Текст книги "Бумеранг из детства"

Она стояла, стройная и высокая, несколько просительно глядя на молодого человека, оказавшегося неожиданно настойчивым в желании немедленно забрать ее с собой, и старалась не показать своим видом, какие мысли ее одолевают.

«То, что ты здесь – совсем неспроста, – Лена смотрела на стоящего рядом Эрика, приветливо ему улыбалась, но думала о совсем не веселых вещах. – Не знаю точно, что ты задумал, но ехать с тобой сейчас никуда не собираюсь. Свободный день взять не проблема, но делать этого я не буду. Нужно просто найти подходящий аргумент, чтобы ты ушел и оставил меня в покое. Вечером я все расскажу Инго, ему придется встретиться с тобой еще раз, чтобы ты понял – ни звонить, ни тем более встречаться со мной тебе больше не стоит. Очень жаль, но тебе придется забыть меня – надо было раньше беспокоиться о гармоничных отношениях».

– Давай отойдем немного в сторону – здесь мы мешаем людям проходить. Мне нужно тебе показать кое-что важное, – недовольно произнес Эрик сквозь зубы, не глядя на собеседницу.

– Только быстрее, меня уже ждут, а я не люблю опаздывать, ты же знаешь, – Лена заметно нервничала и с большой неохотой последовала за спутником. Она уже пожалела, что вообще вышла на улицу.

Молодые люди отошли метров на пять в сторону и скрылись за углом здания. Девушка стояла, слегка поеживаясь от свежего утреннего ветра, нетерпеливо переминалась с ноги на ногу, то поглядывая назад через плечо, то переводя взгляд на Эрика в ожидании, когда он покажет, что хотел и перестанет ее задерживать. На закрытой от посторонних взглядов маленькой площадке юноша почувствовал себя уверенней, приоткрыл свой рюкзак и начал там что-то искать – неторопливо, будто раздумывая, а правильно ли то, что он делает. Наконец, найдя нужный предмет, он потянул его из рюкзака и обернулся к девушке, привлекая ее внимание:

– Смотри, Лена, это пистолет, если ты еще никогда не видела. Это не игрушка, он – настоящий. Оружие специально куплено для этого случая. Я догадывался, что ты найдешь любую причину, чтобы только не идти со мной. Вот видишь, я хорошо подготовился к нашей встрече. Если ты сейчас не пойдешь со мной, я тебя тут же застрелю и застрелюсь сам. Альтернативы нет, поэтому выбирай и долго не раздумывай. Или идешь со мной, или тут останутся лежать два трупа… Мы стоим с тобой здесь, как машина на запрещенной парковке, сюда в любую минуту может кто-нибудь заглянуть, поэтому времени на размышления не так много. Мне терять нечего, в тюрьму я из-за тебя не пойду. – Эрик передернул плечами, поправил свободной рукой очки, спрятал пистолет обратно в рюкзак, но руку оттуда не вытащил.

– Ты что, заболел или совсем с ума сошел? – побледневшими губами едва слышно произнесла девушка, не успев до конца оценить опасную обстановку, но решив все же постоять за себя. – Где ты взял пистолет и что все это значит? Что ты хочешь от меня? Зачем ты действительно приехал, что собираешься делать – не с пистолетом же меня на встречу вести? А если кто-то сюда и правда заглянет – не шути так, это не смешно! Пожалуйста, оставь меня в покое и уходи, откуда пришел. – Она попыталась отшатнуться от парня, сжавшись в комочек и став вдруг маленькой и совершенно беззащитной от страха и непонимания происходящего.

– В покое я тебя не оставлю, не для этого приехал, – угрожающе произнес тихим голосом Эрик. Уловив движение в сторону, он моментально притянул дрожащую и напуганную девушку к себе. – Сначала мы поедем к тебе домой. Ты скажешь матери, что тебе нужно взять документы для собеседования, после этого мы поедем ко мне. Мы должны еще раз, не спеша, поговорили и разобрались в том, почему ты меня оставила. Твоего дурацкого объяснения по телефону недостаточно, мне нужны подробности. С самого начала я знал, добровольно ты со мной никуда не поедешь. Что ж, пришлось пойти на хитрость. Не такой я дурак, как ты думаешь!

– Эрик, послушай меня! Я никогда не думала, что ты дурак, это тебе прекрасно известно! И потом, я объяснила подробно, почему мы с тобой друг другу не подходим, или, вернее, почему ты мне не подходишь. Или я тебе…, – все больше путаясь в словах от подступившего к горлу спазма страха, тихо заговорила девушка, опустив глаза и боясь взглянуть на стоящего вплотную к ней парня.

– Кажется, я не давал тебе повода усомниться в том, что ты мне не подходишь, – резко осадил он ее, обеспокоенно поглядывая по сторонам. – А теперь поехали, здесь оставаться больше небезопасно. Подумай о других, если не думаешь о себе. Я готов на все!

– Не шантажируй меня, ты сам понимаешь, у меня нет другого выхода, как только ехать с тобой, – заикающимся от нелепости происходящего голосом опять заговорила Лена. Она начала понимать, в какой переплет попала и пыталась унять бившую ее нервную дрожь. – А если мама не отпустит меня с тобой? Она знает, мы с тобой давно расстались, а сегодня вечером я встречаюсь с Инго. Она может просто тебе не поверить или что-то заподозрить. И вообще не понятно, для чего заезжать ко мне, мы же можем сразу к тебе поехать!?

– Глупая! Не хочу, чтобы с твоей фирмы позвонили и сказали, что ты не вышла сегодня на работу. Твоя мать может забеспокоиться и начать тебя разыскивать. Нельзя, чтобы она раньше времени начала волноваться – это не входит в мои планы. Она не должна ни о чем догадаться, и твоя задача – все рассказать ей так, чтобы она не только ничего не заподозрила, но и легко отпустила тебя со мной, – Эрик криво усмехнулся. – Если она только попытается меня задержать или решит, что ты едешь со мной не по доброй воле – придется ее застрелить. Сегодняшний план стоил долгих два месяца моей жизни и я не позволю, чтобы он сорвался из-за такой мелочи, как твоя мать. Ты ведь не хочешь, чтобы она умерла по твоей вине? Никто, кроме тебя, не должен отвечать за твою ошибку.

Пристально взглянув на поникшую и оттого ставшую похожей на воробышка девушку, он взял ее свободной рукой за локоть. Другую руку с зажатым внутри пистолетом он по-прежнему держал в рюкзаке. Не раздумывая больше ни минуты, парень повел напуганную подругу к автобусной остановке, строгим тоном еще раз предупредив по дороге:

– Не смей даже пикнуть! Если ты завопишь о помощи, это будут твои последние слова в жизни, запомни, я не шучу. Все шутки с тобой закончились, когда ты меня оставила, сейчас начинается моя игра! Говорят, что перед смертью человек вспоминает свою жизнь за одну минуту. Не знаю, насколько это правда, но теперь тебе самое время вспомнить, что ты любила, когда была маленькая, потому что до старости ты уже вряд ли доживешь!

Лена еще больше вжала голову в плечи и, кажется, даже перестала дышать. Механически переставляя ноги, она шла вперед, ничего не видя перед собой, крепко прижатая к спутнику его цепкой рукой. Дойдя до автобусной остановки, они разом остановились, стоя тесно друг к другу, но глядя в разные стороны. Он – с тревогой по сторонам, она – с испугом себе под ноги. Подъехавший через две минуты автобус был почти пуст, но они прошли в самый конец салона и сели на последнее сидение, еще больше отгородившись от окружающего мира.

«За что мне это наказание? – беспокойно заметались обрывки мыслей в голове Лены. От страха она не могла собрать их вместе и начать целенаправленно думать. – Что делать с этим сумасшедшим? Он действительно может нас всех перестрелять – и маму, и меня, и тех, кто под руку попадет. На помощь звать нельзя – слишком опасно. Главное, чтобы мама ни о чем не догадалась. Она временами бывает до ужаса внимательная и если вдруг сейчас о чем-то догадается, нам обеим конец! Где взять силы? Что делать? Нужно быстро найти документы и как можно скорей уйти из дома, а там посмотрим, может быть, что-нибудь я придумаю. Теперь нужно постараться отвлечь этого ненормального разговором, чтобы самой успокоиться».

– О какой смерти ты говоришь, и почему я должна вспоминать детство? – тихо спросила Лена, пытаясь унять колотившую ее дрожь. – Объясни, что ты хочешь, и не пугай меня лишний раз пистолетом. Понятно, что ты вооружен. Я не буду провоцировать тебя, обещаю.

Страх сжимал до размеров горошины бешено колотящееся сердце девушки, но она заставляла себя думать только о том, чтобы как можно быстрее отвести свалившееся на нее несчастье от дома, от матери и не навлечь еще большую беду. О себе и об опасности для своей жизни ей как-то не думалось.

– Ну, говорят, что когда человек приговорен в смерти, то вспоминает свою жизнь за одну минуту, – важным тоном повторил Эрик, будто объяснял урок нерадивой ученице. – Мы поедем ко мне домой и без спешки поговорим с тобой о том, что же в действительности между нами произошло, а там – кто знает, чем это может закончиться.

– Да, но ты сказал, мы должны убедить маму, чтобы у нее не возникло никаких подозрений, а мы еще до дома не доехали, – Лена попыталась немного запутать Эрика, чтобы заставить задуматься и выиграть немного времени: быстро думать у него никогда не получалось. – Пока приедем, пока поговорим, пока я найду документы – пройдет не одна, а минут тридцать. Мне что, так долго нужно думать о детстве? И кто меня приговорил к смерти, разве я совершила что-то против закона?

– Ты мне мозги не забивай дурацкими вопросами, – Эрик захотел обидеться на непонятный смысл разговора, и, как реакцию, еще сильнее прижал к себе рюкзак с пистолетом. Тяжелым взглядом он уставился в окно. Автобус слегка дернулся и остановился. Эрик очнулся, отвернул голову от окна и обрадовался, как будто увидел там ответы на поставленные вопросы.

– На следующей остановке выходим! Что касается твоего вопроса, то про детство можешь потом подумать, время еще есть. Про второй вопрос я тебе позднее все объясню, а теперь вставай и пошли на выход – почти приехали.

Эрик встал и свободной рукой потянул за собой Лену, ухватив ее за рукав тоненькой летней курточки. Подойдя к дверям, он прижал девушку боком к вертикальной стойке, схватившись сзади за нее рукой, чтобы удержать равновесие. Правую ногу он выставил далеко вперед, чтобы при открытых дверях девушка не смогла вырваться и убежать. К левому боку Эрик судорожно прижимал черный рюкзак, прихватив его снизу. Сам недоверчивый, он боялся, что кто-нибудь смелый может выхватить из рук его сокровище.

За окном распускался теплый май. Воздух был по-утреннему прохладен, небо светилось ярко-голубыми красками, ничто не предвещало плохой погоды. Автобус подъехал к остановке. Здесь его ожидали несколько человек, чтобы ехать дальше по своим делам. Двери салона открылись, выпуская молодых людей – они были единственными, кто захотел выйти.

Время отсчитывало для них свой, только ему известный, счет.

Глава 5      Лена, 7 лет

Лена сильно изменилась с тех пор, как начала жить с больной бабушкой в одной комнате. Она стала меньше разговаривать, уверенная в том, что ее наказали этим соседством за то, что она много говорит. Ребенок думал, что молчанием может вернуть назад прежнее течение жизни в семье, когда все были довольны, и еще больше замыкалась в себе. Никто не знал, о чем разговаривали двое – старая больная властная женщина и маленькая напуганная девочка, когда вечером закрывалась дверь в их комнату. Никто не слышал их разговоров и не мог сказать, как сильно влияла на ребенка бабушка. То, что она не любила Лену, было очевидно. И то, что Лена ее опасалась, тоже было видно невооруженным взглядом. Отчего молчали и ничего не предпринимали ни отец, ни мать, которые, несомненно, любили дочку? Сложный вопрос.

Мать Нины была вечно занята на работе, поэтому она росла самостоятельно. Сама ставшая матерью, Нина не могла себе представить, что нужно специально и много заниматься ребенком – у нее, как прежде у матери, не было свободного времени. Кроме основной работы, она часто брала подработку на дом и вечерами сидела с напряженной спиной, склонившись над бумагами. Нина намного больше времени проводила с детьми, чем когда-то ее мать с ней и братом, и женщине казалось, что этого вполне достаточно, чтобы ее девочки не чувствовали себя обделенными вниманием.

В бухгалтерских книгах никто не написал, что дети рождаются разными – кому-то достаточно толики материнской любви, а кому-то ее постоянно не хватает; одни дети глубоко переживают эту нехватку, переключаясь на другие объекты, приносящие любовь, а другие никак не могут с этим справиться. Те, кто в детстве недополучил любви, берет эту недолюбленность дальше, усугубляя без того полную проблем взрослую жизнь. Выросшие без любви дети с упорством ослика ищут потом того, кто подарит им недоданную в детстве любовь. И этот кто-то не всегда будет делиться любовью безвозмездно. Данного закона жизни не знали в то время ни Нина, ни тем более Лена, которой едва исполнилось семь лет, и она готовилась идти в первый класс.

«Я хочу тоже быть как мама и сестра – красивой, уверенной, умной, со всеми милой и приветливой, но у меня почему-то не получается. Красивой, как сестра, я, наверное, стану позже, когда подрасту. А может быть, не стану никогда, пока не знаю. Ум у меня тоже не вырос, поэтому нужно опять подождать. Разговариваю я, как маленькая, часто меня никто не слышит, да еще и голос у меня тихий. Раньше я говорила много и громко, но потом стала бояться. Мама однажды сказала, что слишком болтливым девочкам подрезают язычок. Не хочу, чтобы мой язычок подрезали, поэтому стала тихо разговаривать. Мама потом сказала, что пошутила и никто никому языки не укорачивает, все равно страшно. А вдруг этот закон не отменили, а мама просто этого не знает? Когда я хочу дома рассказать про школу или про подружек, мне не дают выговориться, ни у кого не хватает терпения до конца меня выслушать, со мной поговорить. Всем или некогда, или неохота…»

Никто в семье Михеевых не обращал внимания на то, как изменилась маленькая девочка за последнее время. У каждого были ежедневные заботы, и посмотреть вниз, на сидящего в стороне невеселого ребенка никто особенно не хотел. Самая большая ответственность за подрастающих детей, конечно, лежала на матери. Ей, носивших детей под сердцем долгих девять месяцев, должно быть лучше всех известно, что те маленькие жизни, которые она произвела на свет, нужно дальше лелеять, чтобы они не зачахли без ласки и любви. Но что делать ей, взрослой женщине, если приходится разрываться между работой, детьми, домашним хозяйством и больной матерью?

В Советском Союзе действовали свои законы, которые с человечностью никоем образом не были связаны – женщина считалась не столько женщиной, сколько членом общества, обязанным работать по восемь часов в день, а в свободное от работы время стоять в бесконечных очередях, делать покупки, ехать в битком набитом транспорте домой, забрав по дороге из садика ребенка (или детей), а дома готовить, стирать, убирать. Если же в семье оказывался больной человек, то заботы о нем ложились тоже на плечи бесполого члена общества. Советские женщины быстро старились, грубели и черствели сердцем.

Муж тоже требовал внимания и любви, и о себе хотя бы иногда нужно было подумать. И если Оле исполнилось четырнадцать лет, и ее занимали свои подростковые интересы, в которые она окунулась с головой, то маленькой Лене заботы матери явно недоставало. Работающей матери не хватало ни времени, ни сил проявить чуть больше интереса и нежности к подрастающей дочери.

Лена говорила тихо, делала все медленно, интуитивно замедляла жизненный ритм, чтобы хотя бы так привлечь к себе недостающее внимание. Ее усилия были истолкованы иначе, в чем виноваты, естественным образом, родители, а не ребенок. Они были вполне довольны, что Лена не доставляет им больших хлопот, молча сидя у себя в уголке и тихо занимаясь детскими делами. Она редко кого о чем-либо просила, и все были рады – что может быть удобней тихого, послушного ребенка, которого не слышно и не видно?

Никто из взрослых не уловил того момента, когда Лена начала отгораживаться от семьи, не захотевшей взять ее в круг полноценным и равноправным членом, а вытолкнула ее в жизнь с больным взрослым человеком. Ни один ребенок не готов жить в чужих болезнях и страданиях, потому что рожден для радости. Когда же обстоятельства вынуждают семью отнять часть детства у подрастающего малыша, ему не остается ничего другого, как замкнуться в себе, потому что его протесты никто не желает слушать.

Нина прекрасно понимала, что их решение поселить бабушку к младшей внучке, которую та не любила, однозначно направлено против маленькой Лены, против ее детских интересов. Но альтернативы замученная бытом хозяйка семьи не видела. У нее не получалось сделать так, чтобы всем в непростой ситуции оказалось уютно и хорошо. Приходилось ужиматься и выворачиваться, живя впятером в малюсеньких трех комнатах. Молодая женщина просто закрывала глаза на происходящее, отворачивалась и покрепче сжимала губы. Ей больно было видеть страдания маленького человечка – ее собственной дочери. Подсознание матери трепетало и давило на нее страшным укором:

«Не могу больше этого видеть. Я больше так не хочу, но что же делать? Никак не получается, чтобы все в одной семье выиграли гонку по жизни. Мы хоть и семья, но каждый из нас играет за собственную команду, то есть за себя. Все не могут выиграть на этом отрезке жизни, обязательно будут проигравшие. Я совсем не хочу, чтобы проигравшим оказалась моя дочь, но и сама проигрывать не могу. Только на мне лежит ответственность за благополучие всей семьи. Справлюсь ли? Должна, я должна, другого выхода просто нет. Моя семья должна выжить. Выжить – вот главная цель, а как и с какими потерями, об этом думать сейчас я просто не в состоянии. Если мне действительно начать думать о возможных последствиях сегодняшней жизни, то лучше закрыть глаза и умереть, потому что я надорвалась. Тяжело нести неподъемную ответственность за всю семью, но ничего другого, к сожалению, жизнь предложить не может. Приходится жить дальше с тяжелой ношей неудовлетворенности и предательства по отношению к собственному ребенку. Но если не предавать ребенка, то значит, предать собственную мать. Именно так – эти двое важных людей стоят на разных сторонах правильного и справедливого решения. Маленькая дочь или старая больная мать? Кто важней? Для кого сделать лучше, чтобы другой не пострадал? Однозначно не решить эту задачу, в ней кто-то один обязательно остается за скобками, и я знаю, кто это.

Если я предам сейчас мать и вытолкну ее из семьи, она быстро умрет, и я не смогу простить себе этот поступок. Всю оставшуюся жизнь мне придется жить с чувством вины за ее преждевременную смерть, и я уже сейчас знаю, что это чувство съест и укоротит отмерянное мне на земле время. Придется жертвовать маленькой дочкой. Она подрастет и поймет, что выбора у меня просто не было. А если не поймет? Должна понять, но все – потом. Сейчас главное – выжить».

Но даже наедине со своими мыслями Нина не могла признаться в том, что возможно были и другие причины ее страусиной политики по отношению к младшей дочери. Она, как многие ее сверстники, росла в семье при непререкаемом авторитете родителей. В то время, когда даже взрослые дети не только почитали родителей, но и в угоду их спокойствию и душевному комфорту приносили в жертву интимные отношения, живое общение с детьми и другие радости жизни – лишь бы не сердить мать с отцом. Тем более, если один из них или оба были людьми эмоционально черствыми, грубыми, подчиненными лишь работе, идеологическим штампам или мнению окружающих. Вечная проблема отцов и детей усугублялась не только давлением консервативного старшего поколения, но отсутствием или нехваткой важной информации по жизненным вопросам. Никто никого не учил искусству общения друг с другом. Да и как кого-то учить тому, о чем сам не знаешь?

Лена не могла догадаться о мучениях матери, потому что жила своими маленькими интересами, которые никто с ней не разделял по причине ее молчания. Она скучала по общению со старшей сестрой, которая вступила в подростковый возраст и отдалилась от Лены, поэтому почти не уделяла ей прежнего внимания. Лена молча наблюдала, как Оля делает уроки, одевается, причесывается, смотрится в зеркало. Она все примечала, но не обременяла никого своими мыслями или догадками. Везде маленький ребенок встречал не явный, но ощущаемый ею неосознанный отпор – никому не хотелось брать на себя лишние заботы – у каждого своих достаточно. Да и зачем обращать внимание на того, кто молчит? Дитя не плачет – мать не разумеет. Мудрый народ давно облачил такой род общения в семье в мудрую пословицу.

Лену раздражала лампочка в комнате – она висела около кровати бабушки и мешала ей спать. Хотя в ночник вкручена самая маленькая лампочка, для семилетней девочки она все равно светила ярко, свет бил по глазам, заставляя то и дело просыпаться. Лена мечтала спать, как раньше, с Олей в темной и тихой комнате, вдыхать аромат прочитанных сказок, детского мыла и ягодной зубной пасты, а не просыпаться каждый раз от запаха тяжелой болезни, непереносимого характера бабушки и взрослой безысходности. Пытаясь бороться за собственную свободу, Лена интуитивно выбирала единственный доступный ей метод.

«Только когда болею, я могу оставаться в постели целый день и высыпаюсь, потому что мама разрешает мне лежать в их спальне. Там очень тихо, чисто, уютно и всегда свежий воздух. Там не пахнет бабушкиными лекарствами и мокрыми тапками. Мама ухаживает за мной, чтобы я быстрей поправлялась – приносит чай с малиновым вареньем или медом, печет вкусные пирожки с творогом. Разве можно хотеть быть здоровой? Нет, мне поправляться совсем не хочется, потому что опять надо идти в комнату, которую я совсем не люблю. Мама говорит, мне нужно научиться терпеть, я маленькая и должна слушать старших, а бабушка больная, ее нужно жалеть. Все это понятно, но кто тогда меня пожалеет? Или мне тоже нужно вначале стать старой и больной, чтобы все увидели, что мне плохо?

Мама говорит, что любит меня, но я ей последнее время перестала верить. Когда любят, не ругаются, а она меня ругает все чаще. Если мама сердится, то начинает говорить со мной строгим тоном, тогда я от страха совсем не понимаю, как и что надо делать и все окончательно порчу. Особенно мама ругается, что я все время обрываю заусеницы на ногтях, и пальцы из-за этого нарывают. Но я же не виновата, что у меня такие ногти – они всегда сами задираются и зарастают кожей. Мне приходится кожу все время откусывать, потому что она мешается и не дает жить спокойно. Маленькие девочки не могут делать маникюр, как мама. Вот у Оли ногти красивые и не зарастают, как у меня. Мама все время видит у меня на ногтях кровь, иногда даже не ругается, а хватается за голову и бормочет что-то непонятное. Как же ей объяснить, что мне становится легче от небольшой боли. Мне больно и я меньше думаю о комнате, где живу с бабушкой и которую так ненавижу…»

Эта суббота выдалась теплой. После целой недели дождей небо расчистилось и радовало всех голубизной. Теплые солнечные лучи щедро падали вниз, купались в грязных лужах, рассыпались яркими пятнами на стенах домов. Еще за завтраком Нина с Олегом начали стоить планы на выходные, радуясь предстоящим свободным от забот дням.

– Я вчера звонила Ирине, она пригласила нас в воскресенье к себе в сад на шашлыки. Ну что, поедем? – весело спросила Нина, собирая посуду со стола. – Рано утром уедем, вечером вернемся.

– Я не могу, у меня выступление, – отказалась от поездки старшая Оля и тут же спросила обиженным тоном: – Если вы все поедете в сад, то не пойдете смотреть на меня?

– Оля, мы столько раз ходили на твои концерты и знаем, как хорошо ты танцуешь. Нам с папой так хочется немного отдохнуть и побыть с друзьями. Ведь ты тоже часто собираешься с подружками, – терпеливо объясняла Нина дочери, чтобы та прекратила дуть губы.

– Ну ладно, нет – так нет, пойду собираться. Сейчас зайдет Юля, мы с ней поедем на тренировку, – Оля неторопливо встала из-за стола.

Мнение маленькой Лены никто не спрашивал – она должна была ехать с родителями.

– Мама, – подала и она голос, не желая отставать от сестры, – я хочу уток покормить. Лиля рассказывала, что в парке много уточек, они с бабушкой их хлебом кормили… А в сад я тоже не хочу.

– Леночка, в сад мы едем завтра. В парк ты можешь сходить с папой сегодня, потому что у меня совсем нет времени, – ответила извиняющимся тоном мать и вопросительно посмотрела на мужа. – Олег, может быть, вы съездите с ней вдвоем часа на два в парк? Меня ждет уборка и к семинару надо подготовиться. Лена, я тебе вечером книжку почитаю про Кубарика и Томатика, хорошо? – обратилась она к младшей дочери, поймав утвердительный кивок мужа.

– Да, мы поедем с папой, – обрадовалась Лена, тоже выходя из-за стола. – А что мне надеть и где пакет с хлебом для уток?

– Хлеб я вам приготовлю, а теперь пошли, посмотрим, что у тебя есть чистого из одежды, – обе, довольные, вышли из кухни.

Через две минуты Нина вернулась озабоченная.

– Олег, похоже, что ни в какой парк вы не поедете. У Лены опять проблемы с руками, но такого я еще не видела. Как можно такое просмотреть – у нее на обеих руках страшно загноились ногти. Она опять дергала заусеницы, теперь на ее руки страшно смотреть. Иди, погляди сам, она в комнате переодевается, – расстроенная мать села на стул и обхватила голову руками. – Когда же это кончится, ну почему у нее все не так, как у других детей? То она штанишки до шести лет пачкала, то ни в один кружок ходить не хотела, бастовала, то у нее руки бородавками обсыпало и пришлось их выжигать. Ребенку все хочется сделать поперек, а почему – не знаю, загадка. Ее протесты так и лезут наружу…

Вернувшийся Олег только покачал головой на вопрос, застывший в глазах жены:

– Не знаю, что сказать. Выглядит не очень хорошо, но ты должна решать, что делать, ты же мать.

– Поликлиника сегодня не работает, а до понедельника ждать опасно, нельзя рисковать, – приняла решение Нина, не обращая внимания на то, что ответственность, как всегда, была переложена мужем на нее. – Мы едем сейчас в больницу, есть же у них дежурные врачи, нас должны принять. Пошли собираться, поедем все вместе, – Нина поднялась со стула.

– Может быть, вы вдвоем съездите? – нерешительно спросил Олег, – а я дома останусь.

– Почему? – не поняла Нина. – У тебя какие-то дела?

– Да нет, никаких дел особенных нет, просто хотел почитать книжку, – протянул Олег, но, встретив взгляд жены, произнес под давлением невысказанных слов: – Ну, хорошо, пойду переодеваться.

– Леночка, как твои пальчики, болят? – Нина зашла в комнату, где дочь натягивала чистые носочки, собираясь гулять в парке.

– Нет, не болят, – ответила девочка, не поднимая головы. – Они просто тукают, и сгибать их я не могу, а так не больно. Мы уже поехали? Я пошла за папой.

– Лена, вы с папой поедете кормить уток в следующий раз, не сегодня, а сейчас мы все вместе поедем в больницу. – Переведя дыхание и глядя в широко раскрытые, ничего не понимающие глаза ребенка, мать продолжила: – Твои пальчики нужно подлечить, видишь, какие они стали толстые и желтые. Доктор посмотрит и скажет, что мы должны делать. Если он выпишет мазь и отпустит домой, вы поедете с папой в парк, а если доктор не разрешит пока гулять, тогда мы вернемся домой.

Выйдя втроем на яркое солнце, они поспешили на автобусную остановку. Ехать было недалеко, и уже через пятнадцать минут они входили в приемный покой больницы. Дежуривший врач вышел к ним минут через десять.

– Доктор, – кинулась тут же к нему взволнованная мать, – посмотрите, пожалуйста, моего ребенка. У нее руки…

Пока она, запинаясь от волнения и пережитого страха, пыталась объяснить причину их появления, к ним подошел отец, держа девочку за запястье. Врач, продолжая слушать торопливую речь матери, внимательно осмотрел со всех сторон руки девочки, улыбнулся и задал маленькой пациентке несколько вопросов, на которые та охотно ответила. Приняв, видимо, решение, он попросил отца отойти с ребенком подальше, оставшись наедине с матерью.

– У ребенка сильное нагноение пальцев – подкожный панариций на восьми пальцах из десяти. Что ж Вы, мамаша, так запустили девочку?! – Он укоризненно смотрел на женщину. – Вы сейчас возьмете девочку и пройдете со мной в операционную. Сестра ее подготовит, но вам лучше остаться во время операции с ней, вы все-таки мать и ребенку будет не так страшно. Ваш муж пусть подождет здесь, я думаю, что за час мы управимся.

– Что вы будете с ней делать? – дрогнувшим голосом спросила Нина.

– Я вскрою нарывы около ногтей и почищу их. Не волнуйтесь Вы так, мы предварительно проведем обезболивание. Поверьте, девочка боли не почувствует. В больнице мы ее не оставим, но вам придется ездить на перевязки. Ну, во всяком случае, первую неделю, а потом посмотрим.

По мере того, как доктор говорил о предстоящей операции, Нина все больше бледнела. Она сделала шаг назад, прислонилась к стене и спросила не очень громко:

– Доктор, а можно, мой муж побудет с дочкой? Я не могу переносить вида крови, мне сейчас уже плохо, и вида операции я не выдержу. Пожалуйста… – умоляюще посмотрела она ему в глаза.

– Мне все равно, кто останется с девочкой, главное, чтобы она не боялась. Когда договоритесь, обратитесь к сестре, – с этими словами он повернулся и пошел по направлению к двери, куда вход был разрешен только персоналу.

Оставшись одна, Нина постояла неподвижно несколько секунд, потом поманила к себе Олега. Он оставил Лену стоять у окна и подошел ближе. Нина тихонько попросила его умоляющим голосом:

– Врач сказал, что будет вскрывать Лене нарывы на пальцах. Пожалуйста, иди с ней один, я не смогу видеть, как моего ребенка режут, и не переживу вида ее крови. Если я в операционной потеряю сознание, то напугаю ребенка. Пожалуйста, иди с Леной, она не должна там быть одна!

Предложение Олегу совсем не понравилось, но, вспомнив, как год назад жена потеряла сознание от вида текущей крови из пореза у него на руке, он нехотя согласился. Вдвоем они подошли к тихо стоявшей у окна девочке.

– Детка, – сказала Нина, – прости меня. Вместо парка тебе придется идти с папой совсем в другое место. Доктор сказал, что подлечит твои пальчики, и они совсем скоро заживут. А потом мы с тобой обязательно сходим в парк к уточкам, хорошо, моя маленькая? – Ответа от ребенка мать не ожидала. – Я подожду вас здесь, доктор разрешил только папе сопровождать тебя.

За Леной с Олегом закрылась дверь, Нина подошла к стоявшему в углу креслу и буквально рухнула в него. Последующий час ожидания стал для нее сущим адом. Покинуть свой пост она боялась, чтобы не пропустить выходящих после операции родных, но и сидеть долго на одном месте уже не могла. Так и металась она, ненадолго выходя на свежий воздух и почти тут же заходя обратно. Наконец дверь приемного покоя открылась в очередной раз и выпустила вперед Лену, руки которой были спрятаны под бинтами. Незаметно смахнув слезу, Нина быстро подошла к дочери, осторожно прижала к себе и замерла на некоторое время.