Текст книги "Собрание сочинений"

– Какой ужас.

– Это произошло до того, как я родился. Его потом вынесло на берег. В любом случае, по части «горячительных напитков» бабушка слегка параноик. Но жизнь всего одна. И её нельзя прожить в тени утонувшего пьяницы. N’est-ce pas ?[112]112
  Не так ли? (фр.)


[Закрыть]

– Мудрые слова, – сказал Мартин.

– Это, кстати, море Гомера, – продолжил Густав, показав на бесконечную даль за скалами, которая приобрела в ночи фиолетовый оттенок вина или бычьей крови. – Гомер, как и некоторые умелые живописцы, знал, что синий – это грубое упрощение морских цветов. И он не позволил ни Одиссею, ни сиренам, ни кому-либо из этих сексуальных девиц на островах, как там их звали…

– Нимфы, – сказала Сесилия.

– Слушай, давай отправим тебя в Jeopardy [113]113
  Телевикторина, вариант «Своей игры».


[Закрыть], а на выигрыш поедем в Грецию.

– Volontiers [114]114
  С удовольствием (фр.).


[Закрыть].

– О чём я говорил? Я забыл, что хотел сказать.

– А я знаю, – сказал Мартин, – ты собирался сказать, что нигде, ни в «Илиаде», ни в «Одиссее», море не описывается как синее, хотя оно в этих текстах присутствует постоянно.

– Звучит так, как будто этим наблюдением я уже с вами делился.

– Да, делился.

– Но я же прав?

– Не уверен, – ответил Мартин. – Но я могу добавить кое-что, открывшееся мне сегодня: гекзаметр немного напоминает ритм волн.

Они в один голос попросили его процитировать что-нибудь в подтверждение. Мартин немного поломался, после чего всё же воздел руки к небу, призывая друзей замолчать, затянулся сигаретой и произнёс:

– Ладно, это когда Ахилл получает известие о смерти Патрокла. Посланника зовут Антилох, но это неважно…

И он прочёл:

Горе, Пелея отважного сын! От меня ты услышишь

Страшные вести, каким никогда не должно бы свершиться!

Пал Патрокл, и кипит над убитым кровавая битва, —

Голым уже! А доспех его снял шлемоблещущий Гектор.

Чёрное облако скорби покрыло Пелеева сына.

В горсти руками обеими взяв закоптелого пепла,

Голову им он посыпал, прекрасный свой вид безобразя.

Весь благовонный хитон свой испачкал он чёрной золою,

Сам же – большой, на пространстве

большом растянувшись, —

В серой пыли и терзал себе волосы, их безобразя [115]115
  Перевод Н. И. Гнедича.


[Закрыть].

Кусок был довольно мрачным, но Густав и Сесилия хлопали и свистели. Густав назначил его следующим великим скальдом Средиземного моря, который ещё чуть-чуть, и войдёт в историю со своим эпосом о тщете существования. Потом они начали обсуждать, какие исторические судьбы могли бы им выпасть. Густав, как уверял Мартин, точно был бы придворным художником в Испании или Италии в эпоху Ренессанса.

– Пиры и неограниченный доступ к алкоголю. Время от времени заставляли бы, правда, увековечить какую-нибудь благородную даму, но в целом жизнь была бы довольно приятной.

Мартин, парировал Густав, оказался бы рядом с Гутенбергом, аккурат когда тот разворачивал свою деятельность, а потом сорвал бы куш с его знаменитого изобретения книгопечатания в другом конце Европы.

– Ты бы с большим успехом печатал Библии, тем самым соединяя религию с зарождающимся капитализмом, то есть ты наверняка стал бы достопочтенным и уважаемым членом общества.

– А я бы, вероятно, ушла в монастырь, – сказала Сесилия.

– Ты говоришь это с пугающим оптимизмом, – сказал Мартин.

– Сами подумайте: тишина и покой. Времени навалом. Свободный доступ к богатой библиотеке. Прогулки в саду среди роз. Обильное питание три раза в день.

– Ты бы точно вызвала благородное восхищение какого-нибудь бедняги-рыцаря, – сказал Мартин, – и вошла бы в историю как дама из средневековой баллады.

– Ну, не знаю. Рыцари особого внимания на меня пока не обращают.

– Не скажи.

– Пока я пользуюсь успехом исключительно у нечестивых шутов.

Они рассмеялись, Густав даже икать начал. Потом Густаву захотелось окунуться в ночное море Гомера, и они с грехом пополам его остановили.

* * *

Существование во всех смыслах было райским, но вопрос в том, могло ли оно стать плодородной почвой для романа. Уильям Уоллес написал «Дни в Патагонии» в крайне сложных обстоятельствах и вопреки всему, а Мартин подозревал, что Йеспер, его главный герой, слишком доволен своей жизнью на горячей солнечной Ривьере. Необходимо что-то новое. Поэтому однажды вечером он уговорил Густава и Сесилию съездить в город. Сесилия вздохнула, смыла соль с волос и надела платье. Густав бормотал, что дома всё равно лучше, но переодел забрызганную краской рубашку и вымыл руки скипидаром. Мартин вызвал такси.

Они ели устриц в ресторане с белыми льняными скатертями, гуляли по старым улицам, нашли в гавани приятный бар, пили розе, снова пили розе, хохотали так громко, что люди оборачивались, но какое это имело значение – Мартин наполнил бокалы, чуть не уронив сигарету, – подумаешь, туристы, которые только и могут, что пялиться на тех, кто знает, что значит жить. Так выпьем же, chin-chin.

И вдруг Густав исчез.

Он встал из-за стола и вышел – в туалет? Непонятно, сколько времени с тех пор прошло. Мартин и Сесилия увлечённо спорили о Милане Кундере.

– Где Густав? – спросила Сесилия, как он было подумал, только для того, чтобы сбить его с толку, потому что ей показалось, что она проигрывает.

– Ты утверждаешь, – сказал он, лишь слегка запнувшись, – что он овеществляет портрет женщины, но разве дело здесь не в том, что женщина или, скажем так, «женщина» Кундеры – это, скорее доступ к… – Здесь Мартин сделал слабый жест, потому что где-то в пути потерял собственный тезис из вида.

– Его нет очень давно.

– Он наверняка сидит где-то и наблюдает за переливами света в гавани, – Мартин икнул.

– Но его сигареты тут.

Мартину пришлось согласиться, что это странно.

Сесилия позвала официанта. Он не видел их друга? Тот покачал головой. Тогда, в уютном ватном тумане опьянения, Мартин не почувствовал никакой тревоги. У Густава всё и всегда заканчивается благополучно, рано или поздно. Но Сесилия протрезвела и попросила счёт. Мартину показалось, что со счётом что-то не так, и он захотел обсудить это с официантом, но Сесилия взяла его за руку.

Не меньше часа они искали его на улицах, во дворах и всех заведениях квартала. Желание обсуждать литературу у Сесилии пропало напрочь. В конце они снова пришли к тому же бару в надежде, что он вернулся и ждёт их, но там его не оказалось.

– Наверняка ничего страшного, – сказал Мартин, – Густав всегда так поступает.

– Всегда? В самом деле?

– Ну, может, не всегда. Но такое определённо случалось. Он мог просто где-то вырубиться.

– Его могли ограбить.

– С вероятностью девяносто процентов грабить у Густава нечего.

Оба допустили, что он мог поехать домой. Всю поездку на такси Сесилия грызла ногти и смотрела в окно.

Но когда они приехали, дом был пуст, Густав не появился и на следующее утро. Сесилия хотела ехать в город, но Мартин уговорил её подождать до обеда.

Всё утро она ничего не писала.

В двенадцать они заметили силуэт вдали на дороге. Густав завязал на голове носовой платок, на носу были незнакомые солнцезащитные очки. Его мучила сильная жажда, но в остальном, по его словам, он чувствовал себя вполне сносно. Он немного проехал автостопом, а последнюю часть пути прошёл пешком.

– Где ты, собственно, был? – спросила Сесилия.

– Честно говоря – понятия не имею.

– Хорошо, где ты проснулся?

– В одном премилом парке.

– Но почему ты ушёл?

– Не помню, – пожал он плечами. – Наверное, там были плохие устрицы.

– От устриц провалов в памяти не бывает.

– Так или иначе, но я же здесь, да? И я, пожалуй, не прочь выпить и сыграть партийку в скрэббл. Как вы на это смотрите? Кто принимает вызов? Мартин? Вижу по твоим глазам, ты уверен, что выиграешь у такого раздолбая как я.

ЖУРНАЛИСТ: То есть возможности писателя выбирать тему ограничены. Но что вы думаете о выборе как таковом? Возможна ли свобода выбора?

МАРТИН БЕРГ: Да, пожалуй… есть ситуации, когда выбора как такового нет. Или единственный выбор – это выбор правды жизни. Если вы живёте с мыслью о смертном одре, то, наверное, столкнётесь с вещами, которые не сможете не совершить. И вопрос, таким образом, существует ли вообще… [Замолкает, похоже, погрузившись в размышления.]

ЖУРНАЛИСТ: Да?..

МАРТИН БЕРГ:…существует ли вообще какой-либо выбор.

* * *

В Париже целый месяц не было дождя, и платаны стояли серые от выхлопных газов. Гудело метро. Сигналили пыхтящие автомобили. Прохожие сталкивались друг с другом и шли дальше, не извиняясь. На фоне мглистого неба прорисовывались шеренги грязных фасадов. Неповоротливая мутно-зелёная Сена вяло текла к морю, ограниченная набережными с их битым стеклом, граффити, бляшками жвачек и американскими туристами, фотографирующими друг друга.

Мансарда оказалась меньше, чем Мартин её помнил.

Переполненная пепельница, которую забыли вытряхнуть. На подоконнике засох птичий помет. Мартин вздохнул и раздвинул диван-кровать.

Пока они с Сесилией путешествовали по Европе, Пер Андрен совершал велопробег с англичанкой – той самой, которая так и не оказалась разносчицей СПИДа. Вернулся на несколько кило вина-и-сыра стройнее и загорелым, как Хемингуэй. Лиззи из Бата не останавливало ни похмелье, ни спущенная шина, что в итоге и пробудило в Пере джентльменский инстинкт соревнования. Как правило, они преодолевали пятнадцать миль [116]116
  Шведская миля равна ~10688,54 м.


[Закрыть] в день с тяжёлым багажом. И уже договорились следующим летом поехать на велосипедах в Испанию.

– Mais d’abord, le trimestre d’automne [117]117
  Но сначала осенний семестр (фр.).


[Закрыть], – сказал Пер, встряхивая твидовый пиджак, всё лето провисевший в шкафу. – Кто-нибудь видел мой портфель?

Начало учебного года у Мартина было любимым сезоном. Само словосочетание уже немедленно рисовало в памяти прохладное утро, поездку на велосипеде до университета, свежевымытую аудиторию, глянцево-чёрную доску, на раме которой лежит полная коробочка с мелом, отточенные карандаши и неисписанные тетради. Перекур у кирпичной стены с однокурсниками, слепящее солнце, обсуждение новых лекторов. А потом привычный тур по букинистам в поисках литературы из списка. И кофе в «Пэйли», куда приходит Сесилия с наброшенным на плечи плащом, улыбается, машет рукой, наклоняется, чтобы поцеловать его, и плавно опускается на стул напротив…

– Серьёзно. Кто-нибудь видел мой портфель? – повторил Пер.

– Pierre, mon ami [118]118
  Пьер, мой друг (фр.).


[Закрыть], успокойся, – проговорил Густав, – твой портфель на шляпной полке.

Пер облачился в пиджак, хотя погода ещё позволяла без него обойтись, взял портфель и ушёл в Сорбонну.

Густав лежал в кровати, на животе последний номер журнала «Инрокуптибль», рядом книга – ненадёжная подставка для чашки кофе.

– Как же нам там было хорошо, – произнёс он ни с того ни с сего. – А представляешь, если бы так было всегда.

– Даже от такого можно устать, – ответил Мартин, не отрывая взгляда от пишущей машинки. Он надеялся, что его голос транслирует, что он чрезвычайно занят своим Романом.

В Антибе он сделал ещё тридцать вполне сносных страниц. На Ривьере его протагонист попадал в разные противоречивые ситуации. Появилась женщина, но то, какой она получалась, Мартина не устраивало. Она была как бы неуловима. Непонятно, почему Герой романа Йеспер так сильно ею увлечён. Нужно что-то такое… да, что-то нужно. Нужно то, что её выделяет. Поднимает её внутритекстуальный статус от просто женщины до Женщины. Может, шляпа-котелок?

– Не знаю. – Густав потянулся за сигаретами. – Понятно, что Сесилия должна сначала закончить учёбу. Но если бы она тоже писала… А если нам надоест, мы отправимся в Марсель. Или в Ниццу и пойдём в казино.

– И ты там, как всегда, вчистую проиграешься, а Сесилия прочтёт небольшую лекцию о том, что все игроки в конечном итоге проигрывают, а казино можно рассматривать как микрокосм капитализма, – заметил Мартин.

– Бабушка точно разрешила бы нам там пожить. Она всё время жалуется, что её французские приятельницы – это не вполне то, что она бы хотела.

– А откуда мы бы брали деньги?

– Я могу продать несколько картин. Придумаем что-нибудь.

– Мне нужна работа, – сказал Мартин. – И, возможно, машина, чтобы я мог ездить на эту работу каждый день. Так, как сейчас, больше нельзя. Стипендия скоро кончится, и за мои труды туристы мне, увы, не платят. На самом деле никто не платит мне за мои труды. И, честно говоря, я плохо представляю, как мне выкрутиться.

– Для начала тебе не надо злиться, – сказал Густав.

– Я не злюсь.

– У тебя злой голос.

– Мне просто нужно хоть что-то сделать из этого… дерьма.

– Это не дерьмо. Прекрати называть это дерьмом.

– Пойду пройдусь немного, – сказал Мартин и сгрёб со стола тетрадь и ручку.

Вместо привычного кафе на углу он отправился дальше, к Монпарнасу.

Он привык говорить с Сесилией, когда начинал где-то буксовать. Йеспер только что прибыл поездом в Канны. Мартин попытался представить голос Сесилии. O’кей. И что он там делает? Что он там делает в первую очередь? Кого встречает? В «Клозери де Лилас» Мартин заказал кофе и начал листать записную книжку.

И так же, как на той вечеринке весной, он не сразу заметил её появление. Осознание пришло как бы постепенно. И сейчас, на миг оторвав взгляд от страницы, он увидел, что она здесь, сидит за одним из соседних столиков. Он не сообразил, кто это, но потом вспомнил: девушка в красном свитере на вечеринке того типа, который считает себя фотографом.

Мартин попытался снова сосредоточиться на тексте.

Но теперь он её узнал, и уже не мог не прислушиваться к её голосу, когда она делала заказ. Она вытащила из сумки газету. Прошло минут двадцать, всё это время она читала, а Мартин лихорадочно строчил в тетради и выкурил четыре сигареты.

Потом она встала и ушла. Мартин смотрел ей в спину, пока она не скрылась в толпе.

И дрожащими руками закурил пятую.

* * *

Мартин не очень хотел отмечать свой день рождения, но Пер и Густав устроили в мансарде праздник. Нечто подобное Мартин и представлял, когда думал, что будет жить в Париже в статусе молодого амбициозного писателя. Комната была забита людьми, Мартин не знал и половины из них, под вибрирующие звуки нового переносного магнитофона Пера велись громкие разговоры как минимум на четырёх языках, и клубы дыма поднимались до самого потолка. Вино в неограниченном количестве. Мартин беседует со всеми, кто-то подливает шампанское ему в бокал. В мыслях он формулирует письмо Сесилии. Поскольку имелось всего три диска, Боуи и какой-то джаз, то весь вечер их ставили снова и снова. Пер оседлал любимого конька и исполнял на вечеринке роль фотографа – снимки я тебе покажу. Густав олицетворял собой идею «Художник в юности», только берета не хватало…

Потом все разошлись. Густав вырубился. Пер ушёл с Лиззи – на следующей неделе она собиралась вернуться в Англию. Мартин взялся наводить порядок: выбросил окурки, собрал пустые бутылки. А когда мансарда приобрела нормальный вид, наполнил бокал и сел в открытом окне, вытянув ноги на крышу. Кровля была ещё тёплой. Париж играл огнями.

До начала лета у него в распоряжении всё ещё оставалось время, но пик был пройден, и год быстро катился к концу. Он загибал пальцы – всего три месяца до декабря. Он, конечно, может задержаться и дольше, но тогда нужно искать работу. И что-то решать с Сесилией. Она могла бы переехать сюда. Они могли бы жить вместе в однокомнатной квартире с большими окнами. Зимой, наверное, будут сквозняки, и туалет, возможно, на лестнице, но зато богемная хозяйка, которую все называют «мадам», и горячие круассаны на завтрак. Хотя как он найдёт эту квартиру? Сколько она будет стоить? Сесилия вообще захочет уезжать? Он попытался вспомнить, на каком она курсе, но как это определить, если она учится параллельно на двух факультетах и на одном должна получить степень кандидата филологии, а на другом магистра политологии? Весной она писала диплом, он был по истории идей или немецкому? И что у неё с социологией? Она может уехать на семестр по обмену? Может, она тоже будет писать? Нет, зарабатывать этим Сесилия не захочет. Но, может, она захочет написать здесь магистерскую?

Если время и дальше будет так лететь, то скоро он кубарем покатится к тридцати. Пока этот возраст являл собой чисто теоретическую конструкцию, слегка напоминающую логические понятия из философии.

Он допил вино, хотя его уже немного подташнивало. На кровати под балдахином храпел Густав.

Мартин решил вернуться в Гётеборг с готовой рукописью. Он почти физически ощущал тяжесть книги, а перед его внутренним взором парило отпечатанное имя автора – МАРТИН БЕРГ. Но на письменном столе по-прежнему лежала огромная стопка исчёрканных шариковой ручкой листов, а заправленная в машинку страница под номером 105 начала потихоньку пылиться. Он снизил нагрузку с определённого количества слов до определённого количества часов, потому что важно ведь не то, сколько он написал, а качество написанного. Джеймс Джойс тоже писал не так уж много слов в день. Уильям Уоллес мог неделями мучиться над одной и той же страницей, прежде чем его удовлетворяло написанное. Хемингуэй переписывал первую главу «Фиесты»…

– Знаю, тридцать девять раз, – сказал Густав. – И в этом был смысл. Продолжай.

– Тебе не надо в музей или ещё куда?

– Может, попозже, я ещё не решил.

Он так и не встал, и сейчас, лёжа в кровати, писал так называемый ежемесячный отчёт матери – краткий и подкорректированный конспект их парижской жизни, в которой Мартину часто отводилась выдающаяся роль. Родители Густава считали Мартина типом, которому можно доверять, и верили, что он «хорошая компания», что, возможно, было правдой, но тем не менее, очень раздражало.

Мартин вернулся к пишущей машинке. Он зашёл так далеко, что дал женщине имя – Летиция, в честь старой песни Генсбура, – но контуры её так и оставались размытыми, особенно если сравнивать её с Йеспером. Йеспер, это утверждали и Густав, и Пер, получался достоверным. Он ожил. Но вот Летиция… Мартин вздохнул, затушил выкуренную наполовину сигарету и посмотрел на лист бумаги. Слова выглядели красиво. Выглядели как настоящий фрагмент романа. Он закурил новую сигарету и прищурился в дыму так, как делал фотограф, приятель Пера.

Ему нужно вдохновение, что-то, что его поведёт. Кто-то вроде той, в красном свитере. La Femme avec le Pull Rouge [119]119
  «Женщина в красном», название французского фильма Л. Куни.


[Закрыть]. Она могла бы стать для него прообразом, Густав ведь тоже пишет, глядя на натурщиц. На самом деле ему нужно с ней встретиться, понаблюдать за ней более внимательно, зафиксировать все те мелкие детали, которые ему потом пригодятся. Попросту поймать суть. Материал. Материал, необходимый для книги. В этом нет ничего плохого. Любому писателю всегда нужен материал. А как его найти? Как найти материал, если сидишь за письменным столом в душной мансарде? Материал надо сначала собрать, потом переработать и воплотить в образах. Именно это и есть литературное творчество. Сбор, переработка.

Это была первая интересная идея, посетившая Мартина за последние дни, и он думал об этом постоянно.

– Ты куда? – крикнул Густав. – Можешь купить вина на обратном пути?

«Sur ma Remington portative j’ai écrit ton nom Laetitia» [120]120
  «На моем портативном “Ремингтоне” я написал твоё имя – Летиция» (фр.). Строка из песни С. Генсбура.


[Закрыть], – тихо бормотал он, спускаясь по лестнице на улицу с записной книжкой в кармане.

В последующие дни, шатаясь по Монпарнасу, Мартин смотрел на город новыми глазами. Осеннее солнце плавило улицы. Ветер раскачивал кроны платанов. Толпа казалась ему оживлённой. Он шёл в «Ротонду». В «Селект». В «Клозери де Лилас». Садился за столик и, полуприкрыв глаза, представлял, что переместился во времена Уоллеса, и в это даже можно было поверить, особенно сейчас, когда уехали американцы и вокруг звучала только французская речь. Её он нигде не видел, но велика ли была вероятность этой встречи? Он воссоздавал в тексте её образ. Нежные белые запястья. Тёмные волосы, падающие на плечи. Едва заметный кивок, с которым она разворачивала газету. Он воображал их первый разговор и записывал его для Йеспера и Летиции.

Она наклонила голову, обнажив ванильно-белый затылок. А потом посмотрела вверх: взгляд быстрый, мимолётный, манящий. Или ему показалось? В полумраке поблёскивал её красный свитер. «Я вас узнала, – произнесла она. – Вы обычно сидите в кафе у Вавин, верно?» И поскольку это действительно было так, ему оставалось лишь признаться, что обычно он сидит именно там. Она рассказала, что несколько раз проходила мимо. Он польщён тем, что она его узнала, и не хотел притворяться. Нащупывая тему для разговора, схватился за первую: «Вы живёте где-то рядом?» – «Нет», – ответила она и улыбнулась.

В час ночи Пер осторожно заметил, что из-за стука пишущей машинки, ему трудно уснуть.

– Но у тебя, похоже, вдохновение. И это отлично, правда.

* * *

В сентябре пошла новая волна террористических атак. Бомбы взорвались в казино «Дефанс», в ресторане и ратуше. Опять «Хезболла» или кто там ещё. Несколько morts [121]121
  Мёртвый (фр.).


[Закрыть], много blessés [122]122
  Раненый (фр.).


[Закрыть]. Мартин листал «Монд» жирными от утреннего круассана пальцами. Установлена какая-то связь с каким-то ливанцем, сидевшим в тюрьме. Мартин пытался разобраться, потому что об этом можно будет поговорить с Летицией, если он когда-нибудь её встретит.

В дверях появился Густав с блоком «Голуаз» под мышкой.

– Опять что-то взорвали?

– Ресторан на Елисейских Полях.

– Хорошо, что мы туда не ходим. А то известное дело – пришёл и вляпался в какой-нибудь долбаный политический акт.

– Но зато для карьеры умереть молодым всегда хорошо, – сказал Мартин.

– Конечно. Но тогда лучше умереть, погрязнув в разврате. Как Джим Моррисон, или Дженис Джоплин, или Джексон Поллок, или… что-то у меня народ подбирается исключительно на «джи».

– Поллок вроде на машине разбился, – заметил Мартин.

– Да, но он был сильно поддатый. – Густав опустился на стул напротив. – Джими Хендрикс, Брайан Джонс. Чёрт, ты когда-нибудь обращал на это внимание – тут ни одного имени без «джи». Похоже, мы вышли на след. Джонс, Джим, Джими, Джоплин, Джексон. Конспирология?

– Думаю, в общем знаменателе наркотики.

– Точно. А что все делали до наркотиков?

– Болели сифилисом.

– Ну конечно. Сифилис. Ван Гог. Мунк. Ницше, – перечислил Мартин.

– Интересно, СПИД получит такой же культурный статус, как сифилис?

Густав вытащил из бумажного пакета последний круассан и ел его, разделяя на полоски.

– СПИД слишком страшный, – сказал Мартин. – Плюс от него умирают не художники, а геи.

– И Мишель Фуко.

– Фуко был геем.

– Тогда лучше сифилис, – сказал Густав. – Медленно подступающее безумие, взявшееся ниоткуда. Это что, изнанка гениальности? Икар, наказанный богами? Или ты просто неаккуратно трахнулся с провинциальной проституткой? – Мартин рассмеялся.

– Уж лучше так, чем если тебя взорвут, потому что кто-то разозлился из-за того, что кого-то посадили в тюрьму, – продолжил Густав. – Пока не было ни одного случая, чтобы погибшего в результате непонятного террористического акта признали великим художником.

– Разве только тебя прикончит RAF [123]123
  Red Army Faction – немецкая леворадикальная организация, действовавшая в ФРГ и Западном Берлине в 1968–1998 годах.


[Закрыть], – сказал Мартин. – Или умертвит лично Гудрун Энслин [124]124
  Немецкая террористка, одна из основательниц RAF.


[Закрыть].

– От rive droite [125]125
  Правый берег (фр.).


[Закрыть] лучше держаться подальше, – сказал Густав. – Не будем лишать себя шанса крякнуть каким-нибудь более художественным способом и стать недосягаемо великими после смерти. Хотя рискнуть всё-таки придётся. Приятель Пера с Республики снова устраивает вечеринку.

– Какой приятель?

– Тот, который думает, что он крутой. Фотограф. Если мы проберёмся туда под покровом ночи, то, возможно, уцелеем.

– Тот, у которого мы были весной?

– А мы не можем раздобыть где-нибудь эти лыжные маски, которые носят грабители?

– И ты ушёл раньше, потому что хотел попасть в какой-то клуб, который мы долго искали, а когда нашли, оказалось, что за вход надо заплатить уйму денег, и мы отправились пить виски домой, да?

– Таких вечеров было море. Это имеет какое-то значение? У приятеля Пера вечеринка. Единственная проблема, как я понимаю, заключается в том, чтобы добраться живыми на правый берег и обратно… может, такси?

Они отправились туда, и Мартин испытал облегчение, когда нигде не увидел брюнетки в красном свитере. Он запасся вином. Поболтал с приятелями Пера по Сорбонне. Он увлечённо рассказывал кому-то, что Фуко не дали место в докторантуре Уппсальского университета, потому что посчитали его слишком странным, когда вдруг заметил, что в комнату вошла она.

Ловушка захлопнулась, третий звонок прозвучал, на то была воля Вселенной, и вот уже Мартин подносит ей зажигалку и спрашивает, как её зовут, и это уже первые строки короткого и напряжённого рассказа, где главным разделительным знаком станет запятая, за которой последует многоточие. И вот Мартин Берг сидит на диване рядом с Дайаной Томас, и его рука лежит у неё на плече, а его левая нога прижата к её правой, и кто-то поднимает полароид, а Мартин поднимает свой бокал, щелчок, и всё уже необратимо.