Текст книги "Собрание сочинений"

15

Утром второго мая Ракель вдруг пришла в голову история, которую ей не раз рассказывала мать. Ракели тогда было лет семь-восемь, но все подробности истории она помнила прекрасно. Уже подростком она изложила её в тетради, в которой записывала связанные с матерью воспоминания и события.

Сесилии было пятнадцать, и она поехала со своим отцом-хирургом в полевой госпиталь, устроенный в бедной деревне под Аддис-Абебой. Доктор Викнер утверждал, что его детям полезны контакты с реальностью, причём не только столичной, но и деревенского разлива.

Они отбыли из Аддиса в четыре утра. Стояла кромешная тьма, чаша лунного серпа повисла над горным гребнем на востоке. Скоро должен был раздаться вечный аккомпанемент рассвета – лай собак и жалобные голоса мулл. Укрывшись от холода пледом, Сесилия зевала на сиденье джипа. Шофёр был уставшим. Акушерка была уставшей. Но доктор Викнер был, как на зло, чрезвычайно бодр и всю дорогу разглагольствовал о множественных изъянах эфиопского здравоохранения на языке амаринья, совершая как минимум одну ошибку в каждом предложении и сглаживая все взрывные согласные.

Они ехали несколько часов и наконец прибыли в маленькую деревню. Сесилия, одетая в белый халат, ассистировала во время операции наравне с остальными. На операционном столе лежала, наверное, её ровесница. Сильно истощённая, слишком узкий таз, чтобы ребёнок мог родиться сам. Сесилия тихонько перешёптывалась с роженицей о разных бытовых вещах, что успокаивало и служило отвлекающим манёвром. То, что белая девушка свободно говорит на местном языке, всегда вызывало удивление.

– Когда мы вернёмся в Швецию, у тебя больше не будет шанса поучаствовать в чём-либо подобном, – сказал потом Ларс Викнер, снимая забрызганный кровью халат.

– В Швецию? – переспросила Сесилия.

– Мы уезжаем в июне, – ответил отец. – В Гётеборг.

– Но мы же потом сюда снова приедем?

– Нет, чёрт возьми, нет. Хватит с меня этого дерьма.

Таким образом Сесилию известили о том, что она уезжает оттуда, где выросла, в страну, которую домом называли только родители. Ничего не ответив, она вышла во двор. Вокруг деревни простирались холмы. Везде росли акации, тёмная зелень контрастировала с жёлтой выжженной землёй. Высокое чистое небо, осторожное тепло тонких солнечных лучей. Через несколько месяцев должны пойти дожди, а потом наступит настоящее лето с его удушающей жарой, но пока прохладно и сухо.

Не глядя по сторонам, она побежала прямиком в буш [95]95
  Буш – поросший кустарником и низкорослыми деревьями неосвоенный человеком ландшафт в Австралии, Новой Зеландии, Африке, Канаде и на Аляске.


[Закрыть].

По вторникам и субботам Сесилия тренировалась в беговом клубе, где долгое время была одной из самых слабых. Самой сильной была её подруга Рахиль, которая тоже ходила в английскую школу. Как газель, легко и свободно, она бегала по стадиону, едва касаясь ногами земли. Когда бежала Рахиль, её тело просто радовалось тому, что оно существует. Ей не нужно было напрягаться, бег был внутри её тела – как у некоторых певческий голос. Но у подростка Сесилии Викнер такого дара не было. При неплохих данных – телосложении, как у масаи, и упорстве – бегать так же легко, как, скажем, рисовать, у неё не получалось. Она отставала, натирала мозоли, у неё болели мышцы, горели лёгкие, и даже на коротких дистанциях она приходила последней. Никто от неё ничего не ждал, она же была ференги, а эфиопы считались лучшими бегунами в мире. Мировой рекордсмен Абебе Бикила дважды брал олимпийское «золото», причём один раз бежал босиком. Но Сесилия была намного сильнее дочери американского посла, которая сдавалась сразу.

Впрочем, положение слабого давало определённое преимущество. Можно было тихо делать своё дело, не пытаясь никому ничего доказывать, что давало тебе свободу. Со временем Сесилия стала приходить на стадион после школы и даже в выходные. Начала тренироваться самостоятельно. Не имея ни шансов, ни желания стать лучшей. Никто не сомневался, что первой всегда будет Рахиль. На тот момент Сесилия сама не смогла бы объяснить, почему начала заниматься каждый день, несмотря на то, что ей это не очень нравилось. И только после того долгого забега в буше она нашла слово, описывающее собственно суть. Преодоление.

Есть заданная точка, до которой человек может дойти. Но рано или поздно она стирается. Тринадцатилетняя Сесилия, которая только начала тренироваться в клубе, не могла пробежать длинную дистанцию. Тело выдержало бы, но всё упиралось в психику. Тот, кто не пытается определить пределы собственных возможностей, не знает, на что способен. Ты боишься показать плохой результат, тебя сдерживают сомнения и неуверенность. Мозг посылает тревогу сердцу и всему телу. Тело цепенеет и теряет способность действовать. Однако в пятнадцать лет Сесилия уже познакомилась со всеми стадиями бега, физическими и умственными. Она постепенно увеличивала дистанцию. Подчиняла воле дыхание, шаг и ритм. И в конце концов была вознаграждена возникающим при беге полным слиянием души и тела, чувством гармонии с собой и миром. Она сделала два важных открытия. Первое: бегая, нельзя быть несчастным, и второе: у тебя всегда есть силы сделать ещё чуть-чуть. В этом и заключается суть бега. Вечно стонущая на приближении к финишной черте дочь американского посла, разумеется, физически могла преодолеть последние пятьдесят метров восьмисотметровки, но она не могла смириться с тем, что придёт последней. И всегда сходила с дистанции раньше, то есть не мобилизовывала силы и ни разу не вышла за границы собственных возможностей. С другой стороны, ей не приходилось испытывать унижение оттого, что, выложившись до предела, она всё равно проиграла. Бегущий обязан внутренне принять поражение. Выиграет тот, кто от всего отречётся – сказанное в Евангелии от Марка справедливо и для бегуна, и для всякого, кто ищет своё место в мире. Только тот, кто смирился с собственной незначительностью, способен её преодолеть.

Когда Сесилия бежала в буше, она не волновалась. Она была уверена, что в таком темпе выдержит несколько миль. На ней были плоские матерчатые туфли на резиновой подошве, хорошо подходившие для бега. Она поддерживала постоянную скорость, позволявшую спокойно и комфортно дышать. Это был отличный день для дальнего забега. Эфиопское нагорье расположено на высоте две тысячи двести метров над уровнем моря, в воздухе здесь меньше кислорода, и приезжие быстро начинают задыхаться, но организм Сесилии давно научился вырабатывать красные кровяные тельца, адаптировавшись к местным условиям. Иными словами, Сесилия ничего не боялась. В голове пульсировало, что-то тяжёлое сжимало грудь, и не было слов, да и не могла бы она ничего сказать, потому что в горле застрял крик, но кричать во дворе полевого госпиталя в бедной деревушке нельзя, особенно если ты дочь врача.

Она не знала, через какое время они обнаружат её пропажу. Какие-то дети заметили, как она выходила, и, смущаясь, показали направление. Доктор Викнер закурил и сказал, что после кофе дочь вернётся. Состоялась кофейная церемония. Управляющая госпиталем насыпала на пол траву, поджарила и смолола кофе, сварила его, разлила до краёв в маленькие щербатые фарфоровые чашки и подала присутствующим. Доктор пил не спеша. После третьей чашки шофёр по имени Тесфайе позвал детей. Когда она ушла? Дети опустили глаза, они не знали.

– Она вернётся, – сказал доктор Викнер и начал собирать сумку.

Шофёр, акушерка и медсестра тихо переговаривались. Медсестра выглядела испуганной. Прошло много времени. Девочка могла пораниться, неизвестно с чем она там столкнулась. Она взяла с собой воду? Акушерка из Аддиса снова обратилась к доктору. Тот настаивал, что дочь вернётся, а им следует ждать.

Тесфайе вышел во двор и завёл джип. Он проехал довольно долго и уже начал думать, не пора ли вернуться, когда заметил мелькнувшее вдали красное пятно её футболки. Когда он догнал дочь врача, та продолжала бежать вперёд. Он помог ей забраться на переднее сиденье и дал выпить воды из канистры.

Доктор Викнер ни единым словом не прокомментировал произошедшее. На обратном пути Сесилия притворялась спящей. Тело болело, словно его выжали, как тряпку. Интересно, сколько она пробежала. Много раз она думала, что пора повернуть назад, но всё равно продолжала, разумеется, всё медленнее и медленнее, пока не перешла на мучительную трусцу, но она по-прежнему двигалась вперёд. И не знала зачем.

Конечно, бежать так в буше было страшной глупостью, говорила Сесилия своей восьмилетней дочери. Если бы она споткнулась или поранилась, всё могло бы закончиться очень печально. Ночи тогда были холодными. Ничего подобного Ракель совершать однозначно не должна. Но, как бы там ни было, Сесилия кое-что узнала о самой себе, узнала то, что можно узнать, только совершив такой поступок. Этот поступок её изменил, хотя тогда она этого ещё не поняла и не могла оценить последствий.

Через несколько месяцев семейство Викнер покинуло страну. Родители и остальные дети поселились в старом доме за городом – это было ещё до окончательного переезда в Стокгольм, – а Сесилия сняла комнату в Хаге и поступила в гимназию. Детство закончилось. Она закончила его сама.

* * *

Проснувшись, Ракель долгое время лежала в кровати, а проспала она, если верить будильнику, часов двенадцать. С тех пор как она сидела на чердаке и читала, прошли всего сутки. Казалось, это было в другой жизни.

Она встала, это единственное здравое действие, которое она могла совершить. Светило яркое утреннее солнце, и не заметить грязь на окнах было невозможно. Вдоль стен тянулись длинные дорожки пыли, со вчерашнего вечера на полу в гостиной так и лежали груды фотографий.

Ракель выбросила старый кофейный фильтр в переполненное ведро для компоста, помыла сковороду, взбила два последних яйца с каплей молока, срок годности которого истёк два дня назад, но, судя по запаху, оно ещё не испортилось. Читать газету не хотелось. Она сидела на единственном из четырёх стульев, который не был завален книгами и старыми номерами «Дагенс нюхетер» и смотрела на свои увядающие комнатные растения. Ростки, которые ей принесла Ловиса, так и оставались тощими и скрюченными, хотя она ухаживала за ними в соответствии с инструкцией. Похоже, не имеет значения, поливает она их или нет, обрывает или оставляет засохшие листья. Проблема была в том, что растения и не росли, и не умирали. В последнем случае она с чистой совестью прекратила бы все свои растениеводческие эксперименты: всё, что могла, она сделала, но этого оказалось недостаточно. Растения, однако, находились в той стадии атрофии, которая не была ни жизнью ни смертью, они как будто не могли выбрать сторону. Смерть означает смерть. А жизнь означает, что нужно принимать вызов и преодолевать все трудности роста.

Ракель допила кофе и занялась поисками пластикового пакета. Выбрасывать землю в компост нельзя. Это казалось нелогичным, но текст на мешках сомнений не оставлял: не выбрасывайте в компост окурки, подгузники и землю. Она вытряхнула содержимое всех горшков в найденный пакет, не заботясь о том, что часть земли просыпалась на пол, пылесосить всё равно придётся. Потом продолжила убирать мусор с кухонных поверхностей и обеденного стола. Завязывала пакеты и выносила их в прихожую. Нашла в шкафу пару больших синих мешков из «Икеи» и сложила в них газеты. Собрала весь прочий сор и отнесла в контейнер для перерабатываемых отходов во дворе. Утро было прохладным, а воздух чистым и насыщенным кислородом.

Потом она занялась скопившейся посудой, помыла все столешницы, выбросила из холодильника старые продукты и, кажется, впервые за два месяца вытащила пылесос.

Под фланелевой рубашкой тёк пот. Она продолжила уборку в других комнатах – выбросила все ненужные бумаги, очистила прикроватную тумбочку, пропылесосила диван, собрала все рубашки, простыни и нижнее белье и оттащила всё в общедомовую прачечную – чёрт, она и вправду теряет форму, – поэтому по лестнице Ракель уже поднималась пешком через три ступени. Вытряхнула на балконе одеяла, вытирая пыль, пережила приступ кашля и нашла под диваном старую коробку от пиццы. Помыла все окна.

К обеду тело дрожало от перенапряжения, и она поплелась в тайский ресторан на углу. Съев из бумажной тарелки цыплёнка с рисовой лапшой, приступила к проекту выбивания ковров во дворе.

Закончила ближе к вечеру. Убирая, она следовала логике наведения порядка, когда одно конкретное действие ведёт к другому конкретному действию. Теперь же её окружила пустота. Пустота отступила на время, пока Ракель принимала душ и мыла волосы – самой себе она казалась такой же пыльной и липкой, какой была квартира, – но потом пустота снова подкралась. Дезориентированная, Ракель ходила из комнаты комнату. На столе больше нет ненужных распечаток лекционных слайдов и конспектов. Там только старая машинка Сесилии марки «Оливетти» с давно высохшей печатной лентой. Ракель отодвинула её немного в сторону, чтобы освободить место для Ein Jahr и тетради.

Она подумала, что находился в положении кота Шрёдингера.

Это сравнение иногда употреблял отец, возможно, не до конца понимая его суть, поскольку суть имела отношение к физике. Если Ракель правильно помнила школьные уроки, положение кота Шрёдингера было настолько шатким, что по законам квантовой механики он мог считаться одновременно живым и мёртвым. Шрёдингер был физиком, а не философом, и его мысленный эксперимент демонстрировал недостатки квантовой теории, а не очерчивал душевные состояния человека. И тем не менее Ракель, как и этот учёный, стояла сейчас у коробки с котом. В романе Филипа Франке действовал персонаж, который мог быть списан с Сесилии Берг. Однако вполне вероятно, что мозг Ракели сам дорисовал и дополнил этот образ, а воображение взбило сходство в легчайшую пену, которая исчезнет при первом же соприкосновении с реальностью. Ракель вытащила телефон, намереваясь позвонить Ловисе, но так и не набрала её номер. Ловиса никогда ни в чём не сомневается. Она уверенна от природы и всегда с непробиваемым упорством отстаивает свою точку зрения. Она может решить, что в книге изображена Сесилия и начнёт бомбардировать Ракель вопросами, на которые та не сможет ответить.

В какой-то момент Ракель пришло в голову, что можно было бы поговорить с Александром, но его контакты она давным-давно удалила.

Вместо этого она взяла ручку и начала искать куски, отмеченные карандашом. Вчера ей казалось само собой разумеющимся, что собранные вместе фрагменты складываются в портрет матери, но Ракель читала в полусонном состоянии и, возможно, её просто заморочила ностальгия, нахлынувшая на чердаке, в этом её тайном книжном убежище. Осталось удостовериться, что выводы выживут и в переводе.

16

Жжение в лёгких она почувствовала уже через километр. Ноги бетонные, кеды, найденные в шкафу, натёрли. К тому же тело слушалось плохо. То, что у других бегунов превращалось в гармоничное движение, Ракель ощущала как несогласованные шаги и махи, посредством которых ей неким загадочным образом всё же удаётся перемещаться вперёд. Спортивный бюстгальтер сидел неплотно. Кожа под тайтсами зудела. Каждый шаг отзывался болью во всём теле – и у Трэгордсфоренинген она замедлила темп и пошла враскачку трусцой.

Эммануила Викнера она заметила издалека – в бежевом вельвете с головы до ног, а на плечах задрапированный шарф имперски-красного цвета. Он снимал только что распустившиеся тюльпаны на цифровой фотоаппарат. Когда он посмотрел в её сторону, Ракель приподняла руку, чтобы поздороваться, но взгляд дяди, не задержавшись на ней, скользнул дальше.

Она сделала несколько глубоких вдохов и снова увеличила темп.

Весь день Ракель переводила куски, где фигурировала безымянная женщина, о которой она всё чаще думала как о Сесилии. Она исправно пыталась отбивать очередную мысль залпом благоразумия: ты не можешь знать наверняка, вероятно, это совпадение, ты проецируешь на этот текст собственные, не всегда осознанные желания, это роман, а не документальное свидетельство. И всё равно героиня книги обретала черты матери, навеки застывшей в тридцатилетнем возрасте. Ракель писала от руки, потому что, пока она писала от руки, всё было как бы не всерьёз. Да она и сама потом не разберёт свой жуткий почерк. После долгих часов, проведённых за письменным столом, её охватило желание подвигаться, сильное и внезапное, как порыв ветра. Аллею Сёдравэген она пробежала в нормальном ритме, но по Улоф-Вийксгатан уже бежала с трудом, обогнула Артистен [96]96
  Концертный зал Гётеборгской высшей школы музыки и театра.


[Закрыть] и, что называется, назло себе, преодолела последние сто метров до Гётаплатсен, где под тенистым фронтоном Стадстеатер [97]97
  Городской театр Гётеборга.


[Закрыть] сложилась пополам от боли в боку и делала глубокие вдохи, пока не успокоился пульс. Ко лбу прилипли влажные пряди, выбившиеся из собранных в хвост волос. Спина была мокрой от пота. Ноги дрожали, колени подкашивались. Она опустилась на корточки, опёршись спиной о стену, и проверила расстояние на мобильном: три километра.

Ракель рассмеялась. Для марафона нужно сорок два.

Когда она подняла голову, взгляд уткнулся в висевшую на фасаде Художественного музея гигантскую афишу ретроспективы Густава. Портрет Сесилии. В фокусе внимания – строгое красивое лицо. На Ракель смотрели мамины серьёзные глаза.

Благодаря работам Густава ни малейшего риска забыть, как выглядит мать, у Ракели не было. Но вопреки почти воинственному реализму, который и прославил Густава, его портреты Сесилии чем-то неуловимым отличались от фотографий. Ракель давно не открывала семейный альбом Бергов, но помнила, что самые старые снимки запечатлели молодую женщину, которая редко смеялась, но почти всегда находилась в движении, и поэтому фото чаще всего получалось размытым, или в момент, когда щелкал затвор, она случайно корчила гримасу. На удивление часто она была поймана в позах, требовавших изрядной ловкости: сидела на стуле по-турецки, лежала под покрывалом на садовых качелях, опустив одну ногу на землю, а вторую запрокинув на спинку под прямым углом к телу. Из бокала у неё в руках, случалось, расплёскивалось содержимое, а сигарета горела в опасной близости от чего-нибудь легковоспламеняющегося. Её кудри всегда торчали во все стороны, а если она была обута, казалось, что туфли с неё вот-вот слетят. Но эта живая, похожая на мальчишку девушка, проступавшая на снимках Мартина, – а фотографировал почти всегда он, – на картинах Густава превращалась в светлый и сосредоточенный образ. Его Сесилия находилась вне времени и приобретала королевскую строгость. А если и улыбалась, это была улыбка с территорий да Винчи, и на всем её облике лежал отпечаток спокойствия и силы.

Автопортреты Сесилии, обнаруженные в сарае, были другими. Они отличались и от фотографий Мартина, и от идеальных портретов Густава. Ракель жалела, что не додумалась сразу сфотографировать эти картины на телефон. Аккуратно сложенное одеяло позволяло заподозрить в причастности бабушку Ингрид, но спрашивать у неё Ракель не хотела. В тех редких случаях, когда Ингер заговаривала о своей пропавшей дочери, она называла её не иначе, как «твоя мама», а между бровями у неё появлялась вертикальная морщинка.

Пульс и дыхание вернулись в норму. Ракель встала и на подрагивающих ногах трусцой направилась к дому. Взгляд Сесилии сопровождал её до конца улицы.

* * *

Принимая душ и одеваясь, Ракель составила план на ближайшее будущее. Для начала нужно съездить на Юргордсгатан. Отчасти потому, что она хочет ещё раз посмотреть фотоальбомы. Но главное – чтобы встретиться с отцом, рано или поздно всё равно придётся это сделать, так почему бы не сейчас. Она не знала, надо ли всё ему рассказать или нет. И пока не понимала, хочет ли она всё ему рассказать или нет.

С одной стороны, Мартин очень редко говорил о Сесилии. С другой, он до сих пор носил обручальное кольцо. Последнее превращалось в проблему, когда он, пусть и без особой заинтересованности, но всё же пытался завязывать новые отношения. В подростковом возрасте Ракель видела множество женщин, и ей понравилась бы каждая, будь она учительницей шведского, библиотекарем или преподавательницей музыки по классу виолончели. (В то время Ракель вообразила, то у неё есть скрытые музыкальные способности и настаивала на том, чтобы начать играть на виолончели, этот инструмент ассоциировался у неё с девятнадцатым веком, косыми дорожками света, падающего из высоких окон, бархатом, оплывшими стеариновыми свечами и письмами с сургучными печатями. Отец ответил твёрдым отказом, видимо, из чувства самосохранения.) Будь они учительницами, библиотекаршами или виолончелистками, она восхищалась бы их блестящими волосами и шёлковыми блузками. От их улыбок и внимания у неё теплело бы на душе. Она бы хотела, чтобы они смотрели на неё долго и с подчёркнутым одобрением произносили: «Молодец, Ракель». Но всё было иначе: за ужином вместе с семейством Берг сидели обычные, неуверенно улыбающиеся женщины. Все они без исключения были более заинтересованной стороной, но постепенно разочаровывались, начинали выражать недовольство и обвинять Мартина в безразличии, бездействии и лени, а Ракель подслушивала всё это через дверь.

С фонариком под одеялом она читала книгу о государстве инков и, возмущённая конкистадорами, которые только и делали, что всё разрушали, – жадными испанцами, лицемерно прикрывавшимися христианством как алиби везде, где можно было хоть что-нибудь захватить и уничтожить, – не могла спать. Вертящиеся стрелки на будильнике показывали четверть двенадцатого. За стенкой шла приглушенная ссора. Слово анергия она услышала впервые. Максимально бесшумно Ракель встала и взяла с полки академическое издание толкового словаря, который она попросила в подарок на тринадцатый день рождения.

1) Анергия в медицине: полное отсутствие реакций организма на любые раздражители; снижение или утрата способности к активной деятельности (психической, двигательной, речевой).

2) Анергия в термодинамике: часть внутренней энергии, которая не может быть преобразована в эксергию, то есть в энергию, которая может быть использована полезным способом…

«Я не знаю, чего ты хочешь, – продолжала женщина, – было бы намного проще, если бы ты это объяснил». Похоже, это правда, ни к каким энергетическим преобразованиям отец не стремился. И вскоре Ракель снова видела знакомую гримасу, с которой отец встречал номер телефона на дисплее, и слышала, как он, поколебавшись, говорит:

– Привет, да, прости… я не успел позвонить. Очень много работы. Нет, я с детьми за городом.

Подобные истории тянулись некоторое время и уходили в песок, не вызывая ни у кого особой печали. А по большом счёту, даже принося облегчение. С годами семейство Берг застыло: папа, двое детей и отсутствующая мать.

Одинокая жизнь Мартина, судя по всему, устраивала. У него не было ни грамма того отчаяния, которое подчас излучают одинокие немолодые люди. Отношения с женщинами – в памяти Ракели они сбились в стаю, но на самом деле их было не больше трёх-четырёх – становились, главным образом, уступкой общепринятым правилам. Когда ему намекали, что он должен с кем-то познакомиться, он отвечал стандартно: «Сейчас у меня очень много работы», и тут же переключался на что-то другое, чаще всего, на книги. В последние двадцать пять лет он много работал и сбавлять темп не собирался. Ему действительно нравились дедлайны, совещания и отсутствие свободного времени. Ракель не помнила случая, чтобы он жаловался на свою работу.

Пока она ехала в трамвае, у неё побаливал живот. Ранний вечер: отец мог быть в издательстве или тренажёрном зале. Элис мог быть где угодно и не знать ничего, что происходит вокруг.

Ракель впервые подумала: открытие из Ein Jahr касается и Элиса. Уже не один день это знание образует вокруг неё тайный болезненный пузырь, непроницаемый для окружающих, уже не первый раз она думает, как отреагирует отец, если она ему всё расскажет. Но о том, что всё это касается и Элиса, она, кажется, забыла. И – об этом она тоже не вспомнила – что делать с отзывом? Издательство «Берг & Андрен», так или иначе, должно определиться, будут они печатать книгу или нет, и, насколько она поняла из прочитанных фрагментов, у Филипа Франке были шансы на успех. Пока Ракель шла по Алльмэннавэген, её захлестнул холодный ужас, слегка напомнивший тот первый и последний раз, когда она пришла на экзамен полностью неподготовленной, поскольку совершенно о нём забыла. (По иронии судьбы, ей тогда достался вопрос по истории колониальной экспансии Европы, и она получила «отлично» за то, что написала всё, что помнила из текстов матери.) Это был банальный, но всё же страх, страх на детском уровне – все прожекторы направлены на тебя, и мозг утратил способность находить подходящее алиби.

Если на немецком рынке у книги Ein Jahr будет успех, издатель Мартин Берг об этом непременно узнает. Рецензент Ракель может, разумеется, не порекомендовать роман для печати, но если книгу возьмёт другое издательство – а это вполне вероятный сценарий, – если на книгу обратят внимание и она будет хорошо продаваться, то Ракель будет выглядеть идиоткой. Её представления о финансовом положении издательства были довольно размыты, но она знала, что дела идут не так чтобы очень блестяще, и бесчисленное количество раз слышала историю о том самом декадентски-романтическом тексте девяностых, который много лет назад спас компанию от банкротства.

Сердце громко стучало. Больше всего ей хотелось вернуться и почитать побольше о Филипе Франке, чтобы понять, насколько плачевно её положение, но она уже открывала тяжёлую входную дверь. На лестничной площадке второго этажа пожилая женщина поливала цветы в горшках, плотно оккупировавших весь подоконник, так что остановиться и погуглить не получилось. Кивнув, Ракель шмыгнула мимо, чтобы не затевать вежливый разговор о приходе весны.

– Чем я заслужил подобную честь? – выкрикнул Мартин из глубины квартиры.

Силы закончились, Ракель опустилась на стул, снимая обувь. Стул тут раньше не стоял, он, скорее всего, появился недавно в связи с непонятными проблемами Мартина со спиной. Он утверждал, что к возрасту они не имеют никакого отношения, это просто следствие слишком сильного увлечения тренировками или, как вариант, сидячей работы.

В прихожей возник папа. Дома он ходил в биркенштоках, дополнявших похожую на униформу чёрную одежду, к которой тяготели взрослые, предпочитавшие в молодости альтернативный стиль. Им по-прежнему было не всё равно, что на них надето, но, прочно встроившись в социум, они уже не могли использовать одежду как маркер бунтарской дистанции и ретировались на известный островок в бескрайнем море стилей – в случае Мартина это были чёрные джинсы, чёрная футболка, чёрный пиджак и изредка дерзко белая рубашка – и не вылезали оттуда годами.

– Милые тапки, – сказала Ракель, кивнув на ноги Мартина.

– Это ирония?

– Нет. Такие сейчас в моде.

– Я заметил на днях такие на одной девице и подумал, что она живёт на пособие. А ты хочешь сказать, что это была рядовая хипстерша из Майорны?

– Вполне возможно. Да и кто сейчас живёт на пособие? Сейчас все состоятельные, даже алкоголики из «Сильверчеллан» [98]98
  Известный бар в Гётеборге.


[Закрыть] получают хорошую пенсию. Так, во всяком случае, говорит Ловиса. Ну да ладно. Что у тебя? Выглядишь бодрым.

Она уделяла неоправданно большое внимание собственным шнуркам.

– Просто присматриваюсь к Уоллесу. Прочёл так называемую биографию, которую написал муж его внучки. Вряд ли эту книгу можно назвать объективной. Он слишком глубоко погружается в историю семейства Уоллес, а семейство Уоллес на девяносто процентов состоит из сумасшедших. Они же хапнули всю его переписку. И даже близко не подпускают исследователей. Похоже, вообще не понимают, что скрывают от мира значимую часть истории литературы двадцатого века. Но говорят, что защищают его от «голодных до сенсаций волков». Бред.

– Du hast wahrscheinlich recht, lieber Vater [99]99
  Видимо, вы правы, дорогой отец (нем.).


[Закрыть].

– Не дерзи! Тебе надо было заняться французским. Поехала бы в Париж, и язык не пришлось бы учить с нуля, и не жила бы в том жутком месте, где тебя мучила бессонница. Хотя, – вздохнул Мартин, – с другой стороны, я рад, что твоим единственным подростковым бунтом стало желание выучить немецкий. Ты могла увлечься нацизмом, наркотиками или ещё чем-нибудь. Но, знаешь, если человек в молодости не уезжает в Париж, он действительно что-то в этой жизни упускает.

– Ты считаешь, что я уже недостаточно молода, чтобы успеть съездить в Париж в молодости?

Но Мартин, переключившись на другое, повёл бровью и поднял указательный палец:

– Кстати, как там с отзывом? Тот роман, как он называется… Ein Tag?

В этот момент Ракель встала, что было опрометчиво, поскольку на ногах она могла и не удержаться.

– Ну, – ответила она, – я его прочла. Правда, всего один раз.

– О, и что ты думаешь?

– Мне надо прочитать ещё раз…

– Конечно.

– Но он… неплохой. В нём есть что-то особенное.

– Из твоих уст это похвала. Что именно тебе понравилось?

– Хорошо написано и умно построено. Увлекательно, хотя это просто история любви.

– Никаких убийств? Страшных тайн? Мистических персонажей, избежавших справедливого возмездия?

Перед ней открылась возможность сделать признание. Сказать правду или солгать – альтернатив не было. Что бы она сейчас ни сделала, это будет означать, что продолжение следует. Она открыла рот и услышала, как её собственный голос спокойно отвечает:

– Нет, напрямую ничего такого. Это просто история неудавшейся любви.

– Судьба, уготованная большей части человечества, – вздохнул Мартин. – Напиши отзыв где-нибудь через неделю, посмотрим, что из этого можно будет сделать. Ты голодна? Там есть лазанья. Ты выглядишь похудевшей. Ты же не стала вегетарианкой?