Текст книги "Под припев цикад и сов… Книга стихов"

«Остров мадагаскар»

 
Названий дивных вот они, синицы,
В руке… И не поймать – куда!
Но сетчатые атласа страницы
Сердечко уловили навсегда.
 

Фотки, фотки…

 
Воспоминаний ворох ломкий,
Бумажный – сплошь в улыбках фото!
Судьбы обманной повороты,
Забывшей подстелить соломку.
 

Органная токката Баха

 
Сучащий ножками в разлете фрачных фалд,
Совсем не человечек этот
Творит игру теней и света,
Поющий этот рай, орущий ад…
 

К английским переводам Ахматовой

 
Пусть колоннаду величавых слов
Разрушило стаккато чуждой речи —
Мотив души грустит, горчит, как млечный
Высокий дым от жертвенных костров.
 

«Смахну смешками, пустенькой беседой…»

 
Смахну смешками, пустенькой беседой,
Нечаянными рифмами в строке
Дождь серый, толщу туч на небе
И тушь на плачущей щеке…
 

«Не убивай, холодный, белый…»

 
Не убивай, холодный, белый
Зрак ночи, столб-фонарь, луны мерцанье!
Ты так высок, весом! Она – малышка,
Потерянная меж гривастых туч.
 

Гриновский Гель-Гью

 
Пусть призрачный приветный город
Пахнет теплом, прикроет веки злу,
Что будто Вий чугунновзорый
В любом углу!
 

«Японцы умудренные прознали…»

Японские ученые установили: температура подушки должна быть на 4 градуса ниже температуры спящего.

 
Японцы умудренные прознали
Подушки градусы… Полезно ли, – вопрос
Из девяностых, из российской дали —
Когда подушка мокрая от слез?
 

Школьные маршировки
(Перед энной годовщиной Октябрьской революции)

 
На Театральной площади забавы —
Ход взад-вперед у школьников осенний!
Статисты малолетние державы
Дряхлеющего летоисчисленья.
 

Июньский вечер

 
Моря простор всеблагой сероокий,
А по бокам – два светила высоких:
Смотрит с востока луна, будто тает,
С запада – солнышко яблоком рая!
 

«За соснами трех слов…»

 
За соснами трех слов —
Дремучесть кущ всесильных,
В них и блуждали, и блудили:
Я ВАС ЛЮБЛЮ! Затмение. Зуд. Зов.
 

Личная жизнь Мальвины

 
Так иссушало, сердце горяча,
Так искушало, будто звон ключа
В ту дверь, где нарисованный очаг…
О том теперь – пожатием плеча.
 

«Бог подает. И разве певчий голос…»

 
Бог подает. И разве певчий голос
Лысеющего мальчика Рубцова,
Марины ежеутренняя школа —
«Труды пера»? Нет, пир во славу слова!
 

Октябрь

 
Листик осени воздушный…
Только листопад не слушай
И с улыбкой летней яркой
Стань для ближнего – подарком!
 

«„Тебе зачтется…‟ – доброта, что доблесть?..»

 
«Тебе зачтется…» – доброта, что доблесть?
Шест, чтоб прыжком – на высоту?
И нужен приз, как солнце поутру?
Но горний пик таит Голгофы отблеск…
 

Родина

 
Да, мы ее любим – огромную, старую…
А ухари доят: дай нефть им да газ —
И пусть изойдет вся потопом, пожарами!
Нет. Эдак не будет, не будет у нас.
 

«И слово пусть летит не пулей…»

 
И Слово пусть летит не пулей,
Но белым перышком благим!
И с ним мы горы бы свернули,
И стал бы мир другим.
 

«В небо лествица – безмолвие…»

«О, безмолвие, лествица в небеса!»

Ефрем Сирин

 
В небо лествица – безмолвие,
Ибо тихость душу не теснит…
Всех, возможно, бестолковее
Верующий в словеса пиит!
 

Портрет внука
Акварель В. Безверхой

 
Декабрь. Ветвей мятущихся плетенье
На рисовой бумаге злых небес
Сквозь ливня плеск… А дома – взгляд весенний
Лица, что никогда не надоест!
 

Внучка растет!

 
Куксится, кряхтит – ой, страшно!
Где болит?! Да кто же знает?!
Зуб! Седьмой! Ест ЛОЖКОЙ кашку!
Вот уж и стихи читает…
 

Черное море

 
А, может быть, как Лема океан,
Ты разумеешь истину, обман?
И помнишь парусов – и строф букет,
Который приносил тебе Поэт?!
 

Храбрость. Толстой в Севастополе

 
В огне окопы… Ужаса оковы,
Уродство страха?! Нет, не для Толстого,
Коль верует он в духа первородство,
Зачем о пустяковом?
 

«Вой торопыг, раздор, раздрай…»

 
Вой торопыг, раздор, раздрай,
Упреки, укоризны,
Мол, тормозит Отчизна!
«Любовь с терпеньем сопрягай…»
 

Любимый раскидистый платан

 
И с ветром теплым так и прянет в душу
После дождей безрадостной стены
Сей царь-паук – вестит прекраснодушно
Мне о письме, и снова от Весны!
 

Новогодние басенки

Не без пары строчек дедушки Крылова!

Стрекоза и муравей

 
Ах, стрекоза! Артистка так артистка!
Поет фольклор, и рок, и рэп, и диско,
В столице популярна жутко,
Хоть школьница еще, малютка.
Поведала классруку Муравью:
– По трем предметам – мрак! Ведь я пою…
– Вот тройку и поставим, все ж оценка!
Открылся, говорят, кружок фламенко,
Поешь ты на пятерку, от души,
На Новый год пойди и попляши!
И Пушкин слаб был в алгебре у нас,
Так что ж его – в коррекционный класс?
 

Поп-звезда павиан

 
У звездного артиста Павиана
Под окнами имеет место драма:
Горит там Кошкин особняк!
А у звезды горит очаг,
И строем с горячительным бутылки,
И гости с красноречьем жарким, пылким
Встречают дружно Новый год, —
Как вдруг такой вот поворот!
Пожарные, ау! Вот наконец
Явились, тушат дом. Один же спец
Из клубов дыма выскочил с Котенком!
«А нянька что ж? Да, с ними напряженка…» —
Вздыхают гости. Хмурится звезда:
«Ну и герой! Погибнуть мог, балда!
Какой бы шум вы все здесь подняли, друзья,
Когда бы это сделал я…»
 

Овечка Долли

 
Овечка Долли дивно хороша:
Походка, взгляд! А шерстка, а душа!
Но полюбила модника Павлина —
Размякла, как под ливнем глина…
Что ж, быть с ним в паре означает – «в тренде»!
Жизнь закрутилась, будто в Диснейленде…
И нынче Долли сплошь в татуировках,
А вымя – гляньте! Тоже ведь обновка!
В ушах, в надутых губках – бубенцы!
Другой такой уж точно нет овцы.
Но обожаемый Павлин сказал:
– Еще бубенчики спустить бы на глаза —
Чтоб в Новый Год все по новейшей моде!
Повесила. «Там окна? Двери? Вроде…»
Ну да, любовь слепа. И модной Долли
Наверно, пожелаем лучшей доли!
 

Крот-счетовод

 
Сей край давно вся фауна не жалует,
Все – супротив враждебной стаей.
Но за труды свои немалые
Крот-счетовод, однако, уважаем:
Своих совсем не любит муравьев, —
Зато чужое шибко чтит зверье
И даже признан ими в мире лучшим.
Мда… Вот уж интересный случай!
На Новый год – турне: Брюссель, Париж…
Зачем? Так враз не объяснишь!
Но басенка подсказывает нам:
Всех «лучших» лучше б скопом – к муравьям!
Им потрудиться за копейки да рублишки
Не лишне.
 

Рэпер попугай

 
На Новогодний бал отправилась Лошадка,
А там Мустанг, на выкрутасы падкий,
Мел гривой и хвостом, копытом бил,
Ее и так, и сяк вертел, крутил!
И кони, пони все не отставали —
Никто не усидел на месте в зале,
Под гром оркестра даже старый Лось
Напрыгался – откуда что взялось!
Довольны все, лишь рэпер Попугай
Кипел негодованьем через край:
Никто его, красавца, не заметил
В костюме с блестками, красивейшем на свете!
Скороговорки шустрой не услышал!
«Снесло, наверно, дурачинам крышу,
Меня ведь любят даже интуристы!
Обидели артиста…»
Несложно золотой костюм надеть,
Еще бы голос золотой иметь…
 

Про кузнечика

 
Кузнечик влип, как под Полтавой швед —
Влюблен он в бабочку, но та шуршит в ответ:
– Нам пожениться?! Что еще за бред?
Да это было б худшее из бед!
Глянь на себя: страшилище, скелет!
Зеленый-презеленый твой балет
Не полюблю и через тыщу лет,
Такая гадость – крокодилий цвет!
Тут крокодил к ней, а в зубах – браслет,
В зеленых лапах – коробок конфет,
В кармане… ах! «Зелененьких» букет!
Позвал с собой на Новый год в Пхукет
Так , потусить – и не услышал «Нет»,
И не понадобился свадебный обед
И верности обет.
Как грустно: дело тут не в цвете…
Вы не читайте басню малым детям!
 

Шакал-олигарх

 
Малютка хилый, бедный Олененок…
На мордочке тоскливая печаль,
Наверное, застыла уж с пеленок —
Рожать могучих надобно, как сталь!
И все ж родные устремились в бой,
Копейки собирают – шум и вой…
Весь лес уж озаботили собой,
За Олененка всей семьей – горой!
Помог им очень олигарх Шакал,
Что миллиарды наво… натаскал.
Он нищих попрошаек гнать не стал
На Новый год, представьте, обещал
Лекарства оплатить – хотя бы ЧАСТЬ.
(«Без денег самому бы не пропасть…»)
Ах, филантроп! У райских у ворот
Его потом, конечно, ждет почет
И похвала… А, может, не она?!
придется уж СПОЛНА?
 

Кусочек сыра

 
Под Новый год крутой продюсер Ворон
Вкушал на ветке в парке сыр рокфор,
Прислушиваясь к птичьим спорам
Да ссорам. Шумный разговор
Бедняги воробьи вели,
Барахтаясь внизу в пыли
Морозной, снежной, леденящей, стылой:
Мол, кабы угощенье было…
Вдруг вверх взглянули – и запели:
«Кого мы видим! Здесь, на ели!
Законодатель, столп культуры
На нас взирает с верхотуры!
А мы чирикаем, мы пляшем
Всех лучше и всем сердцем – ваши!
На все практически готовы…
Скажите золотое слово!»
В ответ продюсер каркнул, усмехаясь:
(Сыр выпал крохотным комочком вниз…)
«Доешьте, ладно, болтунишек стая!
Вот только не проситесь в шоубиз,
Там серости без вас хоть отбавляй!»
Сказал и был таков. Good bye.
 

Переводы

В.Н. Быстрову, с благодарностью за первую публикацию (1978)

Оскар Уайльд

 
Убить себя отчайным взмахом стали?
Надеть тряпье глупейшей из эпох?
Кудрями женскими зажать из сердца вздох?
Позволить, чтобы душу обокрали?
Быть в услуженье у судьбы? Едва ли
Всё это мне важнее, видит Бог,
Чем пух, который шлет чертополох,
Чем пены клочья в океанской дали…
Бегу от злоречивых дураков,
Что, знать меня не зная, осмеяли
Мой путь. В лачуге скроюсь, я оглох
От шума распрей в скопище людском,
Где белые цветы души завяли,
Поцеловавшись первый раз с грехом.
 

 
На мост омнибуса гора
Едва ползет, как желтый жук,
Снуют прохожие вокруг
Бессмысленно, как мошкара.
 
 
Вот баржи с сеном золотым
У пристани стоят рядком,
Над ними шелковым платком
Повис туман, как желтый дым.
 
 
Листвою желтый вяз сорит…
И старой Темзы лишь одна
Дрожит зеленая струна,
Как рябью тронутый нефрит.
 

Роберт Фрост

 
Деревья растут у дома…
Ну почему их шум
Звуку любому другому
Предпочитаю я?
Деревья шумят – и вот,
Слыша их много дней подряд,
Вдруг не чувствую времени ход
И устойчивость бытия.
Ничто не идет на ум!
«Уходи !» – шумят деревья,
Но сами-то стоят.
А те, что старше и мудрее,
К ним прислушаться тоже надо,
«Останься здесь!» – говорят.
И вот я иногда
У порога спотыкаюсь,
Головой качаю, а рядом
Деревья шумят, качаясь.
Я однажды уйду куда-то,
Безрассудный сделаю шаг,
Когда расшумятся так,
 
 
К небу стремясь, деревья,
Облаков пугая гряду…
Мне всего не сказать никак —
Но я уйду.
 

Дэвид Герберт Лоуренс

 
Любить тебя
Невыносимо больно.
 
 
С тобою робок я,
Страшусь тебя невольно,
Ночь, тайну, тесноту тая,
Глядит из твоих глаз.
 
 
Теперь я вижу, в первый раз,
Что есть у солнца тень.
 
 
Я с солнца не спускаю глаз,
К нему стремясь, а тень
Украдкой стережет свой час,
Пока сияет день.
 
 
Ночь ждет, чтоб голову поднять
В ногах у Красоты.
 
 
Хочу я петь и танцевать,
Быть подле Красоты.
 
 
Но глаз не в силах оторвать
От тени черноты.
 
 
Что там за звуки? Вот, опять…
Неявственный, окольный
Шум… Это Смерть живет
Там , где растет привольно
Цветок, где соловей поет,
Без памяти любя…
 
 
Любить тебя
Невыносимо больно.
 

 
Лишь кое-где в полях был снег вчера, —
Теперь им каждый стебелек укрыт.
Твой след хранила белая гора,
Он к кромке леса, к соснам вверх бежит.
 
 
Закрыла блеклая тумана пелена
Тебя, и лес, и неба бирюзу,
Но знаю: ждешь под соснами одна,
Глотая с зимним воздухом слезу.
 
 
Ты сразу же явилась на мой знак,
Но тем скорей прощанья час придет.
Гора крута, и медленен мой шаг.
Зачем пришла, ведь знаешь, что нас ждет?
 

Хилер Беллок

 
Был с шумом, с помпой похоронен он,
Насмешки, брань неслись со всех сторон.
Лишь я рыдал, и было отчего —
Так жаль, что не повесили его!
 

Эрнест Доусон

 
Руками тонкими безумец под замком
Сплетает стебли своего букета, —
Соломы клок без запаха и цвета,
Его миров поверженных фантом.
 
 
Прилежен, жалок… О, будто ножом
Зевак пронзает взгляд, где плещет Лета!
Какие грезы луч какого света,
Как хмель волшебный, пробуждает в нем?!
 
 
За благо восприму, о скорбный брат
Все, что глаза пустынные сулят —
Края вдали от тех, кто жнет и сеет
Тщеславья. Спеси сорное зерно?
…Любви превыше звездный вихрь, что веет
В его забвенья сирое окно.
 

Руперт Брук

 
Все позади теперь. Раз нам пришлось расстаться —
Прочь мысли тяжкие. Но как, душа моя,
Как с пустотой в душе могу я оставаться?
Про вечную любовь, что в книгах, вспомню я.
Еще мне вспомнится мать юная с ребенком,
И пашня влажная, так ждущая зерна,
И плач детей, и тут же смех их звонкий,
И после бури вновь небес голубизна,
И вечером в тиши вдруг птичьих крыльев взмах,
И песни красота, и мысли мощь святая —
Все это не умрет. Вот о таких вещах,
Прекрасных и простых, я думать начинаю,
Теперь они пусть будут предо мной,
В них обретет душа моя покой.
 

Кубань

Памяти моего отца

I

 
Приехали, а вишни нет – сошла,
Чернеет кое-где средь листьев пыльных
Комочек сморщенный, но сладкий, винный…
Давно стоит страшенная жара,
Земля суха. Смотри, в помоях мыльных
Луч солнца многоцветный, влажный, длинный,
По закоулкам рыскает с утра!
 
 
За хутором – огромная гора,
Иначе стог, а гор здесь нет и близко,
Таких, как дома. Но куда прекрасней
В соломе рыжей, будто у костра
С разбегу прыгать – высоко иль низко,
Полётов не бывает безопасней.
Ой, это мышь? Была и нет… Шустра!
 
 
Иль, вспоминаю, вот ещё игра:
Столб непривычно несолёных капель
Взметнуть не в море – в узкой быстрой речке
По имени Чамлык, махнув с бугра.
На берегу цветастый ситец, штапель,
Барахтаемся лишь в трусишках вечно,
Визжим, друг друга топим – детвора!
 

II

 
Ешь! Борщ кубанский, блёстками навар…
(Отец любил, чтобы «стояла ложка»,
Чтоб с салом был, и почему-то старым!)
А помидоров бронзовый загар?
А дыни, мелковатые немножко, —
«Колхозница»? А чай из самовара?
А сам тот долгожитель-самовар?
 
 
Какой-то пращурки, прабабки дар,
Красавец толстый, несмотря на годы.
А дух бахчи неуловимо сладкий?
В руках арбуза звонкий спелый шар?
И одноликость строгая природы,
Простор – повсюду лишь поля, посадки
И солнечных лучей кипящий взвар.
 
 
Вот в шелухе от семечек базар,
Горластый просто необыкновенно!
И, помню, будка тесная – «Игрушки».
Мизинцем, робко, в кукольный товар:
С льняными косами Наташи, Лены…
Но негритёнка подаёт старушка!
Обиды спазм, как солнечный удар.
 

III

 
Но, впрочем, тетка Анна не была
Тогда стара – вот разве скуповата,
Отец ее не жаловал ужасно:
«День битый на базаре!»
Нынче зла В торговле вроде нет, ну а когда-то
Не поощрялось. Но отца напрасно
Критиковать за это – так мала
 
 
Осталась бы надежда от стола
С бумагами, от сада, от дочуры
Его отправить торговать. Беспечность?
нь, глупость? Мать такою же слыла,
И посему родня, друзья у «дуры»
В саду кормились, в доме жили вечность,
Но всё равно всех в гости к нам звала.
 
 
Замечу: не румяна, не бела
Та кукла – вот уж после полюбила!
Бутуз курчавый говорил о многом:
Друг-Пепс из цирка – добрая скала,
Гравюра – мальчик Пушкин… Это было
Известьем первым – все угодны Богу,
Хотя не зная Бога я росла.
 

IV

 
У дома объясняла старичкам,
На лавочке клюющим мирно носом,
Что Бога нет! Однажды отказалась
Пойти послушать праздничный орган
И чудный хор в костёле древнем львовском.
Не убедила мать, как ни старалась:
«Что, в церковь? НЕТ!» – упёрлась как баран,
 
 
А было – восемь, семь? Душевных ран
Совсем уж кот наплакал: сдох котёнок,
Не выпал приз на ёлке дивный самый…
И странно, что не в сказках лишь обман,
Жестокость – правоверный октябрёнок,
Нередко вопрошающий упрямо:
«Откуда всякие фашисты, мам?»
 
 
Довольно впереди загадок, драм…
Найду успокоенье только в Боге,
Хотя сужу, конечно, неумело:
Гармония, любовь – спасенье нам,
Вот Бог! Философической дороги
Больших умов – боюсь. Моё ли дело?
Всю мудрость мира за Добро отдам.
 

V

 
Банально вышесказанное, нет —
Я не тревожусь, просто ощущаю,
Что небо благодетельней и выше,
Что есть теперь «в конце туннеля свет»!
Но на Кубань спешу – не успеваю
За детством следом. Надо бы потише
Черкать бумагу… Где мой чай и плед?
 
 
Ах, казахстанский слышится привет!
Там тоже степь с пахучими цветами,
Но, собирая сноп тюльпанов, знала:
Лежат здесь где-то бабушка и дед
За то, что оказались «кулаками» —
Простые казаки! Известно мало…
Куда теперь мне положить букет?!
 
 
«Всех чохом увезли, кто мал, кто сед —
Да в снег! Оно понятно, богатеи,
Хозяева, а пуще всех дед батькин,
Твой прадед, значит», – говорил сосед,
Да про его хозяйские рацеи,
Про то ещё, что глазки «ихней Катьки»
Наделали иных когда-то бед.
 

VI

 
Уж хутор спит. Толкуем во дворе
Тёть-Катиного белого домишка,
Я вроде любопытная Варвара!
А было это… да, уж в той поре,
Когда осталось Мальцевых не слишком,
От братьев от шести – отец мой старый
И самый старший. Позже, в ноябре
 
 
Его не стало. В слякотной дыре
Его зарыли. Тупо я молчала.
Весь день шёл тихий дождь, и были толпы
На том погосте – сочинской горе.
«Великодушный…», «Их, таких вот, мало…»
Так почему же лёг в ямине жёлтой
На жёлтой той, на плачущей заре?
 
 
Когда-то повезло в дурной игре
На красное и белое. «Будь старше, —
Сказал раз, – привезли бы на подводе,
Как хлопчиков знакомых по жаре!» —
Из боя с красными в последнем марше…
Война вторая пощадила вроде,
В Берлине был танкист мой! И в земле?!
 

VII

 
Нет! В памяти моей и малышом.
Храню я свято все его рассказы:
Вот друг-черкес, он звался Абакиром,
Играли вместе, в камышах притом
Убитого нашли однажды… Сразу
Другой малец, Карпушка, – слабым, сирым
Мне видится… Большой добротный дом
 
 
Прадедовский, где папа жил с пелён
И семилетний папа с шашкой деда
(Да, тот мальчишка так, иногородний),
И казаки… На улице гуртом
Сидят на корточках, ведут беседу,
Дымят, смеются: «Яшка важный сёдня!
А ну давай, разделайся с Карпом!»
 
 
И папа с шашкой, будто с топором
Громила пьяный, мчится на Карпушку!
Тот наутёк, надулась рубашонка…
Вот Яшка настигает за углом,
Рубаху протыкает, как подушку!!
А рядом крышу крыл отец мальчонки,
Не смел и пикнуть, порадеть о нём.
 

VIII

 
Ростки жестокости – шальной репей,
Чуть прорастут – потом пристанут цепко!
Казачество привычно стало славить,
Но – было ведь! – пугали им детей…
Прощать не устаёшь, коль любишь крепко,
Сквернее нет – семью свою ославить,
Но вспомнить всё, наверное, важней.
 
 
Наверное, и у святых людей
Карпушка – свой! – слезинкою нетленной.
Ведь грех, когда в привычку пушки, шашки!
Отец недаром до последних дней
О хлопце говорил повинно, гневно,
Благодаря судьбину за промашку:
В душе он что-то разорвал своей —
 
 
Ростки жестокости, всего верней!
Как он печалился о многих, многом:
Не стало на войне, и снимков нету,
Солдатиков, «кулацких сыновей», —
Братишек трёх! Отмечена ты Богом,
Кормилица-Кубань, кого ж к ответу
За расточение твоих кровей?
 

IX

 
А как бывало просто – виноват
Вот этот или тот без всех сомнений!
Вон те – «бомбисты», супротив народа,
А царь наш прямо от рожденья свят,
Те недомыслят, этот просто гений,
Вот этот – он за землю, за свободу,
А тот в колхоз не хочет – значит гад!
 
 
Раздул пожар вон тот, дегенерат,
А этот мудр, хоть и злодей немножко!
Скорбят о камикадзе все японцы,
Матросова в России помнят, чтят…
О, это бесконечная дорожка,
Направо те, налево эти… Солнце
Неколебимо светит всем подряд,
 
 
А зло гнездится в каждом из ребят —
Шумливых, шаловливых! Только надо
Остановиться с шашкой занесённой,
Пока она тебе ещё до пят,
Тогда Земля была бы светлым садом!
Зачем, за что в усердии бессонном
Рубить друг друга столько лет подряд?
 

X

 
Но Дурь несметна – края не видать,
Вновь наступает тесным душным лесом:
«Конфликты» да «разборки» те и эти…
Неужто вовсе не убудет рать
Попутанных неодолимым бесом?
БЕЙ! БОЙСЯ! – вот девиз тысячелетий.
Для этого растит парнишек мать?
 
 
Перед глазами ты, Кубань, опять:
Малиновое солнышко остыло
И падает себе в поля неслышно,
И звёзды незаметно, «яко тать»,
И месяц, набирая цвет и силу,
Из высоты вечерней тихо вышли:
Вселенский круг лиловый, как печать…
 
 
Нам только с этим небом вековать!
Ему видней, как ты, Кубань, бывало,
Всё горбилась у реченек полынных
Да так, что рук крестьянских не поднять,
Бинтов сыновьих горы настирала,
С Россией всей наплакалась безвинно…
С тобой да будет Божья Благодать!
 

Сочи, 1999

Любить Родину и петь о ней с любовью – это Божье дело…»

Словами Виктора Петровича Астафьева, великого русского прозаика и публициста, хочется начать разговор об автобиографической поэме сочинской поэтессы Лидии Лавровской «Кубань». Дело в том, что Лидия Яковлевна послала свою свежеизданную книжечку в дар любимому писателю – в далекое село Овсянка. И получила доброе, искреннее, большое письмо. Именно письмо, а не вежливую отписку от уже глубоко больного человека.

Виктор Петрович сообщил, что «о Кубани у меня не только светлое воспоминание, хотя случилась в Краснодаре первая самая святая любовь. Спасибо Господу за то, что Он наградил меня этим пресветлым чувством, спасибо жизни, судьбе. Поэма Ваша мне понравилась прежде всего неистовой любовью к родной земле. Я ведь тоже люблю свою суровую Сибирь и жить без нее не мог и не смогу…»

И окончание письма такое хорошее, что невозможно не процитировать: «Морю и солнцу поклон. У нас лето паршивое. Долго тянулась мохнатая весна, и вот она плавно перешла в лето. Но Родину и родителей не выбирают.

Кланяюсь В. Астафьев

16 июля 2000 года. С. Овсянка»

Спасибо Виктору Петровичу за патриаршемудрые слова! Видимо, это письмо – один из немногих последних автографов писателя…

А теперь вернемся к нашим кубанским подсолнухам и поговорим о кубанской родне Лидии Лавровской. В стихотворении «Моим дедушкам, погибшим до моего рождения» есть такие строки:

 
В тот год мой белый дедушка, казачий,
В снегах казахских гибнул…
 

Прадеды и деды поэтессы, потомственные казаки станицы Михайловской (под Курганинском) высланы были «всем чохом» далеко от родимого дома… Отец Лидии, Яков Игнатьевич Мальцев, родился в начале века, учился в церковно-приходской школе, в реальном училище для казачьих детей. После революции, призванный в армию, служил в Красной коннице. К началу Великой Отечественной работал в Сталинграде на заводе «Красный Октябрь» и тяжелейшее ранение получил в уличных боях за ставший родным волжский город. Через год все-таки вернулся в строй и дошел до Берлина на легендарном танке Т-34 радистом-пулеметчиком. Демобилизовавшись, старший сержант Мальцев поселился в курортном Сочи бобылем – жена еще в войну устроила свою судьбу, не дождалась! Но потихоньку восстановилось здоровье, пришло и большое семейное счастье…

Таковы сухие биографические данные, а за ними – пропущенный через кумач и горящее горнило времени казацкий характер. Характер (натура, душа, склад, нрав, норов), вобравший в себя животворную «сдобу» кубанских полей, скифских широкоскулых степей, залитых « кипящим взваром» южного солнца, солярных «знаков» – подсолнухов и яркими, повелевающими зовами предков…

Главы поэмы – неприхотливо, завораживающе панорамны, эпичны и – натюрмортно детальны. В поэтической палитре преобладают открытые, локальные цвета: желтый, малиновый, синий, впитанные и развитые творческим воображением ребенка… Жизнь каждого из нас проходит через генетическую память прошлого, и там, где идет речь о судьбе индивида, всегда читается горестно-героическая история целого этноса, история Отчей земли, которая давно стала бы «райским садом», когда б на ней не рубились, не схлестывались, а по-христиански, заповедно любили друг друга! Созидая добро и памятуя завет В.П. Астафьева в его письме к автору «Кубани»: «Любить родину и петь о ней с любовью – это Божье дело. Отсутствие благодарности – тягчайший грех современного общества».

Елена Калюжная