Текст книги "Однажды Трубадур"

Гильем лежал на нестаром еще войлочном тюфяке возле очага в верхней зале башни. Сон упорно не шел к нему, несмотря на усталость; Гильем думал о том, кто приютил его в лесном убежище, о том, кто первым спел его песню. Он ничем не мог помочь Письмецу, не всходить же на эшафот с ним за компанию?! Гильем в сотый раз повторял себе эти разумные доводы, пытаясь унять глухую тоску. Взор его беспорядочно блуждал по темному закопченному потолку, ища ответы в тенях, прячущихся в перекрестьях балок; наскучив мраком, он обратился к огню. Это пламя совсем не было похоже на сердцевину хмельного апельсина, оно отсвечивало недобро-лиловым, глодало поленья багровыми беззубыми деснами, выплевывая серую золу. Гильем смотрел, не отрываясь, пока веки его не отяжелели и он не погрузился в полусонье, дрожащее, балансирующее на грани реальностей. И его ничуть не удивило, когда из горячего воздуха проступило лицо Письмеца. Вскоре лихой сидел рядом с трубадуром.

– Благодарю тебя, брат певец. – Гильем смотрел в глаза, уже ничем не отличающиеся от глаз сокола, все так же сидящего на плече разбойника.

– И я тебя благодарю, господин. – Письмецо почтительно склонил голову, что почему-то совсем не удивило трубадура.

– Где ты?

– Там, куда желал попасть – и куда сам шел.

– Кто ты?

– Твой верный слуга – как только ты сочтешь возможным вернуться домой.

Гильем сощурился… сквозь фигуру Письмеца проступали очертания массивного камина.

– Позволь мне просить тебя. – Письмецо снова поклонился, – Прошу, возьми себе моего сокола. Он послужит тебе, – и он снял со своего плеча притихшую птицу и посадил ее на руку Гильему.

– Прощай. – Сон мягко опрокинул трубадура навзничь и, подув ему в лицо сладким запахом цветущих лип, затушил тревожные мысли.

Утром Гильема разбудило щекочущее прикосновение перьев. Открыв глаза, он встретил холодный, но вполне дружелюбный взгляд; осторожно, с почтением, трубадур погладил соколиные крылья.

– Эй, приятель, как звать твоего дружка? – Окликнул трубадура кто-то из домочадцев Лорака.

– Письмецо. – Вырвалось у Гильема.

За общим столом Гильем узнал о том, что главарь разбойничьей шайки околел нынче ночью, не дожив всего нескольких часов до казни, столь любовно продуманной сеньором. О том, что добро, накопленное лихими, так и не найдено. О том, что подобранный в лесу парень вовсе не попрошайка и не беглый монах, а самый настоящий трубадур. Гильем почувствовал на себе десяток любопытных взглядов, встал и поклонился. О том, что в замок званы гости – послушать этого, найденного. Кусок не лез в горло Гильему, и он ушел искать кого-нибудь, кто смог бы дать ему хоть какую виолу, завалявшуюся в кладовой замка. Виола нашлась, нашлась и пустая комната, где трубадур весь день проверял свою память и готовил горло и пальцы к выступлению. Как ни странно, он и думать забыл о том, что придется закрывать свое лицо, задыхаясь под тяжелым капюшоном; был он спокоен и сосредоточен.

Уже ближе к вечеру трубадур спустился в поварню, выпил теплого молока с хлебом и присел возле еще теплой хлебной печи; привалившись к ее боку, он не заметил, как задремал. Из густой тени, затянувшей угол, вышла Аэлис… сокол, сидящий на плече Гильема, встрепенулся, приветствуя ее.

– Больно? – Спросила она, едва ощутимо прикасаясь к его лицу.

– Уже нет. – Даже во сне он был удивлен.

– А здесь? – Ее пальцы тронули грудь трубадура.

– Всегда

– А когда меньше? – Что-то было в ней неуловимо знакомое.

– Когда пою. И… вот сейчас.

– Гильем… – Аэлис заглянула ему в глаза, – ты помнишь свою мать?

– Мама?.. – Он нахмурился, сжал губы… этих воспоминаний было слишком мало, но, стоило ему поглубже опустить свой взгляд в темное пламя глаз Аэлис, как он увидел.

Отец – тяжелые руки с увесистыми кулаками, кривые проворные ноги, веская речь. Мать – водопад черных волос, горящиее глаза, тонкие пальцы. Детей тогда приютила тетка, незачем им было все это видеть. Чего не заметил отец? Что как громом поразило его брата Рамона, оставшегося погостить в доме Камарго? Тени? Но ведь ночь испокон веку полна теней, да и как же иначе? Тяжелое дыхание, переходящее в долгий стон? Сны исторгают у людей и не такое… Что ты учуял, святой брат, какой нездешний ветер обжег твои ноздри? И зачем привязывать слабую женщину к кровати, терзая ее запястья и щиколотки грубыми веревками, прежде чем прочитать над нею слова молитвы? Прочитать не одному – сколько ты призвал таких же, как и ты, облеченных смиреннейшей в мире властью? Зачем вы окружаете ее, и без того напуганную, черным кольцом ваших ряс? Зачем роняете слова, каждое из которых заставляет ее кричать от невыносимой муки?

Детям сказали, что мать умерла от гнилой лихорадки. Но невозможно было не подслушать, как судачили кумушки-соседки, что не вынесла Лора отчитки, уморили ее эти монахи… вечно им дьявол мерещится, небось, знаются близко, вот и чуют его за версту.

– Ты знал?

– Да.

Это было давным-давно. Он разговаривал со своим отражением в бочке с дождевой водой, когда услышал, как отец зовет его. «Я побежал, – сказал он, – Отец зовет». «Твой отец мертв. – Ответило, приветливо улыбнувшись, отражение. – Рядом с тобой нет его живой любви. Только благословение». – После этих слов отражение исчезло, и Гильем поплелся домой.

– Чего ты хочешь?

– Быть собой.

– Кто ты?

– Я – трубадур.

Аэлис улыбнулась, взяла сокола, сидящего на плече Гильема, и подняла его над головой юноши, словно коронуя его. Птица раскрыла крылья, расправила их перед лицом Гильема жестом защиты и замерла на мгновение…

– Эй, парень, проснись! Тебе пора, не то гости от скуки завоют, пожалуй!

От этого окрика Гильем и проснулся. И схватился за голову, не понимая, что это такое осторожно, но твердо сжимает его виски.

Это была маска. Серебряный сокол расправил, упруго изогнув, крылья – и скрыл от чужих взглядов страшные шрамы, подаренные братом Огнем. Со стороны казалось, что птица присела на темя трубадура и крыльями обнимает его голову. Гильем нашарил рядом с собой плащ, присланный сеньором, накинул капюшон и, все еще не веря, что проснулся, направился в пиршественную залу.

Когда он, стоя посреди залы, царственным жестом скинул плащ наземь, гости ахнули – так хорош оказался этот трубадур. Стройный, подобный натянутой струне, стан; прекрасные руки, уверенно и нежно перебирающие струны; волосы, похожие на блестящий короткий мех, и эта дивная птица, ревниво скрывающая без сомнений ангельский лик… и глаза, сияющие поверх серебряных перьев таким счастьем, что всем, сидевшим в зале, стало легко, словно после отпущения грехов.

 
Вот – у меня только струны.
На лютне и в сердце.
Звенят согласно, отзываясь голосу ветра.
Кто услышит?
Кто будет гостем моих песен?
Кто разделит со мною боль и блаженство поэта?
 

Он пел, забыв обо всех правилах и традициях: не произнес razo, не поприветствовал гостей и не спросил их позволения петь, и кансона была о нем самом – слыханное ли дело?! Все было неправильно – как и положено чуду.

За закрытыми ставнями залы проносился с воем ледяной мартовский ветер, а гостям Лорака казалось, что пришел всеми желанный май. Гильем закончил кансону, поклонился.

– Пой. Пой еще, да благословит тебя Господь! – Жиль Лорак не приказывал, он просил. Трубадур снова поклонился и запел.

Когда он смог покинуть гостей – а случилось это уже под утро – то поспешил укрыться в одном из укромных уголков замка. Найдя какой-то закоулок, довольно теплый и сухой, Гильем попытался снять серебряного сокола, защищавшего его лицо. Он прикоснулся к острому клюву, ласково погладил крылья… на ощупь они были шелковисты и теплы. Внезапно ему показалось, что сокол шевельнулся. И тут он почувствовал, как в его затылок впиваются, отталкиваясь, когти хищной птицы, как ахает воздух, расплескиваемый крыльями. Через минуту Письмецо сидел на плече Гильема.

– Благодарю тебя, – трубадур провел рукой по соколиному крылу, пальцы его чуть дрожали. То ли от усталости, то ли от изумления.

Гильем Камарго провел в замке Лорак два месяца и в конце мая покинул его, вместе с сеньором Жилем, направлявшимся в Каркассон. После своего первого выступления трубадур, ответив благодарным согласием на предложение остаться, показал Жилю кусок пергамента, чудом уцелевший во всех передрягах. Он хранился за пазухой у трубадура и немного поистерся, но на нем все еще достаточно четко читалось приглашение на турнир певцов. Сеньор только покачал головой – ох уж эти бродяги, вот не сидится им спокойно… и ответил, что сам давно мечтал побывать в столь прославленном замке, да все как-то не мог собраться. Грех упускать такой случай. Поедешь со мною, Гильем. Тебе покой в пути, мне почет – такого певца привез… А славный у тебя сокол. Не боишься, что улетит? Нет? И маска хороша. Ты правильно делаешь, что прячешь ее, уж очень дорога. На людях и в капюшоне походишь. Ну что, договорились? Гильем поклонился и испросил позволения сочинить для сеньора все, что он пожелает – кансону, сирвенту… Тот покраснел от удовольствия и сказал, что кансона о благородном сеньоре Лорака порадует его больше, чем стихотворные издевательства над соседями. На том и порешили.

Жиль подарил Гильему коня, пепельно-серой масти, и большую часть пути они ехали рядом. Сеньор с удовольствием слушал рассказы трубадура о его прежних, жогларских временах, расспрашивал о нравах и обычаях других сеньоров. Небольшая свита Жиля старалась не отставать – уж очень складно трубадур рассказывал.

На второй день пути они остановились на постоялом дворе. Гильем не пошел в общий зал, остался на улице, проследив за тем, чтобы их коней как следует расседлали и напоили. Он стоял рядом со своим конем, похлопывал его по шее, когда его вдруг окликнули.

– Добрый конь. Голова мала, копыта округлы, грудь широка. Не норовист ли? – Трубадур оглянулся и увидел высокого монаха, чье лицо скрывал грубый куколь.

– Нет, вполне покладист. Как раз по такому всаднику, как я. – Гильем не мог понять, что же так беспокоит его. Ну, странствующий монах – что ж тут такого? И все же… стать, нескрываемая даже рясой, гордый разворот плеч, и голос… голос!

Гильем резко откинул капюшон. Почти одновременно с ним монах сбросил куколь.

– Бернар!

– Гильем, брат! – И Бернар, отшатнувшись сперва, схватил друга, крепко обнял его, потом отстранил, оглядел всего с ног до головы и снова крепко прижал к груди.

– Что случилось? Как ты? – Бернар спрашивал и не мог скрыть жалости.

– Пожар… полгода назад. А ты? Почему на тебе эта одежда? – Гильем в свою очередь не мог скрыть изумления.

– Обитель Тороне… два года назад.

Спустя час они сидели в углу общей залы, перед ними на столе стоял почти пустой кувшин, глаза обоих блестели, и почти каждая фраза начиналась словами «а помнишь?» Первым свою историю рассказал Гильем. Бернар сказал:

– Я так и знал. Тебя и адово пламя не остановит, все одно петь будешь.

– Ты не сказал, как ты… – И Гильем выразительно глянул на рясу.

– Господь призвал. – Тут Бернар как-то неловко усмехнулся и сказал совсем другим тоном:

– Я ведь на север отправился. А там певцов не особо жалуют. Да и сеньоров южных не любят. Вот святых отцов чтят, монастыри там богаты и могущественны. А еще, брат Гильем, у них на севере добрые копья.

– Бернар…

– Бернара больше нет. Я – брат Ансельм. И я скажу тебе, что если путь твой окажется вдруг страшнее, чем ты думаешь…

– Никогда.

– Не зарекайся. Я тоже думал, буду славен, любим, сеньоры из-за меня передерутся. Не вышло. – Тут Бернар помедлил, словно раздумывая, стоит ли говорить подуманное Гильему.

– Ты живешь своими песнями, Гильем, но мир-то не ими сыт. Миру деньги подавай. Тут, на юге денег много, сеньоры расточительны, всюду изобилие, а север голоден, скуден и зол. Ты что-нибудь слышал об альбигойцах?

– Альбигойцы, сиречь катары, именуют себя прямым последователями апостолов, проповедают равнозначие добра и зла в мире. Мой сеньор бывал при дворе Тренкавелей, там таких много.

– Много?.. тем хуже для них. Гильем, добрых католиков больше. – Бернар выпил слишком много, голова его отяжелела, слова стали отрывисты и тяжелы.

– Это зараза. Юг болен. Не мир я принес, но меч… – Бернар внезапно замолчал, словно опасаясь сказать лишнего.

– О чем ты, Бернар, то есть брат Ансельм? Не трубадурского ума дело всяческие богословские тонкости. Куда ты теперь?

– Я? Домой, в Тороне. А ты?

– В Каркассон, на турнир.

– На каркассонский турнир? – В глазах Бернара на миг полыхнул зеленый огонь. – Повезло… верно, надеешься отличиться? Заполучить все и сразу?

Гильем невольно провел рукой по левой щеке. Коротко глянул на друга и ответил:

– Все и сразу, брат певец, – это когда умрешь. Раньше вряд ли. А пока… хватит и немногой радости.

Они замолчали. На следующий день друзья расстались.

Через три дня сеньор Лорака и его немногочисленная свита прибыли в Каркассон.

Гильем, не снимая низко опущенного капюшона, предъявил распорядителю турнира свое приглашение. Тот внимательно прочел его, окинул взглядом фигуру, окутанную плащом, и сказал, что Гильем волен оставаться при своем сеньоре или же поселиться вместе с другими певцами. А поскольку за него ходатайствует сам Аймерик Пегильян, то выступать он будет в числе первых. Пока гости еще трезвы и не пресыщены.

Гильем предпочел остаться при своем сеньоре, не имея охоты бражничать и ссориться со своими товарищами по цеху. Он попросил Жиля рассказать о хозяевах Каркассона.

– Здешний сеньор? Достойный и благородный рыцарь. Не чета многим, вроде того же Бурлаца, которому сегодня присягнешь на верность, а завтра он же тебя и ограбит. Славный двор, с давними традициями, щедрый и утонченный. Во время танцев пол устилают не тростником, а лавандой и мятой, на жаровнях благовония сжигают не щепотками, а пригоршнями, о том, чтобы вино водой разбавить тут и слыхом не слыхивали… слуги, как на подбор, расторопны и услужливы, придворные девицы – любезны и хороши собой. Что еще? Здесь любят словесные прения устраивать, здешних краснобаев хлебом не корми, дай только поспорить – о чем угодно!.. Любого за пояс заткнут. Сорок лет назад, мне еще отец об этом рассказывал, сам епископ Лодевский, знаток Писания, потерпел здесь поражение от катаров. Так что, друг мой, быть здесь – уже честь для тебя.

Жиль Лорак помолчал и, улыбнувшись, добавил:

– Но что-то подсказывает мне, что завтра сей гордый замок сочтет честью твое присутствие в нем. Ступай, отдохни.

Гильем устроился на ночлег в коридоре, рядом с комнатой, в которой расположился его сеньор. В стене оказалась довольно глубокая ниша, сухая и теплая, туда бросили охапку соломы, поверх нее – тюфяк. Прежде чем улечься спать, трубадур выпустил на волю сокола; Письмецо не выносил ночевок в душных стенах человеческих жилищ и всегда просился на вольный воздух. Утром Гильему было достаточно выйти и посвистать, подзывая сокола, и вскорости он прилетал и усаживался на плечо трубадура.

Вечером следующего дня Гильем ушел вглубь замкового сада; когда перестали быть слышны голоса гостей и слуг, он уселся на траву под старой липой, откинул капюшон и тихо, сам себе, запел. Колыбельную. Ждать пришлось недолго. Веки его отяжелели, голос пресекся… трубадур уже сквозь сон услышал шелест легчайших в мире шагов и ощутил, как к лицу его прикасаются крылья.

Проснувшись, он встал и направился к замку; маска сидела на его голове плотно и легко, не мешая, не отвлекая. На ходу Гильем накинул было капюшон, но, поразмыслив с минуту, скинул его.

Распорядитель турнира, увидев его, сначала не узнал, а потом, не отрывая взгляда от серебряных перьев, развернутых веером, пригласил Гильема выступить следом за главными гостями, двумя прославленными трубадурами.

– Любезная моя супруга, – рыцарь Рожер обратился к своей супруге, Агнес, стремясь привлечь ее внимание. Она подняла глаза от рукоделия и улыбнулась.

– Агнес, душа моя, – Рожер произносил имя жены с нежностью и почтением, – Я рад, что могу порадовать вас доброй вестью. К нам прибудет трубадур Сокола, Гильем Камарго – как раз к началу майских праздников.

– Вот как? Я рада вашей радостью, сир, – ответила молодая женщина, возвращаясь к своей работе.

– Душенька, поверьте мне, этот певец сумеет порадовать и нас, и наших гостей, к слову сказать, мне пришлось спорить с самим Савариком де Маллеон, а он хоть и на нашей стороне, и не раз обнажал оружие, защищая совершенных, но в таком деле всяк сам за себя, – и рыцарь засмеялся. – Саварику очень хотелось заполучить Гильема в свой замок, и он чуть не подрался со мной, узнав о том, что я опередил его.

– И он был совершенно прав, клянусь честью! – Вмешался в разговор друг Рожера, рыцарь Раймон. – Моя госпожа, – и он учтиво поклонился Агнес, – мне посчастливилось быть три года назад в Каркассонне, на турнире трубадуров, когда Гильем впервые явил себя миру. Его привез рыцарь Лорак, он говорил, что вызволил певца от лихих людей.

– Расскажите нам об этом, друг мой, – Агнес всегда с удовольствием внимала рассказам о добрых и благородных поступках.

– Повинуюсь с радостью, госпожа Агнес, – Раймон вновь поклонился и продолжил.

– Все были поражены, когда распорядитель отдал третью очередь совершенно неизвестному трубадуру. Школа Омела? Все собравшиеся прошли ее. Ученик Пегильяна? Так ведь его поставили вперед учителей! Все ждали с нетерпением и недоумением.

И вот он вышел к гостям – но я повествую неверно, моя госпожа, ибо Гильем Камарго не шел, а летел. Мне тогда показалось, что ноги его совсем не попирают землю, так легко, бесшумно и быстро он прошел в центр залы. Вам, должно быть, интересно, почему его прозвали трубадуром Сокола? Так вот, во время выступлений Гильем надевает удивительную маску – серебряного сокола, обнимающего крыльями его лицо. И поначалу именно это и привлекло взоры гостей к певцу. Но мало привлечь внимание, надо удержать его…

– И он смог сделать это? – Не удержалась от вопроса Агнес.

– О да, моя госпожа. И даже если бы этот юноша вышел к нам тогда в рваной дерюжной одежонке, то ему хватило бы и одной кансоны, чтобы покорить нас.

– Что ж такого особенного в вашем хваленом трубадуре Сокола? – Снисходительно улыбнулась Агнес.

– Талант, истинный, чистейший как алмаз. Он способен петь, забывая обо всем на свете, становясь душою песни. Его мастерство совершенно, а искренность радует и трогает.

– Но, судя по вашим словам, сей трубадур не чужд тщеславия? Эта маска… зачем скрывать свое истинное лицо, тем паче приукрашивать его?

– Ах, госпожа, – Раймон покачал головой – вряд ли кто решится осудить трубадура Сокола. Его лицо страшно обезображено ожогами, на людях он никогда не поднимает капюшона, так что эта маска спасение для него. Как рассказывают люди, он живет только песнями. И, если отнять у него возможность петь, пришлось бы ему умереть, ибо как жить певцу без слушателей?

– Должно быть, ему понадобилось немалое мужество, дабы остаться верным своему предназначению. Ибо нет страшнее проклятия, чем молодость и талант. – Хозяйка Монсегюра задумчиво покачала головой. – Добрый мой супруг, я всецело одобряю ваш выбор.

И рыцарь Рожер покраснел от удовольствия.

Гильем, вот уже три года беспрерывно путешествующий по замкам Окситании, уже успел научиться и принимать приглашения, и вежливо отказываться от них. Его слава позволяла ему и то, и другое. Первое же его выступление на каркассонском турнире оказалось почти невозможно удачным; после лихих его не пугала никакая публика, в Лораке он успел привыкнуть к маске, отдохнул и собрался с силами. Все было за него, даже неизвестность. Удача улыбнулась трубадуру. Сеньор Жиль, заранее знавший, что Гильем вряд ли вернется в его замок, сам предложил ему выбрать себе другого покровителя, а еще лучше – отправиться в свободное странствие по южным землям вместе со свитой какого-нибудь важного господина. Гильем с благодарностью принял этот совет и последовал именно ему. Он никогда не задерживался в замках надолго, сколь бы богаты и славны они не были; его истинным домом стала дорога. Только зимняя непогода могла задержать его более чем на три недели, в одних пределах; он начинал тосковать, совсем как Письмецо, к слову сказать, не покидавший его плеча или лица. Во время всех выступлений лицо Гильема неизменно было закрыто серебряными крыльями; в обычной же жизни он почти никогда не открывал его.

Получив приглашение на майские недели выступить в Монсегюре, Гильем Камарго призадумался. Спору нет, тамошние сеньоры публика благодарная и понимающая, но слишком – даже для терпимой Окситании – много среди них катаров. Гильему уже случалось бывать на богословских диспутах, где добрые католики пытались образумить своих собратьев, впавших в альбигойскую ересь. Приходилось ему попадать и в менее мирные стычки, завершавшиеся бряцанием оружия. Ему, по правде говоря, были одинаково безразличны убеждения и доводы и тех, и других, он жил верой не в Господа, но в Поэзию; однако большей частью его покровители были именно катарами. Поэтому особенно долго он не раздумывал и принял приглашение рыцаря Рожера.

Трубадур приехал в Монсегюр на исходе апреля 1208 года. Весна в этом году оказалась дружной, и май обещал быть теплым и отрадным. В замок, орлиное гнездо окситанского сеньора, вела каменистая дорога, круто поднимающаяся в гору. Гильема принял сам сеньор, поручив его заботам сенешаля, рыцаря Раймона. Трубадуру отвели вполне достойное пристанище и дали понять, что именно он будет главным подарком гостям Монсегюра на предстоящих праздниках. И пригласили разделить с господами вечернюю трапезу.

За столом, кроме четы хозяев замка, гостей было немного, основная их часть должна была прибыть через несколько дней. Гильем, уже знакомый с сеньором Монсегюра, с интересом присматривался к его супруге. Он по личному опыту знал, что от ее мнения может зависеть очень многое, в том числе и оценка его трубадурских качеств. У трубадура Сокола сложилась репутация самого таинственного из певцов, никто не знал, кто был его истинной дамой его сердца, кому посвящал он свои кансоны, о ком печалился… Жены его покровителей удостаивались от него лишь безупречно восторженных песен, воспевающих их достоинства и милость, но ни одна не могла похвастать альбой.

Агнес была диковинным северным цветком, нежданно принявшимся на сухой и жаркой почве Юга. Невысокая, изящная, одетая в темно-зеленый шелк, она сидела рядом со смуглолицым Рожером. И рядом с ним еще бледнее казалось ее узкое лицо, на котором осколками голубого льда светились глаза и нежно розовели губы. Светлые волосы, заплетенные в косы, прикрыты прозрачной вуалью, и золотой обруч почти не заметен на них.

Счастливая чета, думал Гильем, окидывая взглядом супругов. Но чем дольше сидел он за одним столом с Агнес, тем явственнее становилось непонятное беспокойство. Письмецо встрепенулся у него на плече, уловив тревогу хозяина. А Гильем, проклиная капюшон, не спускал глаз с хозяйки Монсегюра. Что-то необъяснимо близкое было в ней, совершенно чужой и незнакомой, отчего заныло его сердце, словно кто-то попытался вытащить из него старую занозу. Гильем односложно отвечал на вопросы и, воспользовавшись позволением Рожера, поспешил покинуть залу. Он поднялся в свою комнатенку, сел на край массивного деревянного ларя, занимавшего чуть не полкомнаты, сжал пальцами виски, пытаясь унять взвихрившийся рой мыслей. Письмецо, усевшийся на окне, сочувственно глядел на хозяина. Трубадур, не поднимая лица, протянул руку и сокол сел на нее.

– Что со мною, друг мой? – Тихо спросил птицу трубадур.

Какие слова разобрал он в клекоте сокола? Отчего вспыхнули его бледно-смуглые щеки?

– Нет, это невозможно. – Гильем покачал головой.

Сокол насмешливо наклонил голову, и, не дожидаясь позволения, улетел.

Весенние праздники вот уже неделя, как закончились. Пора было уезжать. Гости были веселы и довольны, хозяева – щедры… чего же еще? Чего еще может желать бродяга, избравший своей судьбой песню и дорогу? Промучавшись несколько дней, Гильем, наконец, решился объявить сеньору Монсегюра о своем уходе.

– Нам воистину печально слышать ваши слова, друг мой, – совершенно искренне сказал Рожер. – Мы привыкли к вам, и будем тосковать без ваших песен. И хотя я понимаю, что нельзя запереть в клетке вольный ветер и грех подрезать крылья птице, но все же прошу вас – останьтесь, Гильем. Агнес, душа моя…

Рожер обернулся к жене, ища ее поддержки. Она подняла глаза от вышивки.

– Останьтесь, – и улыбнулась.

Гильем поклонился, едва не теряя сознание, но сумел вымолвить слова самого почтительного согласия.

Каждое утро, просыпаясь, он проклинал эти слова, каждый вечер, засыпая, благословлял их. Его тоска стала совершенно невыносимой, когда рыцарь Рожер покинул свой замок, призванный кем-то из совершенных, как звали катары своих пастырей, защитить их от незваных гостей с севера. Не спасали ни песни, ни вино.

Быть рядом с нею, знать – вот протяни руку и под пальцами твоими заскользит шелк ее рукава… И почтительно склонять голову в учтивом поклоне. И вежливо улыбаться из-под низко опущенного капюшона. И терпеть нежную, невыносимую боль. Несколько раз трубадур решался уехать – некуртуазно, трусливо, недостойно. И каждый раз он поворачивал обратно.

Однажды ночью Гильем забылся тяжким, душным сном, и пришел в себя где-то за пределами замка, на небольшом уступе, обрамленном кустами остролиста. Не успев как следует проснуться, он, недоумевая и почти испугавшись, вернулся к себе. В другой раз сон отпустил его в южных замковых воротах; уже светало, и трубадур увидел мягкие очертания ближних гор, на склонах которых темнели невысокие хвойные леса, а позади пологих вершин вздымались снежные пики Пиренеев, и восходящее солнце окрашивало их в кроваво-ягодные цвета. В долине курились утренним дымком трубы деревенских домов. Предутренняя тишина, наполненная всеми звуками предстоящего дня, тяготила голову как незаслуженная корона; хотелось раскинуть руки и закричать, раскатывая голос, как камень с горы.

Гильем не знал, что и думать: сны его были свободны и от давних кошмаров, и от привычных мирных видений. Он смутно помнил невнятное ощущение полета и клубящуюся перед глазами мглу. Ему казалось, что он словно возвращается куда-то, где никогда в жизни не был, но был еще прежде жизни, прежде рождения.

…Он открыл глаза. Ничего не различая во тьме, вытянул руку, и пальцы уткнулись в тяжелую гладкую ткань. За ней смутно белела постель. Обмирая, он прислушался – ничего, только ровное, спокойное дыхание спящей. Шаг, еще один…

Она лежит на спине, подложив под голову согнутую в локте правую руку. Гильем подходит ближе, садится на край, едва дыша. Он осторожно прикасается кончиками пальцев к рассыпанным по подушке светлым, мягким волосам, тихо гладит их. Спящая Агнес тихо вздыхает во сне, сжатые пальцы левой руки раскрываются, словно тонкие белые цветочные лепестки. Гильем, не отдавая себе отчета в том, что он делает, наклоняется и целует приоткрытые сонные губы.

– Кто ты? – Женщина открывает глаза.

– Я люблю тебя… – Выдыхает в ответ трубадур.

– Ты? Меня? – Она приподнимается, садится на постели. Ни тени испуга в ее голосе.

Господи! Как больно… как сладко… Гильем закрывает глаза, склоняет голову, и губы его выпускают на волю имя, чей вкус они почти позабыли.

– Тибор.

– Да. – Она прикасается пальцами к его обезображенной щеке. – Да. Ты все-таки узнал меня, Гильем.

Он, словно незрячий, протягивает руку, и пальцы его запутываются в прохладе светлых волос. Ее дыхание согревает его губы.

– Ты простил меня?

– Кто я такой, чтобы прощать тебя? – Трубадур виновато улыбается. – Никто не вправе винить женщину.

Он опускается на колени и целует ее ноги, узкие босые ступни. Легкая рука гладит его волосы.

– Ты не забыл меня?

– Скорее я забуду себя. Без тебя нет и меня. – Трубадур поднимает голову и впервые смотрит в глаза Агнес не поверх серебряных перьев.

…Свет полной луны просачивается сквозь неплотно закрытые ставни и оставляет на коже Агнес светящиеся полосы. Гильему кажется, что сердце его, подобно полночной кувшинке, покачивается на волнах ее дыхания. Он целует ее сомкнутые веки, успокаивая бьющийся под ними взгляд. Целует губы, открывающиеся ему доверием и нежностью. В ее прикосновениях нет того, чего он боялся – вкуса молока, снисходительности материнства… Она принимает его объятия, ища в них наслаждения и защиты.

Пальцы Агнес осторожно, чуть подрагивая, разглаживают брови трубадура; она что-то шепчет ему на ухо, разглаживая невнятицу кончиком языка, заставляя Гильема вздрагивать и улыбаться. Словно рой светлячков, их окружают теплые слова, укутанные в тихий счастливый смех.

Сердце трубадура поднимается вверх и вниз, повинуясь дыханию, постепенно становящемуся частым и неровным. Он чувствует, как плечи его расправляются, будто за ними раскрываются огромные крылья, и словно поток солнечного света вливается в его грудь. Неожиданность и сила ощущения заставляют Гильема открыть глаза.

Та, что лежит с ним – это не Агнес. И не Тибор. Бессильно распластанная женщина, длинные темно-зеленые волосы змеятся по кровати. Она еле слышно стонет. Гильем в ужасе отшатывается, понимая, что злейший кошмар настиг его наяву.

Внезапно в комнате появляется еще кто-то. Подобный им двоим.

– Эстри, очнись… – Пришедшая приподнимает голову полумертвому суккубу. – Вот, возьми, – и она целует холодные губы, вдыхая в сестру подобие человеческой жизни.

Та, которую назвали странным, нечеловеческим именем вздрагивает, пальцы ее впиваются в простыни. Гильем наблюдает происходящее с безучастием – он не верит и не понимает. Пришелица, не оборачиваясь, протягивает ему руку.

– Держись, брат.

Бледно-лиловая шелковистая трава неожиданно тепла на ощупь. Гильем тихо поглаживает короткие травяные стебли, пытаясь справиться хоть с какими-то деталями сновидения, внезапно обернувшегося реальностью. Он видит рядом с собою ту, что назвалась его сестрой – прежде трубадур знал ее как Аэлис, хозяйку Омела. Она, оставив его ненадолго в каком-то странном саду, возвращается – и не одна. Рядом с нею идет статный черноволосый господин. Они садятся рядом с молчащим трубадуром на траву.

– Вот он, Господин.

– Вижу, – черноволосый пристально рассматривает Гильема – вернее того, кем сделало его сновидение. И вдруг начинает свой рассказ так, словно прервал его только минуту назад.

– Твой отец, Кон-Аннон, погиб, спасая двух неопытных инкубов, угодивших в спасительный огонь молитвы. Сама по себе задача не из сложных, но никто не ожидал, что настоятельницей монастыря окажется святая, – тут черноволосый поморщился – действительно святая особа. Силы их были примерно равны, так что исход схватки оказался фатальным для обоих. К этому времени Ламия была достаточно взрослой, чтобы принять правление, а о тебе никто не знал. Кон-Аннон спрятал тебя ото всех.