Текст книги "Собрание сочинений"

А потом он сидел в такси, за окном бежал сияющий город, длинные лучи света в тёмно-синей летней ночи, через центр к восточным районам, и рука сидевшей рядом Марии Мальм лежала в его руке, он не должен больше называть её мысленно «Мария Мальм». Ему пора начать называть её «Мария». Мария. Но это оказалось нелегко. Мария Мальм склеилась в одно слово, и фамилия не успевала отцепиться от имени.

Они приехали. В ночи хлопнули двери машины. Район обитания Марии Мальм он не угадал – она, как оказалось, жила в одном из таунхаусов Коллторпа. Пока она звенела ключами, он рассматривал цветочный горшок на ступеньках крыльца.

– Ну вот, мы на месте, – сказала она, пропуская его в холл, где вспыхнувшие лампы осветили дощатый пол и оригинальный радиатор. Он выпьет что-нибудь, может, виски? Мартин сказал «да», и в ту же секунду понял, что продолжать пить – идиотская идея. Спросил, где туалет, ему показали дверь, писать ему не хотелось, но он сделал это, чтобы потянуть время и оценить себя в зеркале, что, впрочем, почти не удалось из-за расфокусировки взгляда. А чем сейчас заняты остальные? Где Густав? Все знают, что он здесь? Все заметили, как они уходили, и что все подумали?

Чтобы не пить виски, который, разумеется, уже налили, он её поцеловал. Мария Мальм. Запомни.

25

Незнакомый скошенный потолок. Серый зернистый свет зари. С белыми проблесками. Белые стены, белые шторы. Белое постельное белье. Мартин опустил взгляд на собственный торс, обнажённый. Нога соприкасалась с тёплой мягкой кожей. Он повернул голову и увидел прядь тёмных волос.

Он мог бы снова закрыть глаза. Уснуть. Через несколько часов она бы встала, приготовила завтрак, они бы пили кофе в беседке на заднем дворе. В тёплом уюте июньского утра он почувствовал бы себя таким, как все. Ещё чашечку? Да, спасибо. Апельсиновый сок из кухонного комбайна последней модели. Потом, почему бы нет, и вот они снова занимаются любовью, трезвые и способные думать…

С бесконечной осторожностью он переместил одну ногу к краю кровати. Потом вторую. Сел и замер, когда она перевернулась, и не шевелился, пока не убедился, что она крепко спит.

Нашёл свои вещи, оделся, стараясь двигаться максимально бесшумно. На цыпочках спустился по лестнице – тоже белой, поверхностей другого цвета в этом доме, похоже, не было, – забрал пиджак, висевший на спинке стула в кухне. Мобильник и портмоне лежали во внутреннем кармане. Часы показывали 06:41. Ни пропущенных звонков, ни сообщений. Грустно.

В прихожей деревянными пальцами зашнуровал туфли, тщательно отслеживая скрип половиц и прочие звуки, которые могли бы сопровождать её пробуждение. В доме стояла полная тишина. Мартин тихо закрыл дверь и быстро направился к остановке трамвая.

Уже на пороге своей квартиры он почувствовал пустоту жилища, где никто не ночевал. Постель в спальне Элиса не расстилалась. Мартин вытащил мобильный, чтобы послать эсэмэс с упрёком – нужно предупреждать об отсутствии, как они договаривались, – но понял, что тем самым признается, что тоже был не дома.

Он снял костюм, бросил рубашку в корзину для белья, выпил два стакана воды, стоя у кухонной раковины, а третий взял с собой в спальню. В кровати долго формулировал сообщение, которое звучало бы как извинение и одновременно освобождало бы его от всяких обязательств перед этой МАРИЕЙ МАЛЬМ, чей телефон он ночью внёс в свои контакты. Потом открыл окно, впустив в комнату прохладный воздух, лёг на одеяло, закрыл глаза. И почти мгновенно уснул.

* * *

Мартин услышал, как открывается входная дверь, но поскольку этот звук он нередко улавливал в состоянии полусна-полуяви, то никак на него не отреагировал. Его разбудила упорная муха. Он уставился в темноту, инвентаризируя существование. Воскресенье. Юбилей позади. Приехал Густав. Они созвонятся, может, даже встретятся, днём. Он забыл поговорить с Кикки о мамином кашле, но она останется на выходные, так что времени много. Надо туда съездить, а потом пойти в кафе. Элис ночевал не дома и неизвестно где. Сам же он – тут Мартин почувствовал, как морщится его лицо, – удрал из таунхауса Марии Мальм в Коллторпе. Нашарил телефон: ответа нет. Он испытал облегчение. Его сообщение она уже наверняка прочитала. И если сразу не ответила, то, скорее всего, не ответит никогда.

Он с трудом упаковал в халат свои обессиленные телеса. Всё болело, будто по нему проехал каток. Он не помнил, когда пил в последний раз. С Густавом, пожалуй. Теперь с чистой совестью можно спокойно читать все выходные, оправдываясь тем, что ему нужно прийти себя.

На диване сидела его дочь с раскрытым фотоальбомом на коленях.

– Проснулся, – только и сказала она.

Мартин убедил себя, что её присутствие – хороший знак, а вчерашняя отстранённость объяснялась тем, что ей стыдно из-за опоздания с отзывом, – но в его размягчённом мозгу одновременно пульсировала и толика чего-то неприятного.

– Вчера всё получилось удачно, да? – произнёс он и направился на кухню, предполагая, что она последует за ним. У семейства Берг именно кухня была местом для общения. Мартин сделал бутерброд, осмотрел содержимое холодильника, нашёл в шкафчике пакет орешков. Но Ракель не появилась, и, включив кофеварку, Мартин вернулся в гостиную и сел в кресло напротив дочери.

Ракель пристально посмотрела на него. Она сидела неподвижно, залитая светом раннего лета, который понравился бы Густаву. Тяжесть молчания нарастала.

– Некоторые, разумеется, перебрали, – произнёс Мартин так, словно никакой паузы в разговоре не было, – и под конец уже слегка зашкаливало. Но в целом мероприятие удалось. Тебе понравилось?

– Очень. Но я, собственно, зашла совсем по другому поводу, – её голос звучал сухо и по-деловому.

– О’кей, – ответил Мартин, чувствуя, как внутри разливается холод. Она уже что-то знает о Марии Мальм? – И по какому же?

Она развернула и показала ему фотоальбом:

– Мама.

Это были последние снимки Сесилии. Почти всё сделал он. Сесилии тридцать один, она стоит за кафедрой во время защиты, в белой одежде, залитое ярким светом лицо исчезает в дымке.

– Я схожу за кофе, – произнёс он спустя мгновение, показавшееся ему нереально долгим. – Ты будешь?

– Нет, спасибо.

– Уверена? А то без проблем. Ресурс почти неисчерпаем, так что только скажи.

Когда он ставил чашку на блюдце, рука дрожала, но он заставил себя как ни в чём не бывало пронести кофе несколько метров до гостиной.

– Ты, кстати, не знаешь, где твой брат?

– Нет.

Мартин снова встал, на этот раз чтобы принести мобильный. Он нашёл телефон среди простыней не сразу и только для того, чтобы увидеть на его заблокированном экране извещение о эсэмэс от Марии Мальм и отбросить мобильник в сторону так, как будто тот обжёг ему руки. Мартин вернулся в гостиную, Ракель молча сидела на диване. Звякнула чашка, он пролил кофе на халат.

– Итак, – произнёс Мартин.

– Я не хотела спрашивать тебя до юбилея, – в её голосе почувствовалось некоторое дружеское расположение.

– Спрашивать о чём?

Ракель перелистнула страницу фотоальбома. Мартин знал, что там: пустой разворот. Альбом с последними фото Сесилии был заполнен наполовину.

– Единственное, что я помню о дне, когда мама исчезла, – произнесла Ракель, – это то, что я долго не ложилась спать и что Густав принёс много сумок. А потом мы первый раз поехали в тот дом в Бохусе.

– Это было позже. – Голос как будто застревал в горле. Он откашлялся. – Бохус был позже. Летом.

Ракель проигнорировала его замечание.

– Ещё я помню, что ты рассказал мне и Элису о том письме. Что мама ушла и оставила письмо. Я тебя о нём недавно спрашивала.

– К чему ты всё это говоришь?

– Что она написала?

– Ракель, это было пятнадцать лет назад. Кажется, я уже говорил, что не помню. Письмо было коротким. Она написала, ну… не знаю. Что она уходит.

Дочь молчала так долго, что он успел бы сходить на кухню и сделать бутерброд. Он не ел ничего, кроме закусок на вчерашнем фуршете. Ему хотелось как-нибудь вернуть разговор в привычное безопасное русло, но ровно в тот момент, когда он собрался спросить что-нибудь о предстоящей выставке Густава, Ракель снова взяла слово:

– Почему ты не попытался найти её?

Мартин пожал плечами, но понял, что движение неверное и потянулся за чашкой, чтобы его замаскировать. Снова откашлялся. Что-то с горлом, возможно, он простудился.

– Я пытался заявить о её исчезновении, – произнёс он, – но полиция не стала этим заниматься, потому что она ушла «по собственной воле», если я правильно помню формулировку.

– Я спрашиваю не об этом. Мне интересно, почему ты её не искал?

– Где бы я её искал? С чего я мог начать? Ориентироваться было не на что. Она хотела, чтобы её оставили в покое. Такое нужно уважать.

– Каждый, кто уходит, хочет, чтобы его нашли, – ухмыльнулась Ракель и отшвырнула альбом в сторону. – Этого нельзя не понимать.

– Но что я мог сделать?

– Я этого не знаю. Это не я была на ней жената.

– Это ни к чему бы не привело. Сесилия была упряма как чёрт. И всегда поступала как хотела.

– А ты просто принял это? Просто оставил всё как есть?

Мартин сложил руки так, как делал это, когда хотел, чтобы его слова дошли до какого-нибудь особо буйного писателя или до его собственных буйных детей – как дирижёр перед оркестром, – но сказать ничего не смог. Голова была пуста, а открытый рот так и не издал ни звука. Руки снова повисли.

– Такое впечатление, что ты был доволен тем, как всё сложилось. – Ракель говорила тихим глубоким голосом. – Тебя всё вполне устраивало, и в её возвращении ты был, в общем, не заинтересован. – Она сидела на диване, ровно держа спину, скрестив ноги и обхватив руками колени. Руки напряжены, костяшки пальцев побелели. Она смотрела на него в упор и не мигая. Глаза – карие, как у него, как у Аббе, как у моряков и докеров из семьи Берг.

– Ракель, я сегодня спал четыре часа. – На самом деле не меньше девяти. – И мне хочется допить кофе, пока меня не обвинили в ещё каких-нибудь грехах.

Его дочь встала, не сказав ни слова. Вышла в прихожую, раздался хлопок входной двери и постепенно затихающий звук шагов на лестнице.

26

В музее было столько людей, что Ракели захотелось развернуться и уйти. Несколько дней она неотлучно сидела дома. Четыре пятых Ein Jahr были готовы, и, перечитывая перевод в последний раз, она поняла, что краснеть от стыда, пожалуй, не придётся. Сейчас её оглушали суета и шум, и она реагировала на все резкие движения, улавливаемые периферийным зрением. Где-то здесь отец и Элис, и хотя встречаться с ними не хотелось – во всяком случае, с отцом, который в последние дни вообще не выходил на связь, – но в данной ситуации приличия обязывали семью выступить в виде некоторой общности.

Приглашённые на вернисаж стояли группками, потягивали вино и кивали друг другу и Ракели. И пусть толпа заслоняла картины, но Ракель знала, чей взгляд направлен на неё с очередного портрета. Перемещаясь среди гостей, она старалась быть максимально незаметной, но, попав в тупик из одетых в чёрное спин, она задела кого-то плечом, протискиваясь мимо, и увидела прямо перед собой Фредерику Ларсен.

– Ракель! – воскликнула Фредерика, и Ракели тут же захотелось, чтобы та вела себя потише. Встреча с друзьями родителей всегда возвращала ей статус ребёнка; их всегда поражал тот факт, что она справилась с очередной банальной задачей: получила права, сняла квартиру, поступила в университет. Фредерику она не видела несколько лет и подозревала, что та, равно как и прочие присутствующие, живёт отчасти в замороженном времени «Люкса в Антибе», где ничего не меняется и царит вечный солнечный свет.

Фредерика посокрушалась из-за того, что ей не удалось попасть на юбилей издательства, но Союз психоаналитиков Дании проводил конференцию, которую она никак не могла пропустить, и сейчас она с нетерпением ждёт встречи со всеми, они ведь действительно очень давно не виделись. А как дела у Ракели?

– Спасибо, хорошо, – ответила та, в некоторой дезориентации от головокружительного обилия слов.

– Какое красивое кимоно, – сказала Фредерика, пощупав ткань. – Тебе идёт зелёный.

В поисках родственников Ракель перемещалась среди посетителей, пока не нашла наконец отца, который разговаривал с длинноволосым и седым незнакомцем в джинсовой куртке. Рядом стоял Элис с бесконечно скучающим видом.

Завидев Ракель, Мартин тут же отвёл взгляд, всего на секунду. После чего поднял руку в приветствии, довольно, как ей показалось, сдержанном.

– Уффе, ты же помнишь Ракель? Ракель, это Ульф.

– Давний приятель из Валанда, – представился Уффе, пожимая ей руку. – Последний раз я видел вас, когда вы были примерно такого роста. Время, похоже, действительно не стоит на месте. И это чудовищно. Где вы нашли это вино? А там ещё есть? I’ll be back [207]207
  Я вернусь (англ.).


[Закрыть], господа. До встречи.

Между ними возник пузырь молчания: Элис скроллил ленту в телефоне, Мартин смотрел в потолок и что-то насвистывал. В другом конце зала куратор выставки тестировала микрофон, звук сильно фонил. На сцену ловко запрыгнул техник и начал что-то прилаживать. Куратор, слегка запутавшись в проводах, поприветствовала всех и пригласила на сцену героя вечера.

Густав часто моргал, ослеплённый освещением, и слегка встревоженно кивал в ответ на аплодисменты. Что-то сказал в микрофон, но ничего не было слышно. «Включите его!» – крикнул кто-то. Подошла куратор, начала крутить и поворачивать микрофон. Звук снова зафонил.

– Вот, – сказал Густав, – теперь слышно? – Зал накрыло хриплым голосом человека, выкуривающего две пачки «Голуаз» в день на протяжении тридцати пяти лет.

– Нет! – крикнул Уффе, и по залу прокатилась волна смеха.

Густав улыбнулся, и стало ясно, почему ему всегда прощают опоздания и неотвеченные звонки: у него была очень красивая улыбка.

– Я не оратор, но… – произнёс он, и смех раздался снова. – В самом деле. Когда нужно говорить, лучше обращаться к Мартину Бергу. Он человек слова. Мартин, где ты?

– Здесь, – громко отозвался тот.

– Все вопросы, касающиеся моего так называемого творчества, можно адресовать ему. Он прекрасно обо всём осведомлён, начиная с семидесятых. Вот он здесь, – Густав показал со сцены, – в пиджаке антрацитового цвета. Видите? Согласен, Мартин? Будешь моим поверенным?

– Разумеется.

– Счёт пришлёшь потом. Шучу. Так или иначе, вы можете лицезреть Мартина в обличии молодого негодяя на многих картинах, которые здесь представлены. Ну, что ещё…

Дальше он сказал, что рад выставке, что для него это действительно честь, прекрасно, что собралось столько гостей, и огромное спасибо куратору Анне за такую хорошую работу. После Густав спорхнул со сцены, уступив место мужчине лет шестидесяти, который, приняв уверенную позу, спокойно озирал публику, ожидая, пока его представит куратор.

– Кей Джи, – пробормотал Мартин.

– …Кей Джи Хаммарстен, – эхом повторила куратор, – галерист Густава Беккера с восьмидесятых годов. – Раздались аплодисменты.

– Я буду краток, – пообещал Кей Джи и добрую четверть часа рассказывал о том, что был рядом с самого начала (вернее, с того момента, когда Густав начал продаваться, прокомментировал, ни к кому не обращаясь, Мартин), что для него было настоящим счастьем наблюдать за развитием Густава Беккера на протяжении всех этих лет, что творчество Беккера отличается необычайной целостностью и бескомпромиссностью, и т. д.

Ракель поискала глазами Густава, но его нигде не было.

– По крайней мере им удалось заставить Густава говорить со сцены, – произнёс её отец, когда в зале снова стало шумно. – Уже неплохо.

Ракель издала звук, который при желании можно было принять за «да». Собственно, сам зал – цветные пятна и игра светотени – напоминал скорее Моне, а не Беккера, и Ракель не сразу различила, чья рука машет ей из толчеи. Это оказалась Эллен, приятельница Ловисы. Её сопровождал тот тип с идеальной стрижкой, которого она видела на вечеринке. На языке завертелось имя: Антон? Адам?

– Я сейчас, – пробормотала она и, не взглянув на отца, ушла.

Эллен обняла её и сказала:

– Да, с Ароном вы уже встречались, – после чего Арон и Ракель пожали руки и обменялись вежливыми фразами.

– Что вы думаете о выставке? – спросила Ракель и в ту же секунду поняла, что у неё нет сил выслушивать ответ. Но поздно: Арон погладил бороду и принял задумчивый вид.

– Проделана потрясающая работа, – сказал он, – возможность проследить oeuvre [208]208
  Творчество, творческий путь (фр.).


[Закрыть] Беккера – это нечто… – Он развёл руками, будто ему не хватало слов, в чём Ракель сильно сомневалась. – Здесь видны истоки его поисков, развитие его собственной траектории. Его юношеская живопись, я подразумеваю работы до прорыва, – это уже сильная форма и артикуляция.

– Да, действительно, – кивнула Эллен.

– Другой интересный момент – это то, что Беккер часто изображает женщин, занятых интеллектуальным трудом, отличающихся от тех женщин, чья главная функция быть эстетическим объектом, неким сосудом для художественных проекций и представлений живописца о Женщине. – Арон выпрямил спину и сделал сдержанный и точно рассчитанный жест, как будто обращался не к Ракели и Эллен, а к более широкой аудитории. Он придерживался мнения, что Беккер рассматривал человека вне пола и сексуальности, и в основе этой идеи множество сюжетов, где изображаются читающие и пишущие женщины. Но эти сюжеты, в свою очередь, порождают вопросы, связанные с привлечением Беккером натурщиц, это устаревший метод, порождающий особое психологическое напряжение между портретистом и образом.

– Хм, – произнесла Ракель.

Множественное число в сюжетах с «читающими и пишущими женщинами» Арон использовал ошибочно, поскольку речь почти всегда шла о единственной женщине. В «Люксе в Антибе», конечно, фигурировала Фредерика, эффектная затемнённая и воронообразная рядом со светлой Сесилией, но её позы не имели отношения к каким-либо занятиям. То же касалось и прочих портретов. Родных и друзей Густав писал всегда – это было нечто вроде проявления нежности, – но его натурщицей была Сесилия par excellence [209]209
  Преимущественно (фр.).


[Закрыть].

Ракель совладала с собой, приветливо, насколько это было возможно, улыбнулась, подумав, что была бы не прочь, если бы за неё этот разговор продолжил какой-нибудь дублёр.

– Я пойду посмотрю картины, – сказала она, пожалуй, слишком резко, потому что Арон уже продолжал своё выступление.

Ракель надеялась, что, когда она останется одна, ей будет легче дышать, но тяжесть в груди только усилилась. Это было самое большое собрание картин Густава, которое она когда-либо видела. Висящие рядом, они подавляли. Ракель насчитала двадцать пять портретов Сесилии, написанных менее чем за десятилетие. На некоторых огромных полотнах Сесилия была изображена в полный рост, как в былые времена изображали королевских особ. Подавляюще часто она была в светлом и, словно Афина Паллада северного разлива, серьёзно, молчаливо и мудро взирала на простых смертных.

У всех работ были таблички с указанием года создания, и Ракель смогла сгруппировать их хронологически – это слово её мозг автоматически связывал и с двумя греческими понятиями времени, и с событиями собственной жизни, – как будто ангел и дьявол сидели каждый на своём плече. Она нашла картину, написанную в год своего рождения, но определить, беременна Сесилия или нет, было невозможно. Полотно называлось «Сесилия в мастерской», и во внезапном озарении (желая тут же блеснуть знаниями, она посмотрела, нет ли поблизости Элиса) Ракель узнала сюжет картины девятнадцатого века из собраний музея. Три человека в мастерской скульптора. На столе, в окружении керамических предметов и полуготовых скульптур, стояла обнажённая натурщица и рассеянно наблюдала, как двое мужчин делают гипсовый слепок её ноги.

В каталоге указывалось, что картина Густава – «комментарий» к работе Эдуарда Дантана. Три человека в мастерской: Мартин, Сесилия и сам Густав (один из немногих автопортретов, отмечалось в каталоге). У Сесилии те же поза и выражение лица, что и у натурщицы Дантана, но она полностью одета. Одной рукой опирается о стол, взгляд направлен на раскрытую газету. Мартин и Густав сидят на стульях чуть в стороне. Как и скульпторы Дантана, они чуть развёрнуты вперёд и чем-то увлечены – надо полагать, разговором, поскольку в руках у них ничего нет. Комната залита чистым красивым светом, и в ней беспорядок, характерный для работ Густава, – полные пепельницы, пустые стаканы, скомканные тряпки для скипидара.

Пока Ракель ходила по залам, у неё сформировалось твёрдое убеждение: настоящий сюжет Густава Беккера – Сесилия Берг. Разумеется, у него были ранние натюрморты, городские виды, пейзажи и портреты всевозможных знакомых, но с большинства картин на зрителя смотрит Сесилия, её присутствие ощущается почти физически, кажется, она сейчас моргнёт и заговорит глубоким жизнерадостным голосом сквозь года. Но всякое представление, думала Ракель, всегда создаётся за счёт другого представления. Сесилия на полотнах и другая Сесилия – вне рамы. Смутный образ в темноте, изъятый из истории и перемещённый в мир незримых теней. Кто она на самом деле?

Уровень шума зашкаливал. Кислород, похоже, закончился. Ракель оторвалась от картин и решила наконец сделать то, что должна была, – найти Густава.

Вокруг были люди, многих она видела раньше, но не могла определить, кто они. Она прошла мимо дамы в шёлковом платье, висевшем на крючковатом теле, опиравшемся на клюку. Когда-то она явно была красавицей, а сейчас смотрела вокруг влажным блуждающим взглядом, на губах рассеянная улыбка, один уголок рта подрагивает. Рядом с ней стояла скучающая сорокалетняя женщина и что-то писала в телефоне. Натренированная в спортзале блондинка в узких джинсах и белоснежных кедах. Обе показались ей смутно знакомыми, и Ракель решила, что это мать и сестра Густава. Чуть в стороне от них отец разговаривал с женщиной, похожей на героиню романа, которая «забывает» о еде, питаясь исключительно книгами и зелёными яблоками. Ракель обошла их стороной и в углу зала обнаружила брата, который скептически листал каталог выставки.

– Она на самом деле так выглядела? – На развороте был портрет «Историк». В уменьшенном формате неотличимый от фотографии.

– Всё зависит от смотрящего. Ты не видел Густава?

– Нет. От немца что-нибудь слышно? Нет? Тёмная история. Мне кажется, он что-то скрывает.

– Зачем ему что-то скрывать? Я ничего не писала о маме. Просто спросила, не согласится ли он дать интервью.

– Может, он заподозрил что-то неладное.

– «Заподозрил неладное»? Заподозрил, кто водится в тихом омуте? Догадался, где зарыта собака? Учуял, что прогнило что-то в Датском королевстве?

Брат как будто не услышал.

– Мне кажется, он написал вполне хорошую книгу. Смотри: она флиртует с папой? – Элис кивнул в сторону женщины-с-зелёными-яблоками, которая как раз, склонив голову, расхохоталась над тем, что сказал Мартин.

– Не надейся! – сказала Ракель.

Она почти потеряла надежду, когда заметила Густава в противоположном конце зала. Он перемещался вдоль стены, видимо, к выходу. Не выпуская его из вида, Ракель попрощалась с Элисом и направилась следом.

Когда она осуществила свой план-перехват, Густав от неожиданности так вздрогнул, что расплескал содержимое бокала, который нёс в руках.

– Чёрт! Ой, Ракель, это ты. Так непривычно видеть тебя в… – Он показал на кимоно. – Этот цвет. Господи, сколько же здесь народа. Как они сюда попали? Они просто проходили мимо? Им больше делать нечего? Я думал, тут будет тоска. – И, теребя пуговицы рубашки и поправляя очки, он спросил…    спросил, довольна ли она, как ей выбор алкоголя и что она вообще думает о выставке.

– Странно видеть повсюду маму, – сказала Ракель, прекрасно отдавая себе отчёт, что это неверная реплика. И, отступив от сценария, она внимательно наблюдала за реакцией крёстного, но тот лишь приподнял очки проверить, не испачкались ли стёкла.

– Могу себе представить, – ответил он.

Внутри у Ракели что-то затряслось, точно материковые плиты над горячей магмой пришли в движение и в разломах всё содрогнулось и загрохотало. Отовсюду на неё смотрели глаза Сесилии Берг.

– Я хочу спросить у тебя кое-что, – сказала Ракель. Голос сначала сорвался, ей пришлось повторить.

– Спрашивай, – ответил Густав с абсолютно нейтральным выражением лица.

– Как ты думаешь, почему она ушла?

Он ответил не сразу.

– Я не знаю. Не имею ни малейшего понятия. Не стоит в этом копаться, Ракель. Не надо. Пусть всё остаётся как есть. – Он вздохнул, как будто речь шла о чем-то неприятном и неинтересном, и попытался сменить тему.

– Ты был одним из самых близких ей людей, – перебила его Ракель.

– И всё равно я не знаю. Люди поступают, как им хочется. Не надо над этим думать. Думать надо, как Дилан. Don’t look back [210]210
  Не оглядывайся (англ.).


[Закрыть].

Что-то не так с полем зрения, по краям темно, мир принял форму тоннеля.

– Вы хотите, чтобы она поступала по-вашему! – Голос звучал уверенно и резко, сейчас её нельзя было перебить. – Всё, что вам не подходит, вы отрезаете и оставляете за рамками. И вас нужно поддерживать в этом притворстве. Тот, у кого это получается, считается страшно способным. Но это, – она махнула рукой на картины, – это не правда. Даже если это выглядит как правда, это всё равно не правда. Но это единственное, что я знаю о ней. Почему никто не хочет рассказать мне всё как есть.

Пока она говорила, Густав молча смотрел в пол, а когда он поднял взгляд, на его лице вспыхнула та самая улыбка победителя, уверенного, что жизнь прекрасна. Лицо Ракели напоминало застывшую посмертную маску, а сдерживаемые слёзы обжигали веки.

Резко развернувшись, она спустилась по лестнице и, тараня толпу, пересекла фойе и распахнула двери, кимоно развевалось, как парус.

Ракель успела дойти только до Гётаплатсен, когда пришло извещение о новом письме. Она схватила телефон.

Филип Франке просил прощения за то, что заставил ждать, но он был занят переездом в Париж. Он с удовольствием встретится с ней и даст интервью. Она может предложить подходящую ей дату.

У неё подкосились ноги. Минут пять она просидела на скамейке у фонтана, и за ней никто не пришёл. Как только руки перестали дрожать, она написала ответ.