Текст книги "Однажды Трубадур"

– Пора. Начинаем. – И старик, исповедовавший Бернара, кивает соседу, еще нестарому монаху в белом одеянии. – В добрый час, брат Доминик.

Они стоят вокруг узкого ложа, на котором простерт Бернар – спящий неспокойно, нехорошо; он дергается, хрипит, порой принимается богохульствовать.

Названный Домиником осеняет себя крестным знамением и, подняв светлые, прозрачные глаза выговаривает первые слова молитвы, призванной уничтожить демона снов, сжечь его бестелесную плоть, а бездуховную душу обречь на вечное проклятие.

…Гильем был весьма увлечен. Этот сон особенно удался ему, он с увлечением плел мучительный морок, ничего не опасаясь и не замечая. Он чувствовал, как под его пальцами корчится душа Бернара.

И тут трубадур резко вздрогнул во сне. Но не проснулся. Там, где он был, его ухватили очень крепко. Инкубу показалось, что на него накинули огненную сеть, стягивавшую его все крепче и безнадежнее. Все его попытки вырваться были безуспешны – тот, кто сплел эту сеть, был чист и силен духом, и вера его раскаляла каждую нить неистовым пламенем.

…Она почти закончила письмо, осталось только капнуть розовым воском и приложить печать. Чернила сохли, теряя влажный блеск, и слова, окрашенные ими, тускнели, старели на глазах. Неплотно прикрытое окно с треском распахнулось, и в комнату ворвался встрепанный, клекочущий комок перьев. Агнес резко обернулась и задела рукой чернильницу… непроглядно черная лужа растеклась по пергаменту, не давая словам окончательно состариться, поглотила их, вернула в ту бездну, откуда они появились на свет.

– Да говори же! – Птица бессильно упала ей на колени. Она вслушалась в едва различимый клекот, выпрямилась и коротко вздохнула. Встала, бережно положила сокола на вышитую подушку кресла, закрыла глаза и провела по лицу руками, словно что-то стирая, опустила руки, и с пальцев ее потекли вниз тонкие струйки бледного пламени. И вместе с этим холодным огнем стала истаивать, растворяться в ночной мгле и сама хозяйка Монсегюра, госпожа Агнес.

Ей легче легкого найти Гильема. Ведь он ее король. Крылья в считанные мгновения приносят суккуба к только что распустившемуся цветку сновидения. Тишину этого места нарушают голоса, – мерные, спокойные, особенно выделяется среди них один, светлый и непререкаемый. Она слышит их. И видит Гильема – нет, Кон-Науда, связанного с каким-то спящим нитью мастерски сплетенного кошмара, повисшего в огненной сети, из которой ему не вырваться – слишком крепки все нити. И сплетенная королем, и вымоленная святым.

Она знает, что не успеет ни позвать на помощь, ни, тем более, дождаться ее. Король уже не слышит ее, он умирает.

 
И обернется сердце мое ясным рассветом, И в горькой лазури счастья утонет оно.
Я не хочу умереть, твоей любви не отведав, Не подарив тебе желанной оскомины…
 

Эстри покидает мир сновидений. В облике Агнес она стоит перед закрытыми дверями. За ними – смерть. Смерть без всякой надежды на хоть какое-то посмертие, ибо у суккубов нет души, которая могла бы в это посмертие отправиться. Эстри улыбается и распахивает двери.

Молитва прочитана почти до конца; святые отцы заметно устали, даже Доминик с трудом переводит дыхание. Грохот распахнувшейся двери заставляет их обернуться и на секунды прервать ритуал. В комнату вбегает женщина; остановить ее никто не успевает и она хватает спящего за плечи, трясет его изо всех сил. И он просыпается.

В тот миг, когда веки Бернара размыкаются, выпуская его из тенет кошмара, в комнате раздается отчетливо слышимый треск – будто рвутся до предела натянутые веревки, одна за другой. А та, что замерла, вцепившись руками в плечи проснувшегося, разжимает пальцы и отступает от его постели.

Она стоит, вытянув руки вдоль тела, запрокинув голову; и так сильно вздрагивает, словно ее избивают кнутом. Эстри вскрикивает всего один раз, и ее отчаянный вопль разбивается о низкий потолок. Она падает. Сеть, вымоленная святыми отцами и разорванная ее любовью, укрывает ее все новыми и новыми витками.

Бернар, ничего не понимая, смотрит, как у ног Доминика корчится маленькая женская фигурка. Тело, созданное из заимствованного людского тепла, зыбко и бесплотно. Никогда не жившая на земле меняет десятки личин, скрывавших некогда ее истинный облик. Доминик поднимает руку и чертит над нею в раскаленном, дрожащем воздухе знак креста. Суккуб исчезает… будто и не было никогда. Ничего не было.

Кон-Науд просыпается. Он вспоминает, что такое уже было однажды – изломанное, измученное тело, измятое сознание, скомканные мысли, перепуганные ощущения. Инкуб со стоном поднимается, садится на теплой лиловой траве, обхватив руками голову.

– Болит? – И голос этот ему знаком. Низкий, дружелюбный. – Ничего, полегчает, ты как-никак дома.

– Ты говорил, я свободен не возвращаться сюда. – Через силу выговаривает инкуб.

– Тебя перенесла сюда твоя сестра. И, знаешь ли, я не буду гневаться на нее за это. Она была вправе спасать тебя, Кон-Науд.

– От кого? – Инкуб прикасается к плечу и шипит от боли – зеленоватая кожа обожжена и покрыта пузырями.

В ответ Люцифер опускает глаза и тихо говорит:

– От смерти тебя спасла Эстри. А сестра спасет тебя от одиночества.

И скупо, с трудом подбирая слова, рассказывает Кон-Науду о том, как Бернар опять отнял у него Тибор. Только на этот раз навсегда.

– Я убью его. – Голос инкуба звучит глухо, даже хрипло.

– Нет. Мы никого не убиваем. Люди справляются с этим сами.

– Тогда… я должен что-то сделать. – Кон-Науд смотрит на Люцифера – то ли с мольбой, то ли с угрозой.

– Ты уже сделал. Укоротил жизнь Ансельма Торонетского почти вдвое. А жить он собирался, скажу тебе, долго, сытно и удобно. И у него бы это получилось.

– Этого мало. За Эстри?.. меньше, чем мало.

– Глупец. – Люцифер усмехается. – Что может быть больше жизни? Ты забрал у него единственное, чему он был хозяин – его время, отпущенные ему дни. Подумай – и ты согласишься со мною.

Они молчат. Инкуб поднимается, морщась, расправляет плечи.

– Я не чувствую в себе силы вернуться в мир людей.

– Это пройдет. Ты слишком обессилел, этот святой отец повытянул из тебя почти все. Понадобится провести время здесь, чтобы прийти в себя, а потом… Ну, а потом тебе придется позаимствовать толику людского тепла.

– Прежде я обходился без этого.

– А теперь уже не сможешь. Я не думаю, что ты устоишь перед возможностью подарить тому же Бернару еще один морок. Да, чуть не забыл.

Люцифер встает, стряхивает приставшие к черному плащу лиловые травинки.

– Пойдем, покажу тебе твое королевство.

Если ты смотришь на облака снизу вверх – ты видишь только их подошвы, это все равно, что смотреть на землю из-под земли. Но если подняться выше, то облачные стены расступятся, и ты увидишь королевство снов.

Нет ему ни начала, ни конца, и четких пределов ему не положено. Здесь можно найти все, чем богата и чем бедна душа человеческая – сбывшиеся надежды и воплотившиеся страхи, чудовища и ангелы задремавшего сердца.

Кон-Науд и Люцифер сидят рядом на одном из белоснежных утесов, возвышающихся над облачным морем.

– И как этим править? – Ни к кому, в сущности, не обращаясь, говорит инкуб, поглаживая крыло сокола, сидящего на его плече.

– А никак. Да и не нужно. Здесь все твое – ты можешь войти в любой сон, можешь сплести любой морок… ты свободен творить, быть Мастером Сновидений. Тебе ведь это нужно, Кон-Науд?

– Я могу сплести сон о ней?

– Сон о сне? – Люцифер качает головой. – И кого ты создашь? Тибор? Или Агнес? Или Эстри?

– Он создаст любовь. – Это Ламия, неслышно подлетевшая и опустившаяся позади них. – И бедняга смертный, осчастливленный таким мороком, потеряет покой и разум, и вся его прежняя жизнь полетит к чертям… извини, Люцифер.

– Ничего, я не в обиде.

– И невозможно ему будет любить – и не плакать. И даже воздух будет причинять ему боль. А когда придет его час умирать – он возблагодарит господа за это счастье, за горькую лазурь, в которой захлебнулось его сердце. И, как и положено смертному, промахнется со своими благодарностями. Ибо счастье это ниспошлешь ему ты, брат певец.

Улыбка осторожно прикасается к уголкам рта короля-инкуба.

– Я, пожалуй, пойду. – Он встает и делает первый шаг вниз, в облачную долину.

– Ты уверен? – Тихо спрашивает Ламия Люцифера, глядя в спину уходящему брату.

– Здесь? В Долине Снов? – Смеется тот в ответ. – Лучшего Мастера Сновидений даже я не создам – трубадур, да еще и инкуб. Вот увидишь, ему понравится.

– Кон-Науд! – Ламия бесцеремонно оторвала брата от виолы, которую она сама ему и подарила несколько месяцев назад.

– И что такое случилось, чтобы моя сестра столь спешила, что даже запыхалась? – Когда он задерживался в замке Мастеров, почти все время проводил в большой зале у камина – это напоминало ему прежние счастливые времена.

– Вставай, ленивец! Быстро, а то все пропустишь – сам знаешь, эта благодать долгой не бывает. – И Ламия усмехнулась, облизав губы, и пояснила – Выпускают свору по душу Бернара. Пришел его час. Идем же!

– Зачем?.. – Кон-Науд пожал плечами и вернулся к виоле.

– Не понимаю. – Ламия даже ногой топнула. – Как зачем?! Ты король, ты не можешь быть таким небрежным.

– Он – трубадур, по случайности оказавшийся королем. – Следом за Ламией вошла Огневица, держа в руке пару плетей. – Или король, ставший трубадуром. Но – что так, что эдак – сначала трубадур. А все остальное… Пойдем, Ламия. – И Огневица протянула ей плеть.

 
Вот – у меня только струны.
На лютне и в сердце.
Звенят согласно, повинуясь голосу ветра.
Кто услышит? Кто станет гостем моих песен?
Кто разделит со мною боль и блаженство поэта?
На тропе, ведущей сквозь заросли облаков,
Я оставил сердце – цветком, умершим от зноя.
Я сожжен на закатном костре и развеян розой ветров…
Только струны – вместо души и за душою.
 

Конец