телятиной, пивом… Деньгами одаривают. А ребят гостинцами. Папа все это устраивает – он добрый!.. – и глаза девочки увлажнились при одном воспоминании о доме и об отце.

– А что, душки, каково нашим родным-то лишиться нас в этот праздник! – послышался робкий, прерванный вздохом возглас Жемчужинки.

– Ну, не скули, пожалуйста, Санька, и без того тошно! Снявши голову, по волосам не плачут! – резко оборвала девочку Гаврик.

– Ну да, тебе хорошо, ты все равно зимние праздники домой не ездишь, – послышался чей-то голос, исполненный упрека.

– А ты бы, если уж так раскисла, написала бы Паровозу слезное прошение… Так, мол, и так, каюсь в содеянном и выдаю виновных с головой. Отпустите только домой, моченьки нету! – насмешливо отозвалась Верховская, и ее белокурый хохолок задорно подпрыгнул.

– Шука! Противная! Как ты смеешь так говорить! Что я, доносчица, как Фальк, что ли? – вспыхнула Жемчужинка.

– Так не скули, не трави душу! – снова отрезала Гаврик.

– Мальчишка! У тебя манеры, как у мальчишки!

– А ты, кисляйка, каша разварная, картофельное пюре! Кисель!

– Сама ты пюре и каша!

– Ну, уж не ври, я сильная и не нытик, как ты!

– Гаврик! Вы дрянь после этого! Впрочем, от вас другого и ожидать нельзя. Вы в лазарете недавно мятные лепешки стащили!

– Вы с ума сошли! Лепешки мне Эва Дмитриевна дала, а вот вы четыре порции желе недавно съели! Срам-то какой. Обжора!

– Не четыре, а всего три! Вы врунья, душка!

И ссора уже была готова разгореться. Детские страсти закипели… Натянувшиеся как струны нервы должны были найти себе какой-нибудь выход… Бог знает, к чему привела бы эта перебранка, если бы Маша Ланская как из-под земли не выросла перед обеими разгневанными девочками.

– Mesdames! Тише! Тише! Слушайте! Слушайте только! О, как это прекрасно! Верховская, несчастье ты этакое, да перестань же ты казенную стену портить!

И, точно по мановению волшебной палочки, в классе воцарилась полная тишина.

Тихие, нежные, чистые, как звон серебряного колокольчика, звуки неслись из угла класса, из-за черной аспидной доски, где светлым пятном на зеленом камлотовом платье белел чей-то передник.

Южаночка сидела на полу, забившись в угол за классную доску и прислонив кудрявую головку к стене. Раскачиваясь из стороны в сторону, с закрытыми глазами, она пела своим нежным, чарующим голоском:

 
Христос Младенец родился в пещере.
О, люди, славьте величие Бога.
Славьте Предвечного Иисуса,
Пришедшего спасти вас всех.
Слетались Ангелы Божии в пещере,
Сходились пастыри славить Величие Его.
И ликующим пением Неба
Наполнялся весь радостный мир.
 

Эту песнь когда-то пела Южаночке мама; Сашенька Мансурова научила петь ее и свою черноглазую крошку-дочурку.

И сейчас вспомнила эту песнь темнокудрая девочка, и не только ее вспомнила она, а и далекую южную окраину, свою нежную красавицу маму, всех своих друзей-солдатиков и, конечно, седенького дедушку, милого, дорогого, которому, увы, в силу роковой случайности придется теперь провести невеселый праздник без его маленькой Южаночки.

И Ина, видя мысленным взором все эти дорогие ей лица, зажмурив для полноты иллюзии глаза, пела своим чудесным голоском так нежно, так мелодично, так задушевно…

Словно очарованные, сбившись тесной толпой, стояли девочки и слушали этот дивный, то разливающийся, как трель соловушки, то затихающий, как шелест лесного ветерка, голос. На детских лицах застыло восторженное выражение… Во многих глазах сверкали слезинки…

– Mesdam’очки! Душки! Да что же это! – восторженно сорвалось с уст восхищенной Жемчужинки, мгновенно забывшей свою ссору с Гаврик. – Точно ангел небесный поет, ей-Богу!

– Тише! Тише! Не мешай слушать! – зашикали на нее подруги.

Скрипнула, отворилась дверь… Стремительно вбежала в класс Дуся-Надин, но тут же остановилась, словно зачарованная.

– Кто это поет? О, какая прелесть!

– Палтова, Дуся, Палтова…

– Она? Восторг! О, пой, милая, пой!

А голосок уже снова звенит, разливается рекой:

 
Христос Младенец! Я пришла к тебе тоже.
Христос Спаситель! Научи меня жить.
Обвей меня кротостью, добротою и правдой
И дай мне силы остаться честной всю жизнь.
 

Отзвенел и смолк голосок… Наступила тишина. Мертвая тишина. Казалось, еще витают в комнате нежные звуки…

– Палтова! Прелесть ты этакая! Южаночка! Откуда же ты так петь научилась!

И Дуся, первой нарушив волшебное очарование минуты, стремительно бросилась в угол за доской.

Град поцелуев осыпал лицо, глаза и черные кудри Ины… Ее ласкали… Ее приветствовали, ею восхищались, как никогда!..

Девочки, казалось, просто обезумели от восторга. А она стояла среди них и наивно хлопала своими черными глазками. Чего они все так радуются? Что такого она сделала?

И вдруг Дуся, ласкавшая ее с чисто материнской нежностью, ударила себя ладонью по лбу и, просияв от внезапно пришедшей ей в голову мысли, весело воскликнула:

– Дети! Вы будете слушаться меня, если я устрою так, что завтра же вы все разъедетесь по домам? Настолько за это ручаюсь, что сегодня же пошлю телеграммы и записки всем вашим родным!

– Дуся, Дуся! Вот это было бы счастье! Дуся! Как же вы сделаете это, ангел! Прелесть! Божество наше! – послышались звонкие голоса, и в один миг «седьмушки», как мухи, облепили свою хорошенькую пепиньерку, обнимая, целуя и тормоша ее.

– Тише вы, тише, сумасшедшие! Всю прическу набок свернули! – с хохотом отбивалась от них резвая Надин. – Все это я вам устрою, и даже на чаек не попрошу ничего. Только, чур! Уговор дороже денег! Слушать меня во всем, беспрекословно… А сейчас… Марш в музыкальную комнату! Там вы разучите со мной ту песенку, которую только что пела Ина Палтова, да хорошенько, смотрите у меня! А потом… Потом… Слушайте только: я пошлю коридорную Дашу за серебряной бумагой, картоном и клеем, и мы с вами сделаем Вифлеемскую звезду! Сегодня у княгини гости… И вы всем классом пойдете к ней «колядовать», Ина споет свою песенку, а вы будете хором подхватывать последние строфы… А уж все остальное я беру на себя и думаю, что вы все будете прощены! Только помните: слушать меня во всем беспрекословно!

– Будем, будем слушать! Прелесть вы наша! Только выручите нас! – дружным хором отвечали девочки, и новой, хоть и робкой, надеждой засветились разом заблестевшие карие, черные, серые, синие детские глаза…

Глава XXI. Они прощены!

За чайным столом, уставленным всевозможными яствами в виде печений, кексов, тортов, бисквитов, варений и прочих изделий лучшей петербургской кондитерской, сидела княгиня Розова.

Княгиня сегодня была именинницей и праздновала этот день в кругу своих родных и знакомых. Нарядные платья дам, сверкающие золотым шитьем мундиры военных, ловко и изящно сшитые фраки штатских, веселая праздничная болтовня и потоки яркого света от огромных люстр и бра, украшавших небольшую, но красиво обставленную квартиру начальницы, – все это говорило о празднике, о радости жизни и о том, что все в этот день должны быть довольны и счастливы. Веселы были гости, весела была княгиня. Шумный, ни на минуту не умолкающий разговор шел за чайным столом. Вдруг кокетливо и нарядно одетая горничная приблизилась к хозяйке и, наклонившись к ней, тихо шепнула на ухо своей госпоже:

– Ваше сиятельство… Там седьмой класс пришел и просит разрешения войти и поколядовать. Прикажете впустить? Ради завтрашнего праздника!..

На минуту княгиня нахмурилась, лицо ее точно потемнело.

– Но они же наказаны… Я недовольна ими… Какая дерзость! – произнесла она в забывчивости слишком громко, так что сидевшие поблизости гости услышали ее. Послышались расспросы…

– «Седьмушки»? Колядовать? А за что их наказали? Чем провинились? Будут петь? Они, крошки?.. О, это интересно! Позовите их, княгиня! Это так забавно! – послышались просьбы гостей.

Нечего делать, княгине пришлось уступить. Со строго сжатыми губами, но помимо воли ласково засиявшим взглядом начальница коротко приказала горничной:

– Введите сюда детей, Саша.

Легкий шелест в соседней комнате… Откашливание… Робкий шепот за дверью – и вот они вошли…

Вошли – в нарядных батистовых передниках (по случаю дня ангела начальницы девочки были в парадной форме и в тоненьком, расшитом в складочку, батистовом верхнем белье).

Впереди всех с невозмутимо серьезным личиком и огромными, тоже серьезными, черными, как угольки, глазами выступала прелестная, кудрявая, черноволосая девочка. Она держала огромную звезду из серебряной бумаги. В центре звезды была наклеена картинка, изображавшая Вифлеемскую пещеру и лежавшего в яслях младенца Христа. За ней мерно, по парам, тихие и серьезные, шли сорок девочек со сложенными «коробочкой» руками.

– Экие милые цыплята! – произнес ласковым голосом, нарушая торжественное молчание, какой-то седой, добродушного вида генерал.

– Очаровательные детишки! – вторила ему красивая, нарядная, как фея, молодая дама. – Особенно та, со звездой, – что за прелестное дитя!

Незаметно следом за детьми проскользнула и Дуся.

– Становитесь в круг, перед образом! Палтова, начинай! – тихим шепотом скомандовала она.

Девочки повиновались и бесшумно заняли указанные места.

 
Христос Младенец родился в пещере.
О, люди, славьте величие Бога, –
 

зазвенел серебряный колокольчик, наполняя хрустальными звуками всю нарядную, празднично убранную квартиру княгини.

 
Славьте Предвечного Иисуса,
Пришедшего спасти вас всех, –
 

продолжал звенеть колокольчик, разливаясь волной звонкого серебра… Ручейком лесным, соловьиной трелью… Пением жаворонка в небе, радостным гимном юной весне…

 
Пришедшего спасти вас всех, –
 

дружно подхватывал припев стройный хор.

– Какая прелесть! – пробежал по рядам гостей восхищенный шепот.

А темнокудрая девочка уже пела дальше:

 
Слетались Ангелы Божии в пещере,
Сходились пастыри славить Величие Его.
 

Все сильнее и сильнее звучал гимн, все горячее и настойчивее проникал он в души гостей и самой хозяйки…

Все непринужденнее, красивее и нежнее звучали голоса Ины и ее подруг. Девочка вся ушла в пение… Личико Южаночки разгорелось, глаза сверкали, темные кудри упали на лоб; ее красота сделалась вдохновенной… О гостях, о княгине-начальнице, о нарядной квартире и важных слушателях – обо всем этом, казалось, забыла она в те минуты… Ее впечатлительная душа невольно переживала все то, о чем говорилось в песне. Перед ее духовным взором уже рисовалась торжественно прекрасная картина.

Теплая, звездная южная ночь… Темная маленькая пещера… Кроткое лицо Пречистой Девы… Благоговейный взгляд старца Иосифа. И Он, маленький и прекрасный, в яслях ягненка, Он, радость и надежда мира – Предвечный Христос!

И, охваченная горячим, чистым и могучим порывом к Божественному Младенцу, принесшему в мир прощение и радость, Южаночка с глубоким чувством закончила свою песнь:

 
Обвей меня кротостью, добротою и правдой
И дай мне силы остаться честной всю жизнь.
 
 
И дай мне силы остаться честной всю жизнь, –
 

подхватил хор, которому с новым жаром передалось воодушевление маленькой певицы.

И все смолкло… На мгновение в комнате воцарилась тишина. Гости и хозяйка оставались безмолвными, потрясенные трогательно-наивным, по-детски чистым и бесхитростным исполнением гимна…

Этой тишиной как нельзя лучше воспользовалась Дуся:

– На колени все! Просите княгиню простить вас и отпустить на праздник к родным! – послышался ее взволнованный шепот.

И вот, как по команде, сорок девочек опустились на пол, и единым общим хором прозвучала робкая фраза, исполненная мольбы:

– Княгиня! Простите нас! Отпустите нас на праздник домой!

Это была необыкновенно трогательная картина! Сорок коленопреклоненных девочек, сорок пар покорно сложенных в мольбе ручонок… А в воздухе еще словно носились, словно еще не затихли чудесные звуки только что пропетого детскими голосами гимна…

И строго нахмуренное до сих пор лицо начальницы при первых же звуках просьбы как-то само собой невольно расплылось в улыбке. А тут еще гости окружили хозяйку со всех сторон и хором стали просить ее простить наказанных. И сердце доброй княгини дрогнуло. Лед растаял. Глаза мягко и влажно блеснули…

– Я прощаю вас дети, Бог с вами, но это в последний раз! И чтобы о подобных дерзких выходках я больше никогда не слышала! Я отпускаю вас на праздник, можете сейчас же дать знать об этом вашим родным.

– Благодарим вас, княгиня, о, благодарим вас! – послышались признательные голоса обезумевших от радости девочек. Они низко приседали, не смея – согласно правилам институтского этикета – более явно и восторженно выразить свою благодарность и любовь.

Но вот от группы подруг отделилась Южаночка. Она легкими быстрыми шагами подбежала к начальнице. Не выпуская звезду из одной руки, она закинула другую руку на шею изумленной, опешившей княгини и, привстав на цыпочки, звонко чмокнула ее в щеку.

– Вот какая вы хорошая! – промолвила девочка, глядя прямо в лицо своей начальнице сияющими от счастья глазами. – Я знала, что вы хорошая и всегда были такой, даже когда рассердились на нас. Я поеду к дедушке и расскажу ему все про вас, и все вас полюбят, и он, и Марья Ивановна, и Сидоренко, будьте спокойны, полюбят все – так же, как и я вас люблю!

И новый поцелуй, стремительный и нежный, запечатлелся на другой щеке княгини. Сдержанный смех и шепот послышались в толпе гостей.

– Какая прелесть! Какая непосредственность! – восхищались и дамы и мужчины.

Княгиня, смущенная, но отнюдь не рассерженная наивной выходкой девочки, притянула Ину к себе и, заглянув ей в глаза, такие открытые, прекрасные и правдивые, блестящие детской чистой радостью, проговорила:

– Если ты меня так любишь, девочка, то постарайся же сделать как можно больше приятного твоей старушке-начальнице. Отучайся от своих неподходящих для благовоспитанной девочки манер и оставайся в то же время всегда такой же искренней и правдивой. Обещаешь мне это?

– О, да! Обещаю! Ведь я вас так люблю! Люблю первую, после дедушки и Сидоренко! – пылко вырвалось из груди Ины. – Сидоренко – это дедушкин денщик, спасший ему жизнь, – тут же предупредительно пояснила она гостям княгини. А та с улыбкой взяла в обе руки голову девочки и ласково поцеловала ее. Потом, обращаясь к остальным детям, сказала:

– Ну, идите с Богом! Поезжайте домой, но помните, что старушка-княгиня не всегда бывает такой снисходительной и доброй!..

* * *

Что это был за праздник! Господи Боже, какой это был веселый праздник Рождества!

Дедушка приложил, казалось, все старание, чтобы порадовать свою ненаглядную Южаночку. Чего только ни придумывал он, чтобы потешить Ину в эти полторы недели рождественских каникул! Чудесная, нарядная елка… Всевозможные подарки-сюрпризы, поездка в цирк, катание на тройке вместе с Сидоренко и Марьей Ивановной… Веселое гадание под Новый год… Еще более веселое переодевание по вечерам, в котором все домашние, особенно дедушкина «старая гвардия», принимали самое деятельное участие… И длинные, бесконечно сладкие беседы в тесном семейном кругу…

Южаночка сияла от счастья… Мелькавшие быстрой чередой Рождественские праздники казались девочке сладким золотым сном. Незаметно промчались они… Золотой сон прервался, впереди ждали серые, скучные будни… Пора было возвращаться в институт.

Но и в самый день отъезда судьба, казалось, решила побаловать Ину. Утром, лишь только Южаночка успела проснуться, Марья Ивановна подала ей объемистый серый пакет с адресом, надписанным косыми и кривыми каракулями. Сердце Ины дрогнуло и забилось, в то время как дрожащие ручки девочки вскрывали конверт. Сладкое предчувствие охватило ее душу. Сгорая от нетерпения, она вынула из конверта грубый лист почтовой бумаги и прочла:

«Ваше Высокоблагородие! Дорогая наша барышня Иночка!

Поздравляют вас с праздниками и с Новым годом ваши солдатики папашиной роты и желают от Господа Бога милой нашей барышне здоровья Ее высокоблагородию и низкий поклон посылают. Вашей роты солдатики и Тарас-денщик. Покамест, милая наша барышня, прощайте и желаем счастья!»

Затуманенными от радостных слез глазами Ина прочла письмо. Прижала его к губам и крепко-крепко поцеловала дорогие ей строки… Потом с радостным визгом вскочила с постели и, как была – босая, в одной рубашонке, – не выпуская из рук драгоценного конверта, заплясала, закружилась по комнате в своем любимом медвежьем танце…

Глава XXII. Преступница

– Палтова, вас просят в прием!

Через месяц по возвращении в институт, в одно из воскресений, Южаночка услышала обычно произносимую в таких случаях фразу дежурной «шестушки».

Ина была изумлена. Она знала, что дедушка сегодня не мог к ней прийти. Последнее время дедушка реже заглядывал к ней. У него был какой-то озабоченный, не то радостный, не то торжественный вид – очевидно, что-то необыкновенное происходило с ним в последнее время. Но на все вопросы внучки, что с ним случилось, генерал Мансуров отвечал уклончиво и коротко: «Подожди, запасись терпением, Южаночка, скоро ты все, все узнаешь! А пока скажу тебе только одно: твой дедушка уже приступил к решению задачи…»

Не будучи излишне любопытной от природы, девочка ограничивалась этим объяснением и покорно ждала. В прошлый четверг генерал Мансуров всего на минуту зашел в институт и предупредил Ину, что увидит ее только через неделю, так как ему придется ехать по делу к одному высокопоставленному лицу, и он будет вынужден пропустить воскресное свидание с внучкой. Потому-то так и удивилась девочка, когда ее вызвали в прием.

«И кто только, кроме дедушки, мог ко мне сегодня прийти?» – гадала Ина по дороге в приемную залу…

– Сидоренко! Миленький! Ты, Сидоренко!

Еще издали увидев в углу залы нерешительно топтавшуюся фигуру старого солдата, очевидно очень неловко чувствовавшего себя среди блестящей толпы важных посетителей, Южаночка одним духом пронеслась через отделяющее их пространство и повисла на шее денщика – к немалому смятению классной дамы и воспитанниц, как дежуривших на приеме, так и принимавших своих родных. И сам Сидоренко, казалось, не ожидал такой чересчур уж радушной встречи. Его старчески-морщинистое лицо багрово покраснело, маленькие глазки растерянно заморгали, тараканьи усы зашевелились.

– Ваше высокоблагородие… Барышня… Иночка… – растерянно залепетал донельзя обрадованный и смущенный этой встречей старик.

– Сидоренко! Сидореночко! Вот радость-то! Вот не ожидала! Ко мне в гости пришел, таракашка ты мой!

Ина скакала вокруг гостя, хлопая в ладоши и всем своим существом изъявляя самый живой восторг.

– Mesdames! Смотрите! – неожиданно услышала она голос за своей спиной. – На шее у солдата виснет, у грязного солдата, точно у отца родного… И целует его!.. Фи! Рыжие усы целует… А изо рта у него махоркой пахнет, и…

– Что? От кого махоркой пахнет? Кто это сказал?

Южаночка живо обернулась и вперила в говорившую гневный взгляд.

Среди дежуривших «шестых» была одна «седьмушка» – Лина Фальк, за примерное поведение самой госпожой Бранд назначенная быть на приеме. Ее маленькие глазки насмешливо и ехидно смотрели на Южаночку, белобрысое лицо скривилось в презрительную гримасу. Вся кровь бросилась в лицо Ины при виде этих глаз, этой гримасы… Неожиданным бешенством зажглась ее обычно добродушная и незлобивая душа.

Ее Сидоренко, спаситель дедушки – грязный солдат! От ее Сидоренко пахнет махоркой! Он – друг дедушки, его «старая гвардия»! Его гордость! Сердце Ины вспыхнуло, закипело, загорелось от обиды.

– Как ты смеешь так говорить? – в одну секунду очутившись перед ненавистной Фальк, закричала она почти во весь голос.

– Палтова! Не смейте шуметь! Ведите себя прилично на приеме! – резко остановила ее дежурная классная дама «шестых».

Но Ина уже ничего не слышала. Она, как говорится, была вне себя от гнева. Ее Сидоренко! Ее милого, дорогого Сидоренко обидели, оскорбили!.. И кто же? Кто? Какая-то ничтожная девчонка, недостойная и смотреть-то на такого героя!

Ина задыхалась от негодования и душившей ее безотчетной злобы… Она стояла перед Фальк, дрожа с головы до ног, и твердила, сверкая глазами и крепко стискивая свои маленькие кулачки:

– А ну, повтори! Повтори, что ты сказала про нашего Сидоренко! – охрипшим от бешенства голосом твердила она, все ближе и ближе подступая к Лине…

Та окинула ее вызывающим взглядом, презрительно пожала плечами, надменно вздернула голову и произнесла с недоброй усмешкой на тонких губах:

– Отстань, пожалуйста! Чего ты лезешь! Я ненавижу тебя!.. И твоего Сидоренко… Он, твой Сидоренко – дурак!

– Дурак? А-а! – воскликнула Ина и, побелев, как платок, метнулась к своей противнице и крепко, изо всех сил, вцепилась ей в плечи.

– Ай-ай-ай! Она дерется! Она дерется! Да возьмите же ее, возьмите! – испуганно закричала Лина.

В тот же миг чьи-то острые пальцы, в свою очередь, впились в плечи Южаночки…

– Дрянная, гадкая девчонка! Ты что себе позволяешь! Сейчас же отпусти Лину и становись посреди залы, я наказываю тебя за грубость, и пускай все посетители приема видят это! – прозвучал над головой Южаночки гневный и негодующий голос подоспевшей на выручку к племяннице госпожи Бранд.

В следующую же секунду сильная рука схватила ее за шиворот и вывела на середину залы.

Стыд, ужас, отчаяние – все это разом нахлынуло в душу Ины… Румянец смущения залил ее лицо… Мало того, что головы всех посетителей повернулись к ней, что все глаза с любопытством и сочувствием устремились на провинившуюся девочку, разглядывая ее как невиданного зверька… Что переживала бедная девочка! Ей, Ине, не позволят теперь и двух слов сказать Сидоренко, милому Сидоренко! Не разрешат перемолвиться с ним «по душам», порасспросить о дедушке, о его хлопотах, о нем самом, наконец, о ее славном, добром «таракашке» – Сидоренко, о Марье Ивановне, обо всех, обо всех… О, злые! Злые, гадкие люди! О, злая, гадкая Фальк!

Из гордости Ина не плакала. Не проронила ни одной слезинки. Только лицо разгоралось все ярче и ярче, да глаза блестели и горели, как никогда…

А Сидоренко стоял по-прежнему на том же месте, не зная, что делать, что предпринять. Наконец, несмело, угловато, то и дело вытягиваясь во фронт перед офицерами, наполнявшими приемную залу института, он бочком пробрался к Южаночке и произнес тихо, наклонившись к ее уху:

– Ваше высокоблагородие, Иночка… Барышня, не огорчайтесь! Ну, пущай вас вроде как бы «под ружье» поставили либо на часы сверх очереди… Ничего… Все образуется, все пройдет… Не кручиньтесь больно… Дитё малое без наказания не вырастить… А вы бы, ваше высокоблагородие, чин-чином у начальницы-то (начальница она али заведующая вам, что ли?) пошли бы да смирненько так прощения и попросили бы, уж куды как хорошо было бы! Пойди, дитятко, не гордись, попроси, Иночка, ваше высокоблагородие, прощения у синей-то барышни, а?

Заскорузлая рука старого солдата гладила чернокудрую головку девочки, а глаза с любовью и жалостью заглядывали ей в лицо.

И под этим мягким, ласковым взором словно отогрелось закованное было в путы злобы и ненависти сердечко Ины, и снова всепрощение, тепло и спокойствие нахлынули в ее смятенную душу… Она доверчиво улыбнулась старому солдату, кивнула ему головкой и через минуту уже стояла перед госпожой Бранд.

– Простите меня, фрейлейн, простите меня! – смущенно пролепетал ее тихий голосок.

Наставница строго взглянула на девочку.

– Я прощу тебя только тогда, когда тебя простит Лина! Проси же прощения у нее! – твердо и резко ответила она.

Что это, или Южаночка ослышалась? Неужели слух обманул ее? Просить прощения у Фальк, ненавистной, противной Фальк, только что оскорбившей ее милого славного Сидоренко! О, никогда, никогда в жизни!

– Никогда в жизни! – пылко вырвалось из груди Ины. – Никогда! Никогда! Никогда!

– В таком случае становись на прежнее место и стой там, пока не окончится прием, – резко прозвучал над ней голос классной дамы, и она с досадой отвернулась от девочки.

Не произнося больше ни одного слова, Южаночка вернулась на середину залы, подошла к своему другу и, крепко сжимая руку старого денщика, тихо, чуть слышно прошептала:

– Я просила, но… Но она требует слишком большой жертвы, милый мой Сидоренко!.. Слишком большой и… Я не могу исполнить ее… Не могу… Не могу…

И она печально поникла своей черной головкой.

* * *

– Ну, и охота тебе киснуть из-за такого пустяка! Вот невидаль, подумаешь – постоять у всех на виду в прием!.. Брось даже думать об этом! Давай лучше поиграем в снежки, а пока дай, душка, я тебя поцелую! – и Гаврик, обняв подругу за плечи, потянулась к лицу Южаночки своими пухлыми малиновыми губками.

– И я тоже, и я тоже хочу поцеловать тебя, Ина! – в свою очередь, воскликнула Даня-Щука и тоже потянулась к ней с другой стороны.

Они втроем стояли на небольшой, покрытой снегом площадке. С двух сторон к ней примыкали снежные сугробы, с третьей – стена веранды, и с четвертой хорошо утоптанная дорожка убегала в глубь сада.

Час приема кончился, девочек повели на прогулку. Теплый, ласковый февральский денек веял своим предвесенним дыханием. Всюду уже начинал стаивать снег. Сугробы набухали и чернели. Откуда-то издалека тянуло чуть уловимым ароматом весны… Там и тут, алмазами сверкая в лучах февральского солнца, валялись отколовшиеся от водосточных труб льдинки.

– Ах, хорошо! Ей-Богу, хорошо! – всей грудью впитывая в себя чистый, свежий воздух, восхищалась Гаврик.

– Дивно хорошо! – согласилась Даня. – Правда, Южаночка, чудесный денек?

Ина только раскрыла рот, собираясь ответить, как вдруг зафыркала и замотала головой от большого снежного комка, ловко пущенного в нее Гаврик и попавшего прямо в лицо…

– Ха-ха-ха! – залились смехом все трое, и в один миг закипела снежная война.

Гаврик, Верховская и Южаночка словно с цепи сорвались. Вмиг было забыто недавнее горе, и вот уже Ина с громким серебристым смехом то отбивалась от снежных снарядов, то сама с веселыми криками посылала их…

– Разве вы не знаете, mesdames, что нам запрещается играть в такие мальчишеские игры, – неожиданно услышали все трое знакомый неприятный голос, и фигура Лины Фальк, укутанной в тяжелую клоку, с головой, самым тщательным образом увязанной шарфом, словно из-под земли выросла перед играющими.

– Проваливай! Проваливай! Доносчица! – крикнула ей Гаврик, делая сердитое лицо, и, собрав обеими руками огромный комок снега, неожиданно пустила его в лицо Фальк, позеленевшее от злобы.

– Как вы смеете, Гаврик, я тете скажу! – неистово завизжала белобрысая Лина.

– Пожалуйста, сколько влезет! И тетеньке, и бабушке, и всем родственникам, чадам и домочадцам! – захохотала шалунья, намереваясь повторить свой маневр.

– Эй, Фальк, берегись! – крикнула в свою очередь Верховская, бросая свой комок в сторону зазевавшейся Ины.

Бац!

Новый взрыв смеха, неподдельного, искреннего и чистого, как серебро.

И едва Южаночка успевает отряхнуться, как мокрый котенок, от неожиданного нападения подруги, как второй заряд, сильнее первого, шлепнул ее по лицу и залепил глаза.

– Ага, вот вы как! Двое на одну! Ну, постойте! – и, ничего не видя от снега, залепившего ей веки, она быстро наклонилась, не глядя загребла полную пригоршню из сугроба… Что-то твердое на миг попалось ей под руку, но у Ины не было времени размышлять, что это такое…

– Раз! Два! Три! – и, широко размахнувшись, она послала свой снаряд по тому направлению, где, по ее мнению, должны были находиться ее противники.

Отчаянный крик… И не крик даже, а вопль, пронзительный вопль боли в то же мгновение огласил сад.

– Что это? О, Боже! Что случилось?

Лицо Южаночки с текущими по нему мокрыми ручьями тающего снега обратилось в ту сторону, откуда донесся крик… Слипшиеся ресницы раскрылись, глаза, расширенные от неожиданности и испуга, уставились, не мигая, в одну точку.

На снегу посреди площадки лежала Фальк, зажимая рукой правый глаз, и отчаянный вопль рвался из ее груди, не умолкая ни на минуту.

– Фальк! Фальк! Что случилось? Что с тобой?

Даня и Гаврик бросились к девочке с растерянными, испуганными лицами и всеми силами старались ее поднять.

– О-о! Глаз! Мой глаз! О-о-о! Больно-больно-больно! – отчаянным, диким голосом вопила Лина.

А с дальней аллеи сюда, на площадку, уже спешила госпожа Бранд, еще издали заметившая что-то неладное. Со всех сторон, изо всех углов стремительно бежали девочки «своего» и «чужих» классов, тоже привлеченные и испуганные ужасными криками Фальк.

– Что? Что случилось? Дитя мое! Дитя, Лина! О, скажи хоть слово! Одно только слово скажи, дитя мое! – лепетала Эмилия Федоровна, опускаясь перед племянницей на колени прямо в снег. – Хоть одно слово, Лина, одно слово! – дрожащим голосом, с испуганным бледным лицом молила она.

– Глаз! Глаз! Мне выбили глаз! Я ослепла! О, больно, больно, больно! – простонала Фальк и разразилась новыми воплями.

Дрожь ужаса пробежала у всех от этих слов.

– О, какое несчастье! – шептали потрясенные девочки, невольно прижимаясь друг к другу.

Сама же госпожа Бранд точно обезумела в эту минуту.

– Она ослепла! Ей выбили глаз! О, Боже! Боже! – вскрикнула она и вдруг, увидев Ину, стремительно кинулась к ней, схватила за плечи и, тряся девочку изо всех сил, исступленно заговорила, сверкая побелевшими от ужаса глазами: