Текст книги "Избранное. «Былое и думы» Герцена. Декабристы – исследователи Сибири. Н. Н. Миклухо-Маклай. Мои чужие мысли. Статьи"

Александр Александрович прибыл на место ссылки 31 декабря 1827 года. Якутск оказался, действительно, городом: дома и церкви, богадельня, монастырь и кабаки – целых девять кабаков! лавки и люди – две с половиной тысячи жителей. Бестужев снял себе квартиру, разложил свой убогий багаж. Здесь предстоит ему жить годы и годы, но долго еще ему казалось, что бесконечная дорога все длится, что это еще только так, случайная стоянка среди пустыни, ямщицкая станция, и пока перепрягают лошадей, можно обогреться в этом приземистом домике, посидеть за самоваром, выпить 10 стаканов чая, прислушиваясь, не стучит ли кнутовищем в окно обвязанный по самые брови ямщик. Закованная льдами, занесенная снегом река, уходящая не то в снежные просторы, не то в бледное небо; прямые, пустые, короткие улицы, упирающиеся в зеленоватую зарю – все казалось Бестужеву продолжением той же дороги, и, просыпаясь по утрам, он невольно ожидал колокольчика; сейчас они промчатся через этот Якутск и оставят его позади, как оставили Вятку, Пермь, Екатеринбург, Тобольск, Красноярск, Иркутск… Но дни шли за днями, а кругом все был Якутск и Якутск, и бесконечная неколебимая зима. В первое время, если Бестужев и приглядывался к городу, куда его занесла судьба, то лишь потому, что город этот был воспет Рылеевым. «Прощайте, прощайте, братья!» – звучали у Александра в ушах предсмертные слова друга, заглушаемые звоном цепей. Он не мог видеть снега на горных вершинах Кангалацкого хребта, чтобы не повторить про себя строчек из заветной поэмы:

 
Следил, как солнце, яркий пламень
Разлив по тверди голубой,
На миг за Кангалацкий камень
Уходит летнею порой,
 

не мог не бормотать на своих одиноких прогулках:

 
В стране метелей и снегов,
На берегу широкой Лены,
Чернеет длинный ряд домов
И юрт бревенчатые стены.
 

Однако природная живость ума и любознательность брали свое. Продолжительная скорбь и неподвижность были несвойственны характеру Александра Бестужева. Скоро он стал смотреть на Якутск не только сквозь память о погибшем друге. Среди литературных дарований Александра Бестужева – критика и поэта – было дарование, которое теперь мы назвали бы талантом очеркиста. В 1821 году живым и увлекательным слогом описал он свою поездку в Ревель, начинив легкое повествование о белокурых красавицах и ревельских балах историческими сведениями о битвах русских с ливонскими рыцарями, о тамошних школах, о башнях старинного замка…

Постепенно Александр Бестужев начал интересоваться местом своего поселения. Не только с тоской – с живым любопытством оглядывался он вокруг. В письмах к родным среди просьб прислать книги, деньги или модный сюртук все чаще появляются описания Якутска, якутов, восторженные отзывы о красоте Лены – «этой Волги Восточной Сибири», как он назвал ее, сведения о плясках шаманов, рисунки, изображающие якутов. Один из немногих интеллигентных людей, с которыми Александру Бестужеву довелось повстречаться в Якутске, сообщил о нем:

«Бестужев утешал себя… наблюдениями той удивительной обстановки, в которой он очутился. Многие нравы якутов он записал и изобразил в рисунках и помышлял конец своей жизни посвятить изучению языка якутов и тем этнографическим вопросам, которые с их бытом связаны».

Этнографом Александр Бестужев не стал – слишком уж недолго, всего полтора года, пробыл он в Якутии, слишком уж скоро наступил конец его жизни, и не в Якутии, а на Кавказе. Но внести свой вклад в изучение Сибири он успел. Сибирские очерки Бестужева должны по праву занять в его творчестве особое и притом почетное место. Их мало – раз в десять меньше, чем знаменитых романтических повестей Александра Бестужева-Марлинского, восхищавших читателей тридцатых годов изобилием приключений, пышностью слога, возвышенностью страстей. Зато они почти лишены той погони за пустым и звучным словесным эффектом, в которой впоследствии укорял Марлинского Белинский. Сибирские очерки Бестужева не привлекли внимания великого критика, а между тем они среди произведений Марлинского – настоящие острова реализма. Они насыщены чувством как подлинные произведения искусства, точны и богаты сведениями, как подлинные научные статьи. Они проникнуты искренней и ревнивой любовью к людям родной страны, к родной земле – той строгой и требовательной любовью, которая отличала писателей и ученых декабристов.

Бестужев подчеркивает храбрость, мужество, выносливость, смелость родного народа. Эпиграф к «Отрывкам из рассказов о Сибири» звучит в его устах, в устах изгнанника, как торжественный обет, как клятва:

 
Но всюду, всюду,
Вблизи, вдали,
Не позабуду
Родной земли,
 

а насмешливое замечание в тексте:

«мне больно видеть, что многие Русские и даже Сибиряки повторяют набожно ошибки чужестранных профессоров потому только, что они иностранные» —

знаменует самостоятельность, непредвзятость взгляда на малоизученный край и критическое отношение к предыдущим описаниям.

«Мы дивились бывало, – пишет Бестужев, – на какие опасности и лишения осуждает себя купец, пробегающий на верблюде знойные степи Африки или Аравии… Разбойники грозят разорением и рабством, удушающие ветры пышат на него смертью… зато путешествие его довольно быстро и выгоды с излишком окупают все страхи и убытки. Посмотрите же теперь на своего соотечественника, который… ежегодно проезжает дважды три тысячи верст от Якутска до Колымы и обратно в сорокаградусные морозы, по дремучим лесам и тундрам неизмеримым, не видя человеческого лица, не преклоняя головы под кров в течение трех месяцев; в беспрестанной опасности быть заметену вьюгою на пути, или стать жертвою диких зверей на ночлеге, или, что хуже всего, потеряв коней от недостатка подснежного корма, погребстись заживо в безбрежной пустыне… Тихо, один за другим, нога за ногу тянутся утомленные кони под семипудовыми вьюками. Тяжело ступают они по сугробам, на которых видны только следы звериные, только струи вчерашней метели… Странники, закутавшись в дахи и шубы, в огромных шапках шерстью вверх, называемых чабаками, и в оленьих унтах чуть не по пояс… неподвижно сидят на высоких якутских седлах. Все безмолвны. Воздух мрачен и густ; караван идет сквозь осязаемые туманы – и они медленно, сонно, будто нехотя, задвигают следом прорванную и долго видимую в воздухе стезю».

Величественная сибирская природа нашла в Бестужеве своего изобразителя, своего певца. Он писал о Лене с той же влюбленностью, с какой великий Гоголь писал о Днепре.

«Сначала сердитая река, протекая между багровых скал, громоздит льдины на льдины. Как пловучие острова быстро несутся они по течению… Упираясь в тесных берегах, они образуют природную плотину; настигающий лед лезет выше и выше, нижний оседает до дна: река вздувается, бушует – и вдруг прорывается хлябь водопадами, у коих каждый вал – ледяная громада… Так катят в море льды свои сибирские реки, изменяя ложе, срывая и пересыпая острова. Но скоро очищаются они от льду и плавуна, и тогда молчание прерывается только криком гусей, летящих в поднебесье; только подмытая сосна, падая с крутизны, на миг ломает зеркало водное, на миг пробуждает эхо. Быстро, но незаметно влечет вас течение в ворота гор, отражаясь от одной до другой щеки утесов. Вершины их обросли кедрами и елями, березы вьются по расселинам, и затопленный тальник купает в струях кудри… Как диво встречаете вы человека в этом царстве запустения. Это или тунгус, припав на плавучем пне с натянутым луком, подкрадывается к дикой утке, или якут машет двуперым веслом на легкой веточке, спеша вынуть из морды стерлядь – или вверху бежит всадник на цепком коне по висящей на утесе тропинке – так что страшно взглянуть на него».

Якуты и тунгусы – нередкие гости в сибирских очерках Бестужева. На смену выразительным, но наивным рассказам промышленников, на смену педантически точным, но суховатым описаниям, исполненным учеными, явились сибирские очерки Бестужева: правдивые и в то же время увлекательно-яркие… Вот две дружные семьи – якутская и тунгусская, кочуя недалеко от Якутска, встречают страшного хищника, забежавшего из Средней Азии, барса, и вместе, героически выручая друг друга, вступают в борьбу со свирепым зверем; вот тунгусы в берестяных лодочках, называемых ветками, собираются у поворота реки и, дождавшись, пока стадо оленей спустится в воду, бьют животных маленькими копьецами, поражая печень или легкие; вот рыбная ловля; вот езда на собаках; вот поверья и предания тунгусов, описание якутского женского наряда и якутского праздника «иссых» – праздника «начатков кумыса».

«Три шамана приближаются к огню… волосы их падают по плечам. Они умоляют духов не насылать падежа и болезней. Голос их то пронзителен, то рокотен; бубны звучат повременно, и каждый из них, черпнув ложкою кумыса из огромных деревянных кубков (аях), брызжет им на огонь. Это умилостивительное возлияние. Старшины подводят белую кобылицу и старший шаман… вырывает несколько волос из гривы и бросает в огонь; с этой минуты благословенная кобылица становится неприкосновенною. Ни седло, ни удило не будет ей знакомо: никогда ножницы не уронят с нее ни волоска».

Предания тунгусов и якутов, их поверия, их религиозные обряды – и снова влюбленное изображение сибирской тайги.

«Какое важное безмолвие в ней царствует! Тень лесов ее беспробудна! Кажется, и ветер не пролетал по ним… ни один лист не дрожит на осине; береза тлеет на корне или тихо, тихо клонится на другую. Черная белка, сидя на ветке, любопытно глядит на человека – и снова принимается грызть кору; испуганный соболь мелькает вдали и быстро скачет с дерева на дерево; одинокая цапля с жалобным криком взлетает с болота, отбросив назад длинные ноги… мошки вьются столбом над кровоцветными ржавцами»…

В Якутске Александр Бестужев писал стихи. Он писал о водопаде Станового хребта, уподобляя шумное падение вод своей грозной судьбе:

 
Когда громам твоим внимаю
И в кудри льется брызгов пыль, —
Невольно я припоминаю
Свою таинственную быль.
Тебе подобно гордой, шумной,
От высоты родимых скал,
Влекомый страстию безумной,
Я в бездну гибели упал.
 

Писал об облаке, гонимом по небу, – и в судьбе облака видел свою судьбу:

 
Блести, лети на ветерке,
Подобно нашей доле…
И я погибну вдалеке
От родины и воли!..
 

изучал Шиллера, переводил на досуге Гете. Все это было обычно для литератора двадцатых годов. Но необычно было то, что Александр Бестужев писал не только о своей грустной судьбе, вчитывался не только в Гете: живя в Якутске, он обратился к поэзии якутского народа, чьи сказки, предания и поверья ни разу еще не звучали в русской поэзии.

Он написал балладу «Саатырь», к которой сделал несколько интересных этнографических примечаний. «Содержание этой баллады взято из якутской сказки», – сообщает он. У якута умирает любимая жена – Саатырь. Перед смертью она говорит:

 
«Не вешай мой гроб на лесной вышине
Духам, непогодам забавой;
На родимой земле рой могилу ты мне
И кровлей замкни величавой».
 

Тут же в примечаниях Бестужев поясняет:

«в старину якуты вешали гробы свои на деревьях или ставили их на подрубленных пнях».

Богата этнографическим материалом строфа, посвященная похоронам Саатырь:

 
Вскипели котлы, задымилася кровь
Коней – украшения стада,
И брызжет кумыс от широких краев
От счастья и горя услада;
И шумно кругом, упоенья кумир
Аях пробегает бездонный.
Уж вянет заря. Поминательный пир
Затих. У чувала склоненный
Круг сонных гостей возлежит недвижим,
Лишь в юрте, синея, волнуется дым.
 

«Аях – огромный кубок, – объясняет Бестужев, – в него входит ведра полтора, но я видел удальцов, которые осушали его сразу».

«Чувал – камин, очаг; он стоит посредине юрты, спинкою ко входу».

Не сохранив ритмов и стиля якутской поэзии (при недостаточном знании языка это было Бестужеву не под силу, да и литературная форма баллады, культивируемая Жуковским, представлялась ему обязательной), он сумел использовать сюжет якутского народного сказания, обогатить свой стих чертами якутского быта. Попытки воспроизвести на русском языке прелесть туземного эпоса вообще занимали его: известно, что на обратном пути из Сибири ему удалось захватить с собою и отослать друзьям в Москву поэму декабриста Чижова – того самого, который когда-то был участником замечательного плавания Литке, а после 14 декабря осужден на двадцатилетнюю ссылку в Сибирь. В 1832 году поэма Чижова «Нуча», написанная от имени старика якута, повествующего о храбром русском юноше, который не боялся ни шаманов, ни духов, присланная в Москву Александром Бестужевым, была напечатана в журнале «Московский телеграф» за полной подписью автора. Поднялась настоящая административная буря, посыпались запросы от шефа жандармов цензору «Московского телеграфа», городничим и исправникам города Олекминска, где жил Чижов. Кто осмелился переслать стихи государственного преступника из Сибири в Москву? Кто осмелился напечатать? Но дело было уже сделано: поэма, написанная опальным поэтом, дошла до читателя. Таким образом, декабристы первыми открыли русскому читателю прелесть якутского фольклора, введя его в русскую поэзию во всем великолепном обличии русского стиха пушкинской поры. В 1839 году Чижов написал на основе одного якутского поверья поэму «Воздушная дева». У якутов еще в глубокой древности существовало предание о девушке, унесенной ветром на луну. Пошла она с ведрами за водой, подул ветер, подхватил ее, унес на березу, а оттуда на луну. В ясные звездные ночи видно на небе коромысло с ведрами. Девушка стала хозяйкой луны… Вот это древнее поверье с большой поэтической силой и воспроизвел в своих стихах Чижов, трогательно изобразив тоску девушки по родной Якутии:

 
Однажды с облаков моих
Мне виден шумный был Исых
И пляски дев и бег коней,
Борьба и пир вокруг огней.
Созвала там подруг весна —
А я одна, всегда одна.
Беспечные они поют,
Меня же ветры вдаль несут.
 

Александр Бестужев прожил в Якутске недолго. Бездействие, разлука с друзьями терзали его. Что за жизнь без дружеских споров до утра, без журнальной полемики! Письма в Петербург и в Москву шли два месяца туда и два обратно – и не только тысячи верст и распутица были тому причиной. Бестужев регулярно писал братьям Михаилу и Николаю в Читинский острог – письма в Читу шли сперва в Петербург, в Третье отделение и оттуда обратно в Сибирь, но ответа не было: читинские узники лишены были права писать. Чтобы развлечь их, Александр Бестужев послал им изображение шамана, благословляющего кобылу, – но дошел ли рисунок до них, он не знал.

 
Бог помочь вам, друзья мои,
И в бурях, и в житейском горе,
В краю чужом, в пустынном море,
И в мрачных пропастях земли! —
 

написал Пушкин, явно обращая последнюю строку к сибирским изгнанникам. Александр Бестужев закончил строкой этого стихотворения одно из своих писем в Читу. «Бог помочь вам, друзья мои»… Но дошла ли до них эта строка, поняли ли они, чья она – он не знал… Бестужев сделал попытку вырваться из ссылки и стал проситься в действующую армию на Кавказ, тем более что двое его младших братьев тянули на Кавказе солдатскую лямку: один был разжалован за участие в восстании, другой – просто за то, что носил фамилию Бестужев… Неожиданно для Александра Александровича просьба его была уважена: Николай I ничего не имел против того, чтобы подставлять головы декабристов под пули. В апреле 1829 года о Бестужеве отдано было распоряжение:

«определить на службу рядовым в один из действующих против неприятеля полков Кавказского отдельного корпуса… с тем, однакоже, чтобы в случае оказанного им отличия против неприятеля не был он представляем к повышению».

И снова дорога – на этот раз не зимняя, а летняя.

«Вы ничего не видели, не видав Лены весною, – оживленно и восторженно писал о своем обратном пути Бестужев, – это прелесть! За каждой излучиной новое очарование… Небольшой караван мой вздымался на круть, оглашая пустыню криками бар! бар! (пошел!) и ударами бичей… Я скакал неутомимо день и ночь, бродясь через топкие болота, переплывая через широкие реки, то в берестяной лодке, то на упавшей сосне, перебираясь нередко по нескольким жердям, брошенным на вершины затопленных деревьев, и плавя коня в поводу; порой отыскивая под волнами невидную стезю на утесе, или объезжая скалу, ступившую в реку выше седла в воде; порой лепясь по крутизне, высоко висящей над бездною».

И вот – вместо величавой Лены – бурный Терек… Но еще до отъезда Александра Бестужева из Сибири на Кавказ в Якутске произошла знаменательная встреча: ссыльный встретился с немецким ученым Адольфом Эрманом.

Эрман совершал путешествие по Северо-Восточной Сибири и явился в Якутск в апреле 1829 года для наблюдений над силою земного магнетизма. Установив телескоп на широкой улице, он наблюдал звезды под пытливыми взглядами удивленных якутян: они были уверены, что чужестранец ловит своей трубой непокорную звезду, бежавшую с небосклона его родины на небосклон Якутска.

«Однажды вечером, – рассказывает в своих записках Эрман, – когда я производил астрономические наблюдения, кто-то окликнул меня по-французски. Неизвестный человек спрашивал, пожелаю ли я познакомиться с ним, узнав, что его имя Бестужев?»

Ученый приветливо пожал руку знаменитому изгнаннику. Они разговорились – и разговор их длился до утра.

Так, в Якутске после той встречи революционера с ученым, которую воспел Рылеев, состоялась новая встреча: друг Рылеева, декабрист Александр Бестужев, столько раз слышавший поэму в светлом кабинете, в доме у Синего моста, встретился с исследователем Сибири – Эрманом.

Изгнанник и ученый подружились. Бестужев, чтобы помочь Эрману, составил метеорологическую таблицу для сравнения высоты мест и по его поручению вел тщательные барометрические записи.

Он выспрашивал у Эрмана подробности путешествия по Сибири, Эрман у него – подробности событий 14 декабря. Бестужев рассказывал Эрману о Рылееве, читал на ночных прогулках стихи казненного друга, читал прерывающимся голосом поэму о Якутске:

 
Горит напрасно пламень пылкий,
Я не могу полезным быть:
Средь дальней и позорной ссылки
Мне суждено в тоске изныть.
 

Мог ли он думать, слушая когда-то Рылеева, каким значением окажутся полны для него эти слова?

Русский литератор и немецкий ученый скоро расстались: Эрман отправился на Камчатку, Бестужев – на Кавказ. А через несколько лет, в Германии, в «Альманахе муз» появилась новая поэма знаменитого немецкого писателя, друга Эрмана – Шамиссо. Поэма называлась «Изгнанники». Речь в ней шла о русских революционерах. Шамиссо был ботаником, минералогом, мореплавателем и поэтом. Его романтические поэмы полны революционных предчувствий. Он воспел борьбу Греции против турок, воспел Байрона, погибшего в этой борьбе, переводил с французского на немецкий революционные песни Беранже. В 1815 – 1818 годах в качестве опытного естествоиспытателя он принял участие в русском кругосветном плавании под начальством капитана Коцебу, открывшего в Тихом океане множество новых островов. Шамиссо глубоко интересовался Россией и после гибели Пушкина переводил на немецкий язык стихи великого русского поэта.

Поэма «Изгнанники» состоит из вольного перевода поэмы Рылеева и собственного, сделанного Шамиссо, стихотворного описания встречи Эрмана с Бестужевым в Якутске. Поэма замечательна как один из первых откликов западноевропейской литературы на события 14 декабря. Об этих событиях и об Александре Бестужеве рассказал немецкому поэту, вне всякого сомнения, Эрман. Рассказ его грешил неточностями, но основное было понято и передано им со слов Бестужева верно.

«Убежденный в даровитости русского народа, – рассказывал об Александре Бестужеве Эрман, – он принадлежал к числу тех, которые хотели пробудить его из крепостного рабства к жизни законной и свободной».

Тема поэмы Шамиссо – возмездие. Поэт вкладывает в уста своего героя, русского революционера, гордое пророчество о неизбежной победе над насилием и деспотизмом.

 
Я к пропасти пришел моим путем, —
 

говорит Бестужев Эрману, —

 
Но вновь идут другие. Год за годом…
Мечты перестают казаться сном.
И близок день – взойдет заря народов.
 

Бестужев погиб, не узнав, что он стал героем поэмы, героем, в котором воплотилась для немецкого поэта революционная доблесть. Солдат одного из кавказских линейных полков – рядовой Александр Бестужев жестоко страдал от ран, от лихорадки, от бесконечной муштры, от горьких мыслей об участи братьев. «Сколько познаний, дарований погребено вживе!» – писал он о Николае и Михаиле, отбывающих каторгу. Петр Бестужев, разжалованный в солдаты, преследованиями командира был доведен до тяжелой душевной болезни… «Петр потерял разум от приятностей; не знаю, уберегу ли его я», – писал Александр Александрович брату Павлу из Пятигорска. Больной, ежечасно оскорбляемый, одинокий, Александр Александрович находил в себе силы писать – его бурные романтические повести печатались за подписью А. Марлинский в лучших столичных журналах. Они имели у публики шумный успех и давали автору возможность посылать деньги матери, братьям каторжникам и братьям солдатам. Но когда в 1836 году автор знаменитых повестей Александр Бестужев-Марлинский стал проситься «на службу по гражданской части, чтобы быть полезным отечеству и употребить досуг на занятия литературой», Николай написал:

«Не Бестужеву с пользой заниматься словесностью; он должен служить там, где сие возможно без вреда для службы».

Эти тупые слова были для Бестужева вторым и окончательным приговором. Он понял, что на этот раз помилования ждать нечего.

«Могу ли, – писал он одному из братьев, – не проводя двух месяцев на одном месте, без квартиры, без писем, без книг, без газет, то изнуряясь военными трудами, то полумертвый от болезней, не вздохнуть тяжело и не позавидовать тем, которые уже кончили земное скитальчество?»

7 июня 1837 года, когда русская эскадра высадила десант на мысе Адлер, начальник экспедиции вызвал охотников на геройское дело: занять лес, где залег неприятель. Александр Бестужев шагнул вперед. Он кинулся в бой впереди цепи стрелков. Стрелки заняли лес, но смельчак-командир был изранен десятками пуль, десятками шашек.

Так последним порывом окончилась его исполненная порывов жизнь.

 
…Бестужев я.
От пламени и гнева
Рылеева я был воспламенен, —
 

написал о нем немецкий поэт.