Текст книги "Собрание сочинений"

II

МАРТИН БЕРГ: Конечно, в жизни бывают ситуации, когда лучше заняться чем-нибудь… другим, а не читать…

* * *

У Сесилии не было штор на окнах, и комнату заливал утренний свет. Она спала, положив ногу между его ног, а руку ему на грудь. Когда он освободился, чтобы пойти в туалет, она что-то пробормотала и обняла подушку.

Мартин выпил воды из крана и посмотрел на своё лицо в зеркале. Под глазами тёмные круги. Щетина. Волосы торчат в разные стороны. Неловкими движениями он попытался их пригладить. Он выглядит потрёпанным, но, с другой стороны, рассуждал он, возвращаясь в постель, выглядеть потрёпанно не так уж плохо. Потрёпанными выглядели Хамфри Богарт и Альбер Камю. Потрёпанный – это поднятый воротник пальто, сигарета и наплевательское отношение к светским условностям. На самом деле – Мартин почувствовал, как вырисовывается тема для разговора – в наше время, когда так сильно превозносятся молодость и свежесть, потрёпанность становится формой протеста. В республике беспечных загорелых и мускулистых людей измотанный и бледный человек становится бельмом в глазу, бунтом против нынешней американизированной житейской истерии, противовесом пустым самозванцам, которые считают себя счастливыми и…

Сесилия Викнер застонала и перевернулась на бок.

– Как ты? – спросил он.

– Меня сейчас вырвет.

Она пошлёпала к туалету. Он должен ей помочь? Придержать её волосы? Или она предпочла бы, чтобы её оставили в покое? Мартин не успел ничего решить, а она уже вернулась и плюхнулась рядом с ним, несчастная и бледная.

– Обычно со мной такого не бывает. – Она подняла с пола свою рубашку, медленно застегнула пуговицы и легла на спину. – Я никогда больше не буду пить.

– Многие так говорят.

Мартин принёс стакан воды, и Сесилия сделала несколько глотков.

– Уходи, – сказала она с закрытыми глазами. – Я сейчас так себе компания.

– Я останусь.

– У тебя наверняка были какие-то планы…

– Вообще никаких, – соврал Мартин. Он обещал Густаву, что они что-нибудь придумают, впрочем, не факт, что Густав об этом помнил. Мартин поцеловал её в лоб и пошёл на кухню готовить завтрак.

Сесилия вскоре снова уснула, длинные волосы разметались по подушке.

Мартина, слава богу, вырвало, ещё когда он был слишком пьян, чтобы об этом беспокоиться. Оставив большую миску рядом с кроватью на экстренный случай, он занялся инспекцией холодильника.

Договорённость с Густавом отменялась легко.

Другой на его месте, наверное, воспользовался бы возможностью и слинял. А потом позвонил вечером, чтобы «разведать обстановку». И что бы ответила Сесилия? Спасибо, всё хорошо? Прохладным чужим голосом человека, который сидит с голыми ногами и в мокрой от пота рубашке на краю кровати и сжимает в руках телефонную трубку. Может, она хочет встретиться завтра, просто погулять или куда-нибудь пойти? Нет, увы, не могу. Но мы же увидимся? Да, конечно. Но потом она не перезвонит, а когда позвонит он, скажет, что именно тогда-то и тогда-то она не может. У неё другие планы, и не скажет какие. Как-нибудь в другой раз, скажет она в конце с выражением, подразумевающим, что этот другой раз не наступит никогда.

Но он будет рядом с ней, когда она проснётся. Заставит её съесть омлет. Он-то знает, как плохо, когда у тебя похмелье и ты один. Телевизора у неё нет, что она будет делать – читать Ницше?

Пока Сесилия спала, Мартин знакомился с её обиталищем. Однокомнатная квартирка с кухней на последнем этаже старого шестиэтажного дома. Похоже, прогрессирующая разруха: кухонные шкафы без дверец, странные трещины на стенах, вода в кране непредсказуемо становится то ледяной, то кипятком. Выцветший линолеум на кухне вздулся, паркетом в комнате явно никто никогда не занимался. Она сказала, что живёт здесь давно, но всё, кроме книжного шкафа, выглядело так, словно она только что въехала. Посуды мало, и почти вся грязная, свалена на большом столе у стены. Помимо стола, который, судя по стопкам книг и пишущей машинке, служил в качестве письменного, имелась кровать, продавленное кожаное кресло и настольная лампа. На полу проигрыватель и пластинки. Он посмотрел: Шопен, «Страсти по Матфею» Баха, Мулату Астатке (это ещё кто такой?), Дэвид Боуи, Джон Колтрейн.

На стенах ничего, кроме портрета девочки, выполненного решительными, уверенными мазками. Нигде никаких разоблачающих записок и старых фотографий на холодильнике. Никаких сентиментальных сувениров. Ни ракушек с берегов детства, ни поблёкших семейных снимков. Убедившись, что она спит, он заглянул в гардероб. В глубине висела шуба, никто из друзей Мартина ни за что бы её не надел, поскольку это была поддержка Убийства Невинных Животных. На крючке висела пара шиповок со связанными шнурками. На полу стоял чемодан, Мартин приподнял его, почти уверенный, что он не пустой.

Оставался книжный шкаф.

Мартин часто слышал комментарии по поводу его собственного книжного шкафа, которые, надо признать, были довольно лестными. Даже Бритта одобрительно кивнула, хотя её собственное книжное собрание состояло из стопки детективов Агаты Кристи в мягких обложках и с пожелтевшими страницами, которые она перечитывала много раз в разнообразных шезлонгах и гамаках, параллельно поглощая несметное количество лакричного мармелада. Бритта читала, чтобы убить время, без каких бы то ни было высоких целей. Она присаживалась в своей слишком короткой юбке на ступенях букинистического магазина и, вздыхая, рассматривала прохожих, пока Мартин бродил внутри от полки к полке в пыльном полумраке.

На первый взгляд никакой системы у Сесилии не было, но потом он понял, что книги отсортированы по тому самому географическому принципу. На самом верху слева стояли Стриндберг, Лагерлёф, Фрёдинг, Сёдерберг, Экелёф, Бойе, Транстрёмер… все, включённые в школьные хрестоматии: Ивар Лу, Сара Лидман, Харри Мартинсон. Мартин загибал пальцы: видимо, годом Швеции был 1979-й. Дальше шли американцы. Он отметил «Сияние» и «Кэрри» Стивена Кинга и закладку на пятой части «Моби Дика». Пара книг Хемингуэя рядом с «Под стеклянным колпаком» Сильвии Плат, дальше «Бойня номер пять» Воннегута, к которой прислонился «Великий Гэтсби» в разваливающемся бумажном переплёте. Здесь уже появлялась и специальная литература: «Человек говорящий» Ноама Хомского, «Теория относительности» Эйнштейна. Потом дерзкий прыжок через Атлантику: Великобритания. Это был 1981-й, Сесилия читала сонеты и пьесы Шекспира, «Гордость и предубеждение» Джейн Остин и «Грозовой перевал» Эмили Бронте, потом шёл Ивлин Во, а за ним Локк и Юм, пара несчастных философов, их окружали Вульф, Уайльд, Йейтс и Китс (кажется, кто-то из них был ирландцем?). Дальше длинный ряд Грэма Грина. На долю британцев приходилось больше шестидесяти корешков, откуда у неё деньги, подумал он. Но книги были старыми, так что она, видимо, тоже имела обыкновение заглядывать к букинистам.

Когда наручные часы, прикреплённые кнопкой к стене над письменным столом, показали половину двенадцатого, Сесилия снова проснулась.

– Завтрак готов, – сказал Мартин. – Как состояние желудка?

Она перевернулась на спину и положила руку на живот:

– Я могу попытаться. – Сидя в кровати, она съела несколько ложек омлета и половину бутерброда с хрустящим хлебцем. И снова упала на подушки.

– Мартин Берг – добрый самаритянин.

– Прекрати.

– Я, наверное, наименее приятная компания, которую ты мог бы найти в этом городе сегодня. Да и, если подумать, в любой другой день тоже.

– На земле сейчас нет места, где я бы хотел находиться больше, чем здесь, – произнёс Мартин, не подумав. Несколько мгновений Сесилия смотрела на него, мгновения были тяжёлыми как свинец. С каких пор он начал практиковать откровенность без предварительного взвешивания всех «за» и «против»? Да ещё и в таких банальных выражениях?

– Почему? – наконец спросила она.

– В смысле, почему? А ты как думаешь?

– Ну, я не знаю.

Мартин забрался в кровать, устроился рядом с Сесилией и взял её руку в свои.

– Ты пропустила Уильяма Уоллеса, – сказал он, – в английский год.

– Кто такой Уильям Уоллес?

– О боже, Сесилия, в твоём образовании серьёзный пробел.

– Ну надо же.

– Я просто в шоке.

– Так, может, ты меня и просветишь?

– «Дни в Патагонии», тебе о чём-нибудь это говорит?

– Фильм со Стивеном Маккуином.

– Ой, какой невежественный ответ, – поцокал он языком.

– Значит, то, что я видела фильм, не заслуживает никакого плюса?

– Увы.

– Но, может быть, среди нас сегодня найдётся эксперт по данной теме?

Он положил руку ей на плечо:

– Эксперт эксперту рознь, – произнёс он притворно скромным тоном, и она рассмеялась. Он погладил её ключицу. Под рубашкой на ней ничего не было. Он помнил свои руки, обвивающие её бёдра, и как она задерживала дыхание в момент оргазма.

– Фильм неплохой, – сказал он, – но книга намного лучше. Жаль, что твой английский год ушёл в невозвратное прошлое.

– Здесь система дала сбой, – ответила она. – А я не могу просто брать и читать всё, что мне рекомендуют начитанные молодые люди.

– Полагаю, такие рекомендации ты получаешь часто.

– Уоллеса мне рекомендуют впервые.

– А кто в топе из рекомендованных? Верхняя тройка?

Она задумалась.

– Я бы назвала Буковски, Кафку и Достоевского. А в шведском топе у нас Стиг Ларссон и монсеньор Лундель.

– Отличная компания.

– Разве нет? Речь ведь о романе, где спившийся почтальон отправляется к продажным женщинам. Прямой путь к женскому сердцу.

Мартин потрогал круглую подвеску, висевшую на золотой цепочке. Подвеска лежала строго в ложбинке. У Сесилии была потрясающая ложбинка.

– Я заметил, что часть французов ты читала по-французски, – сказал он.

– Я брала уроки, – ответила она, зевнув, – у пожилой француженки. – Она была дико строгой и ненавидела Аддис.

– А почему она не уезжала?

– Она была замужем за миссионером, который пытался спасти народ из Огадена.

Солнце поднялось выше, в комнате стало прохладнее. Окно было распахнуто. Сверху открывался вид на городские крыши, простирающиеся вплоть до портовых кранов Хисингена. Мартин расстегнул пуговицы на её рубашке и осмотрел все её родинки и родимые пятна. Лицо Сесилии было совсем рядом, глаза полуприкрыты. У неё тонкие запястья. И влажные волосы на затылке.

Потом она ушла в туалет. Он слышал, как в душе льётся вода. Когда она вернулась, волосы у неё были собраны в пучок, отчего черты лица стали более чёткими. У неё были широкие брови с изломом, как у актрис старого Голливуда.

– Мы можем позже сходить в «Прагу», – предложила она, залезая в кровать. После душа её кожа была прохладной и гладкой, как мрамор.

– Отличная идея. При условии, что твой желудок сможет удержать съеденное и ты не устроишь там шоу с рвотой.

Сесилия толкнула его локтем.

– Я видела там твоего приятеля, – сказала она, – того, нервного в очках. Он там часто появляется с шумной компанией художников.

– А, Густава?

– Да.

– Странно, что ты не видела там меня, – и, только произнеся это, Мартин понял, что с тех пор, как узнал, что она живёт неподалёку, уже не первый месяц не заходит в «Прагу».

– Кажется, мне уже лучше, – произнесла она, положив голову ему на плечо. – Ну, что ж, давай займёмся пробелами в моем образовании. Что ты можешь рассказать об этом Уильяме Уоллесе?

III

МАРТИН БЕРГ: Чаще всего с большими жизненными вопросами мы сначала сталкиваемся в литературе и только потом в реальности.

ЖУРНАЛИСТ: Какие вопросы вы сейчас имеете в виду?

МАРТИН БЕРГ: Смерть, например. И любовь. Особенно любовь. Есть безумцы, которые считают, что любовь должна быть простой. Что любить – это как плыть на надувном матрасе в бассейне, температура в котором равна температуре тела… Что, разумеется, нелепость. Истина в том, что любовь это нечто очень сложное. И человеку тут необходима всяческая помощь.

* * *

– Это глупо, – сказал Мартин.

Над ними простирались золотые арки крон Слоттскугена. Воздух был наполнен птичьим пением. Он поставил банку пива себе на живот. Рядом диссонирующим аккордом к псалму во славу прекрасного лета сидел Густав: в рваных джинсах и полосатом свитере, провисавшем на его худосочной грудной клетке. Густав, похоже, вёл ночной образ жизни, и под глазами у него залегли глубокие фиолетовые тени, хотя сегодня (Мартин это знал) Густав проспал двенадцать часов кряду и плотно поел (бифштекс в панировке с картофелем и луковым соусом в «Юллене Праг»).

– Что глупо? – переспросил Густав, и Мартин понял, что тот уловил только конец фразы.

– Что работа отнимает целую прорву времени.

– Вот, и я о том же. Безумие.

– Вечером вообще не остаётся сил. Только к воскресенью удаётся оклематься, но что толку – над тобой уже занесён топор понедельника. Говорят, к этому можно привыкнуть, но вот только когда же это наконец произойдёт?

– Привыкнуть можно, вопрос в том, к чему ты привыкаешь, – философски заметил Густав.

– Полагаю, к тому, что ты крепостной.

– All in all you’re just another brick in the wall [62]62
  «В конце концов, ты всего лишь кирпич в стене» (англ.). Строка из песни Pink Floyd «Another brick in the wall».


[Закрыть]. Куда я дел фильтр?

В приступе экономии Густав перешёл на самокрутки. Он получил стипендию и, чтобы не спустить деньги на что-то другое, сразу купил холст и масло и был очень доволен собственной находчивостью. Деньги исчезали у него из карманов, как будто он в буквальном смысле ими сорил. Случалось, оплачивая счёт, он добродушно искал сотню, которая «точно где-то была». И никогда не стыдился, если не находил ничего, кроме монет, каких-то бумажек, чеков и спичечного коробка. Разумеется, он снова платил – выуживал мятую пятисотенную после того, как продал картину или получил денежный перевод от бабушки, и настаивал на десерте или коньяке к кофе. Для Густава деньги представляли собой нечто такое, что просто откуда-то появляется. Когда же они исчезают, приходится какое-то время довольствоваться самокрутками и дешёвым вином, но потом они обязательно заводятся снова.

Мартин же, вместо привычной работы на почтовом терминале, летом устроился почтальоном, это позволяло проводить больше времени с Сесилией. В первые недели после пробежек по лестницам с почтой и рекламными буклетами у него болело всё тело, и уже в девять он чувствовал смертельную усталость. Если сейчас немного подремать, к вечеру он будет пободрее, но он должен поговорить с Густавом о Сесилии. Мартин закрыл глаза.

– Именно «крепостной», – произнёс Густав, словно он, уже имея опыт рутинной работы, решил, что это не для него.

– Сизиф, надо думать, счастлив, – сказал Мартин.

– Что?

– Камю. Из «Мифа о Сизифе». Слушай, мы с Сесилией собираемся выпить вечером пива – давай с нами, а?

Густав ответил не сразу:

– Я планировал…

– Пойдём. Рано или поздно ты должен с ней познакомиться.

– Мы уже знакомы.

– Вы виделись три секунды.

– Она кажется приятной.

– Почему ты тогда не можешь просто выпить с нами пива?

– Хорошо, – вздохнул Густав. – Но только один бокал.

– С каких пор ты начал останавливаться на одном бокале?

– В общем, вы теперь вместе.

– Думаю, да. Ну, или не знаю.

– Ты не знаешь, вместе вы или нет?

Уже несколько недель они регулярно встречались. Чаше всего у неё, но иногда приходили в «коммуну» на Каптенсгатан. (Она заметила, что это не в прямом смысле «коммуна», а квартира, которую снимают два человека.) Они вели себя ровно так, как ведут себя те, кто «вместе». Медленно гуляли в Слоттскугене и кормили уток чёрствым багетом. Готовили еду, которую оба не очень любили (цыплёнка в апельсинах), одновременно слушая музыку и между делом выпивая всё вино, предназначавшееся к ужину. Часами лежали под цветущими вишнями возле Аннедальсеминариет, расстелив на земле плед. Ходили в кино. Искали старые пластинки. Катались на велосипедах до Сальтхольмена. Ездили за город на её разваливающемся старом «вольво».

Мало-помалу он все о ней узнал. Бо́льшую часть детства она провела в Аддис-Абебе, где её отец-врач руководил специализированной клиникой для женщин с осложнённым течением беременности. После возвращения в Швецию семейство Викнер пару лет проживало под Гётеборгом, а потом перебралось в Стокгольм. Сесилия, похоже, не имела ничего против географической дистанции, Мартину это тоже нравилось. Семью девушки он всегда воспринимал как неизбежное зло, приложение, с которым обязывал считаться социум. Но что хорошего в семье? Произвол семейных ограничений, правила, которых придерживаются не потому, что на это есть осмысленные причины, а просто потому что так надо, – всё это неразумно и ограничивает. На самом деле – Мартин думал об этом не раз, – на самом деле философия и семья – это два противоположных полюса. Семья – это коллектив, схема действия которого неясна, а мотивы иррациональны. Философия же, напротив, оплот разума, небесный корабль мысли, парящий над семейным месивом: философия a priori требует одиночества. Шопенгауэр не нуждался в семейных рождественских обедах. Ницше не было дела до воскресных стейков, за исключением, пожалуй, того времени, когда он общался с Рихардом Вагнером. Сартр так никогда и не женился. Витгенштейн жил в горах и по большей части отвергал все, что можно назвать семьёй.

Таким образом, в истории Сесилии мать, отец и трое младших детей Викнеров остались абстрактными персонажами. Когда ей исполнилось шестнадцать, она поселилась в коммуне в Хаге, обзавелась там комнатой, в которой жила вместе со своими книгами. Соседи устраивали вечеринки, трахались, играли на гитарах, печатали трафареты на матричном принтере, готовили чечевицу, ходили на демонстрации против ядерного оружия, учились, набивали ботинки снегом, спорили о коммунизме, расправлялись с традиционной семьёй, стоя во дворе, орали в закрытое окно: «Но ты же обещал, Микки!» А потом их дом снесли. И Сесилия нашла квартиру на Кастелльгатан, в которой Мартин и провёл бо́льшую часть ночей последнего месяца.

Но случались и дни, когда они не виделись и не звонили друг другу. Сесилия могла выпрыгнуть из постели, одеться, ругаясь из-за того что опаздывает, и убежать на работу – в дом престарелых, где главным образом читала в ожидании какого-нибудь поручения – и на прощание лишь быстро поцеловать его и ничего не сказать о том, когда они увидятся в следующий раз.

– Всё выглядит так, как будто вы вместе, – зевнул Густав.

– Но мы никогда не говорили об этом.

– А надо? Если люди вместе, это и так ясно.

– Легко говорить тому, кто всегда один.

– В твоём варианте эта концепция не особо привлекательна. Сплошные страдания и муки. Так что там с пивом?

Она ждала их в кафе на Скансторгет.

– Зачем сюда? – спросил Густав. – Мы же никогда тут не были.

– Это нормальное место. У них дешёвое пиво.

– Но почему нельзя пойти в «Прагу» или в тайский?

И в первом, и во втором наверняка сидит кто-нибудь из знакомых, а этого Мартин хотел избежать.

– Сесилия уже здесь, – ответил он.

– Странное место, должен я всё же сказать.

Мартин вздохнул и вошёл внутрь первым. Продымлено до потолка, вяло жужжат вентиляторы. У окна сидела Сесилия. В лучах яркого вечернего солнца её волосы горели, а блузка светилась. Заметив их, она отложила в сторону книгу, которую читала. На столе стояла пустая чайная чашка. Густав и Сесилия поздоровались за руку.

– Мы мельком встречались, – сказал Густав вежливым голосом, обычно предназначавшимся для взрослых и сотрудников учреждений.

– Да. В Лонгедраге.

Они как будто попали в пузырь тишины. Все смотрели на столешницу.

– Я закажу, – сказал Мартин. – Пиво? Все будут пиво? Или вино? Что ты будешь пить, Сесилия?

Девица в баре была нерасторопной и медлительной. До чего там у них дойдёт, когда он наконец вернётся и сможет помочь? Если они сидят и просто молчат, это хорошо или плохо? Плохо, конечно, плохо. Он оставил на барной стойке скомканную купюру, взял запотевшие бокалы и поспешил назад.

– …и немного подрабатываю в доме престарелых, – говорила Сесилия.

– Да, и как там – интересно?!

– Интересно? Я бы, пожалуй, выбрала другое наречие. Там нормально. Старики милые. А ты? Работаешь где-нибудь летом?

– Нет, я… – Густав начал рыться в карманах и в конце концов нашёл коробочку, в которой хранил свои самокрутки. Одну из них сунул в рот и принялся искать зажигалку. И именно в тот момент, когда Мартин собрался что-нибудь, всё равно что, сказать, ответил:

– Я не работаю. В отличие от моего друга-почтальона. – Густав стукнул Мартина по спине и продолжил: – Что скажешь, Мартин? Я что-нибудь потерял? Ты чувствуешь себя частью большой общественной машинерии?

– Разумеется. Я чувствую себя незаменимой шестерёнкой в зубчатой передаче.

– А ещё ты чувствуешь радость труда, – произнёс Густав.

Сесилия переводила взгляд с Мартина на Густава и обратно с улыбкой, слегка напоминавшей о да Винчи, улыбка могла означать всё что угодно. Он должен сменить тему, они не должны говорить о работе. Но Густав его опередил.

– Но вообще ты учишься? – спросил он, хотя ответ ему был известен.

– Да, на историческом.

– Звучит интересно.

Сесилия кивнула. Вытащила из сумки пачку сигарет. Густав услужливо предложил зажигалку. Она убрала волосы и склонилась над пламенем.

– Но это, как бы, старая история или?..

Во время этого безнадёжного интервьюобразного опроса Мартин наблюдал за своей девушкой, или кем там она ему приходилась. Свободной от сигареты рукой Сесилия то и дело совершала движение: кончики пальцев по порядку касались подушечки большого, сначала от мизинца до указательного, а потом от указательного до мизинца. Затягиваясь, она всегда немного щурила глаза. Голос звучал как обычно, но она была на удивление немногословной. Это из-за Густава, который упорно продолжал задавать вопросы пожилого родственника. Кажется, она подавила зевок?

Чаще всего Сесилия напоминала бедную и не слишком следящую за собой Одри Хепбёрн, но сейчас она выглядела достойно и образцово. Такие девушки берут поносить мамино жемчужное ожерелье и на посиделках с подругами едят бутерброды с сыром в чисто прибранной квартире где-нибудь в Тюннереде [63]63
  Район Гётеборга.


[Закрыть]. При взгляде на неё незнакомец предположил бы, что под столом скрыты идеально выглаженные джинсы или юбка до колен. Для сравнения – внешний вид приятелей Густава заставлял прохожих оборачиваться, а некоторых особо выделяющихся периодически за это даже били.

Сесилия предложила купить всем по второму бокалу и ушла к барной стойке ещё до того, как они успели возразить. На ней были фланелевые брюки, слишком короткие, широкие и шуршавшие при ходьбе: девушка с жемчугом на шее такие не надела бы под дулом пистолета. Мартин почувствовал облегчение.

– Я, пожалуй, успею выпить ещё одно пиво, – сказал Густав.

Сесилия вернулась к столу с бокалами и плавно опустилась на свой стул. Посмотрела в сторону Мартина, но тот сделал вид, что пьёт. Он должен перехватить инициативу в этой обречённой беседе, но как? Ни одной мысли в голове. Если он заговорит о почте, лучше не станет. Может, о романе. Он написал кое-что, пока они с Сесилией были не вместе, и пытался отвлечься от того, что они не вместе, но сейчас они уже наверняка вместе. Да, надо завести разговор о романе. Скажем, трое интеллектуалов сидят в кафе и обсуждают Условия для Творчества; примерно так он и представлял себе нынешнюю встречу. Но пока он искал подходящий момент для того, чтобы сменить тему, Сесилия его опередила:

– Я видела у Мартина одну из твоих работ, – кивнула она Густаву. – Напоминает Хаммерсхёйя, но без его клаустрофобии.

– Ты знаешь Хаммерсхёйя?

– У родителей моей матери была одна его небольшая картина – масло, интерьер без женского образа. Довольно мрачная.

– Женщина, даже если мы видим только её спину… – произнёс Густав, – важна для… – Он широко махнул рукой в поисках слов.

– Психологического напряжения? – предложила Сесилия.

– Точно!

– Мне всегда казалось, что Хаммерсхёй незаслуженно оказывается в тени Крёйера и прочих.

– Для публики он менее понятен, – наклонился вперёд Густав. – Крёйер, разумеется, потрясающий художник, но многие из его сюжетов при этом банальны. Между возвышенным и банальным грань зыбкая.

– Чтобы уйти от банальности, нужен большой талант, – произнёс Мартин, потому что давно ничего не произносил. Хаммерсхёйя он видел несколько лет назад в Копенгагене на той самой выставке. Но Крёйер? Он вспомнил картину в Художественном музее, которая всегда вызывала у него желание напиться где-нибудь в беседке.

– Крёйера воспримет любой, – продолжил Густав, как бы подчёркивая свои слова взмахами зажатой в руке сигареты. – Не любить Крёйера – это то же самое, что не любить милых собачек. Это то же самое, что не любить мороженое.

– Что, собственно, и есть умонастроение времени, – сказала Сесилия.

– Конечно. Но не следует забывать, что Крёйер однажды был бунтовщиком.

– А он действительно был? – спросила Сесилия. – Я имею в виду, что импрессионизм уже какое-то время существовал? Так ведь? Во Франции? Не он был первым.

– Я возьму ещё пива, – сказал Мартин.

Он смотрел на них, стоя у барной стойки. О чём они говорят, Мартин не слышал, но Сесилия смеялась, а Густав размахивал руками.

– Выпьем же! – сказал Густав, когда Мартин вернулся к столу. – За датчан, образцовый народ!

Спустя несколько часов они брели по улице. Стояла тёплая ночь, в наэлектризованном синем небе висел серебряный месяц, окружённый россыпью звёзд. В липах на Овре Хусаргатан пели невидимые птицы. Сесилию слегка покачивало, и ей пришлось опереться на Мартина. Он обнял её за плечи.

– Куда мы идём сейчас? – спросил Густав, бросив окурок на землю. – Ближе всего Французский клуб.

– Что это такое? – спросила Сесилия.

– Ты там ни разу не была?! – заорал Густав.

– Что в этом такого особенного?

– Ты живёшь в пяти метрах от этого заведения, – сообщил Мартин под хохот и аплодисменты Густава.

– И всё-таки что это? – настаивала Сесилия. Она взяла под руки их обоих, оказавшись в середине. – Какое отношение это имеет к la France? Expliquez-moi, s’il-vous plaît [64]64
  Франции, объясните, пожалуйста (фр.).


[Закрыть].

– О боже, неужели ты никогда не была в подпольных клубах? – спросил Густав.

– Сколько пробелов в образовании, – произнёс Мартин. – О’кей, мадемуазель, мы организуем для вас членский билет…

У «французов» по какой-то причине оказалось закрыто, и они пошли в «Спрэнгкуллен». Сесилия встретила нескольких знакомых и разговаривала с ними, пока Мартин и Густав снова заказывали пиво. Мартин наблюдал за ней из другого конца помещения. Фиксировал все её жесты, подрагивание плеч при смехе, поворот головы и направление взгляда, которым она обводила помещение, пока они не встретились глазами, после чего она улыбнулась, а он улыбнулся в ответ, и она, всё ещё улыбаясь, снова посмотрела на кого-то из своих приятелей.

Вернувшийся Густав приволок в руках кучу бутылок.

– Где Сесилия? – спросил он. – Она покинула тонущий корабль? Назрел бунт? Она поплыла на закат в одиночестве?

– Она встретила каких-то знакомых.

– И они увезли её на более плодородные земли.

– О чём ты говоришь?

– Береги свою девушку, горемычный ты наш, ибо она способна очаровать не одного влазня.

– Ты вообще знаешь, что означает «влазень»? – рассмеялся Мартин.

– Кажется, в восемнадцатом веке так называли парня. Нет?

– Влазень – это зять. Но «ибо» тут, да, к месту.

– Смотри, она идёт к нам. Вечер спасён! Сесилия! Сисси! Бери пиво. Тебя кто-нибудь называет Сисси? Ты против этого не возражаешь? У тебя не было никаких детских травм, полученных в школьном дворе? Никаких жутких тёток с пробирающими до костей голосами? Мы думали, тебя поглотила пучина черни. Ты, часом, не стащила мою зажигалку?