Текст книги "Полураскрытая роза"

7

До того как они поселились в новом доме в Калифорнии, Киан никогда в лицо не называл Джека расистом. Но как-то за ужином, когда отец говорил о Дублине, слово вырвалось у Киана само собой.

– Дело было не в работе и не в волнениях… ты хотел, чтобы мы уехали из Ирландии из-за Шалин… ведь она чернокожая… а ты расист. Ты бы так не поступил, будь она белой, – положив вилку на стол, сказал Киан. Он устал, ему было так одиноко, он тосковал по Дублину. У его мамы, Ифы, целый день в тиховарке тушилось жаркое с морковью, луком и картошкой. Это было любимое блюдо Киана, она приготовила его, чтобы он почувствовал, что здесь, так далеко от дома, его любят и хотят утешить. Аппетита, правда, у Киана не было.

Он вырос слушая, как отец с отвращением говорит об отношениях между белыми и чернокожими, об их браках и совместных детях. Все это не имело значения, когда Киан смотрел на Шалин. Он видел очень красивую девушку, с которой ему было весело. Девушку, которую впервые тайно поцеловал после школы у мокрой стены из белого кирпича в тот дождливый четверг сентября. Столкнувшись носами, они рассмеялись.

Киан писал Шалин сумбурные письма и рассказы. Сказки собственного сочинения, как они вдвоем сражались с драконами и жили в шотландских замках, где были таинственные сады и зверинцы со сказочными зверями. В жизни они после уроков, когда родителей не было дома, проводили время друг у друга. В основном они соблюдали осторожность, но иногда были такими же неосмотрительными и безрассудными, как чувства Киана. Шалин занимала все его мысли: рот Шалин, язык Шалин, попка Шалин, ее грудь, сладость у нее между ног. Он просто не мог находиться с ней рядом, не испытывая желания быть внутри ее. И она сходила по нему с ума не меньше.

Однажды все произошло так быстро, что ни один из них никак не попытался остановиться. Он оторвался от нее, нагой и с липким бедром. Потом они минут десять целовались без остановки. Оба потные от жары и возбуждения, они не замечали октябрьской прохлады, врывающейся в ее спальню сквозь чуть приоткрытое окно.

Как-то раз Киан спросил у отца, что бы тот сделал, если бы Киан захотел привести в дом чернокожую девушку, и отец велел больше никогда не задавать ему этот вопрос. Вскоре отец нашел у Киана под подушкой фотографию Шалин. Потом родители Шалин сообщили Джеку, что знают: Шалин и Киан вместе спят – ее отец, вернувшись как-то с работы раньше обычного, застал их наедине. После этого их отношения запутались и усложнились, и они взяли паузу, так как не знали, что делать. А когда родители заставили ее перейти в другую школу, пена взаимного чувства между Кианом и Шалин задрожала и осела – у них не осталось места, которое они бы с уверенностью в сердце могли назвать домом.

Только оказавшись в Калифорнии, за восемь тысяч километров от Дублина, Киан узнал, что Шалин была от него беременна. Отец Киана сообщил о переезде в Калифорнию неделю спустя после того, как встретил в закусочной на другой стороне города заметно беременную Шалин с родителями. Ее вид был последней каплей, заставившей Джека увезти семью, однако Киану Джек не сказал, что видел Шалин и ее родителей, пока они не оказались в Сан-Франциско.

– Твой отец… – начала было мама, сидя за ужином. Джек остановил ее жестом.

– Не тебе в этой семье решать, кто я и что я, – сказал Джек.

– Я ей напишу и сообщу… – заговорил Киан.

Джек с налившимся краской лицом стукнул кулаком по столу. Ифа схватилась за стоявший перед ней стакан.

– Попробуй только связаться с ней или с ее семьей. Будешь делать, как я сказал. Разговор окончен. Неблагодарный какой. Я не позволю тебе не уважать меня в моем собственном доме! – предупредил отец.

Киан рос, до ужаса страшась вспышек гнева отца, того, как быстро он свирепел. Попросив разрешения выйти из-за стола, Киан поднялся к себе и написал письмо Шалин.

Шалин!

Привет. Я скучаю по тебе, правда скучаю. Не знаю, что с нами случилось. Как глупо, что мы отстранились друг от друга. И теперь я в Калифорнии, а ты, наверное, уже больше не хочешь ни видеть меня, ни говорить со мной. Но я твердо верю, что люблю тебя, а раньше никого не любил. Мы молоды, я знаю. И успели наворотить дров.

Ну почему ты мне не сказала, в чем дело? Ну почему я не пошел тебя искать?

Если ребенок мой, ответь мне, пожалуйста. ПОЖАЛУЙСТА. Я хочу это знать. Мне нужно знать. ЕСЛИ ТЫ ТОЖЕ МЕНЯ ЛЮБИШЬ, ПОЖАЛУЙСТА, ОТВЕТЬ МНЕ. Я не хотел уезжать из Ирландии. И остался бы, если бы мог.

С любовью,

Киан

В тот же вечер он бросил письмо в почтовый ящик, но флажок не поднял, решив, что почтальон все равно его увидит и отправит в Дублин.

Киан уже спал, когда Джек вошел к нему в комнату и встал у кровати.

– Если ты хотел заниматься сексом с чернокожей девушкой, это твое дело. Если ты накосячил и сделал ей ребенка, это уже дело мое, – тихо сказал отец. Глаза Киана были полузакрыты, потолочный вентилятор, шурша, крутился в темноте, но воздух оставался неподвижным. Лицо Джека было в тени. Киан, барахтавшийся в море неприятных чувств, подумал, что, наверное, все это ему снится.

Заметив небольшую дыру, которую Киан пробил в стене, отец лишь сказал, что Киан должен заделать ее сам.

Шалин так и не ответила. Киан волновался, что она, видимо, стыдилась, что отцом ребенка был он, и вообще не хотела его знать. Все это было чрезвычайно сложно и слишком запутанно для сознания пятнадцатилетнего подростка, и Киан просто прекратил попытки в этом разобраться.

И только когда отец умер, мама рассказала ему, что до прихода почтальона проверила содержимое почтового ящика и, разорвав письмо, выбросила его в мусорный бак.

Винсент не поужинала, поэтому слегка опьянела от одной порции джина с тоником. Отойдя от сцены, они с Агат закусывают одной на двоих плошкой оливок и слушают, как «Анчоус» играет следующую песню. Люди вокруг танцуют, кто-то поднял руки и дико подпрыгивает. Наклонившись к уху Винсент, Агат громко рассказывает ей какую-то запутанную музейную сплетню, но то и дело останавливается и отстраняется, чтобы посмотреть на нее. Винсент наблюдает за выразительным, кошачьим лицом Агат – она не из заядлых сплетниц, так что, наверное, это что-то важное. Винсент слушает, но смысл улавливает с трудом, так как слышит все равно только половину. И еще потому, что она вся сосредоточена на Лу.

Он за клавишными и мигающими электронными коробками, о которых рассказывал Винсент, волосы падают ему на лицо, и он, не убирая их, кивает в такт. Музыка представляет собой какую-то смесь звонков, гудков и бас-профундо – будто секс в космической ракете или будто в воду роняют что-то тяжелое. Винсент нравится, так как обычно она не слушает ничего подобного. Эта музыка уносит ее еще дальше от дома и от тех аспектов своей жизни, которые она хочет забыть. Например, что каждый новый день она чувствует себя по-другому. А оттого и понятия не имеет, что она почувствует в Нью-Йорке летом, на свадьбе Колма, при личной встрече с Киллианом.

Она скучает по мужу – тому, из времени «до», а ведь Киллиана «до» не существует. Ей каждый раз заново приходится мириться с осознанием, что она убивается по человеку, который никогда не был реален, а их брак тает, как фруктовое мороженое на палочке.

Снова придвинувшись к сцене вместе с Агат, Винсент ощущает басы где-то в горле, низы – в ушах. Батист расположился сбоку – ведь он высокий. Мина, стоящая перед Винсент с Агат, медленно качает головой влево-вправо. Когда Колм и Олив были маленькими, Винсент купила им пластмассовую игрушку – желтый цветочек, который, если поставить его на солнце, делал то же самое. Мина оборачивается и улыбается Винсент, та отвечает ей улыбкой.

Песня заканчивается, все аплодируют и издают одобрительные возгласы. Лу наклоняется, чтобы отрегулировать педаль в нижней части своей установки. Поднявшись на мыски, Винсент замечает, что он в своих Nike, и представляет их стоящими на полу у своей двери. Она все пытается выбросить из головы рубашку с подсолнухами, так как боится, что эта мысль сведет ее с ума, но та по-прежнему желтеет в ярком свете прожектора. Лу выпрямляет спину, и один из парней говорит «un, deux, trois, quatre» – начинается новая песня.

Мина оборачивается.

– Моя любимая. Ноэми поет. У нее чрезвычайно красивый голос, – говорит она.

– Да ну? Как классно. Супер. Chouette[44]44
  Клево (фр.).


[Закрыть], – отвечает Винсент, огорчаясь, что говорит как четырнадцатилетний мальчик под кайфом.

Эта песня мягче, она нагоняет сон. Некоторое время слышны только инструменты, потом Ноэми начинает петь в микрофон. Винсент понимает не все, но голос у Ноэми приятный и легкий. Текст на французском. Что-то про l’oiseau bleu, «голубую птицу». В композиции сладкозвучно смешиваются вокал и воздушная таинственность мелодии. Светодиодная лента у Ноэми на голове мерцает в ритм музыке. Винсент думает, что Олив и Ноэми могли бы стать подругами, возраст у них примерно одинаковый. При мысли о том, что на этой сцене все такие молодые, что она им годится в матери, из-за облака, окутавшего душу Винсент, выглядывает что-то похожее одновременно на нежность и меланхолию.

Люди вокруг медленно танцуют, прижавшись друг к другу в темноте. Мина качается в такт музыке. Когда песня заканчивается, к ним подходит Батист. И Винсент, и Агат больше не пьют, а когда Агат отходит, чтобы ответить на звонок, Винсент остается с Батистом и Миной. Все нормально, хотя Винсент, конечно, предпочла бы не быть третьим лишним. От нечего делать она достает из сумочки мобильник и опять читает сообщение Киллиана.

И отвечает ему.

Спокойной ночи, Киллиан.

Ему было бы приятно, но Винсент не может заставить себя добавить эмодзи-сердечки. Она убирает телефон и поднимает взгляд на Лу, зная, что он ее не видит. Слишком ярко горят огни рампы. Пока она об этом думает, он прикладывает ладонь к глазам, защищая их от яркого света. Он оглядывает публику, и стоящий рядом Батист поднимает два пальца в виде «знака мира». Лу ему улыбается и тоже делает «знак мира», потом каким-то образом находит в темноте глаза Винсент и заглядывает в них, или ей это кажется. Так или иначе, он улыбается. Начинается новая песня. Лу пока не пел и даже не прикладывался к микрофону, но сейчас он поправляет его и принимается напевать, а другой парень играет на клавишных. У Ноэми своя клавиатура – она играет на казу.

Агат возвращается, лишь когда эта песня заканчивается, потом «Анчоус» играет еще одну, артисты говорят merci и покидают сцену.

После концерта все стоят на улице, у служебного входа, ждут Лу. Над выходом горит красная вывеска, освещая их пульсирующим гранатовым светом. Все обсуждают американскую политику, но Винсент в обсуждении не участвует – ведь она в Париже и не хочет говорить об американской политике. Хорошо быть на таком расстоянии. А Мина – единственный среди них человек с показным аскетизмом – еще и одна из всех действительно, а не слегка опьянела. Голос ее стал громче, а когда она замолкает, то дважды трогает Батиста за плечо, в одном и том же месте, стискивает его. Батист смеется и принимается воодушевленно связывать то, что сказала Мина, то ли с фовизмом, то ли с фашизмом, но тут Лу толкает дверь. Волосы падают ему на лицо, и ветер сдувает их назад почти в замедленной съемке, как будто они в фильме. Как будто внизу экрана сейчас пробежит написанное заглавными буквами название: «Лодка мечты», а в воздухе повиснет пропетое шепотом Killing Me Softly with his Song”[45]45
  Песня, написанная в 1971 году и ставшая фактически стандартом поп-музыки.


[Закрыть].

Увидев Винсент, он обнимает ее крепко обеими руками. Хоть и три месяца спустя, но это их первое объятие. Винсент пытается сдержать набежавшие от восторга слезы.

– Как я рад, что ты пришла. C’est bon bon bon, – говорит он и кивает, зарывшись в ее волосы.

Отстранившись, он совершает свое усложненное рукопожатие с Батистом, целует в обе щеки Мину и Агат. Благодарит, что пришли. Батист что-то говорит на французском, Винсент не понимает, Лу отвечает на английском. Как это очаровательно и задушевно, что при ней они очень часто говорят друг с дружкой на «франглийском», что включают ее в диалог. Винсент улавливает французские слова «запись» и «совершенно новый». Другое слово напоминает ей рубашку Лу и «подсолнух» по-французски: le tournesol. Обращенное солнце.

– Я получила настоящее удовольствие. Понравились песни… твои электронные коробочки и вокал, – глядя на него, говорит Винсент. Ноэми стоит за спиной у Лу, весело болтает с ребятами из группы. Когда Ноэми была на сцене, Винсент видела ее только в профиль. Хотелось бы увидеть все лицо, чтобы разобраться, что чувствует к Ноэми Лу, но та не оборачивается.

– Merci, – наклонив голову, говорит он. – Кстати! Видела рубашку? – добавляет он, держа ткань так, чтобы ей было хорошо видно.

В темно-красном свете вывески рубашка и подсолнухи кажутся скорее оранжевыми, чем желтыми, ткань колышется на ветру. К рубашке Лу надел пару выцветших черных джинсов и цепочку на шею. Продемонстрировав рубашку, Лу застегивает молнию черной спортивной куртки до самого верха, как ей больше всего нравится. Достает из кармана резинку и закручивает волосы сзади в свободный узел. C такой прической Винсент Лу ни разу не видела, как и не видела его не обрамленного волосами лица. Редко ей доводилось видеть неприкрытое великолепие возвышающегося горкой носа, когда бы не отвлекали готовые упасть на лицо локоны.

НАТ. ЛЕ МАРЕ – ВЕЧЕР

Винсент буквально потрясена Лу. Она не может оторвать от него глаз.

РАССКАЗЧИК (З. К.)

В эти мгновения Винсент вся лучится изнутри теплым, тающим светом.

– Мне нравится. – Она говорит в основном о рубашке, но и обо всем происходящем.

– Ах, Винсент Ван Гог… теперь понятно. Ты ее надел, зная, что она придет. Как мило, – говорит Мина, обращаясь к кузену, и проводит в воздухе пальцем от его ключицы до того места, где кончается теперь спрятанная под курткой рубашка.

– Действительно мило, даже очень, – поддразнивает Батист. И тут же сообщает, что они с Миной уходят.

– Так рано? – глядя на Батиста, удивляется Агат.

Мина бросает взгляд на мобильник, проверяет время.

– Совсем не рано, – безразлично говорит она.

– Ну… все относительно, наверное, – замечает Агат. Они с Миной синхронно пожимают плечами, хотя друг с другом не согласны.

– Ты тоже уходишь? – спрашивает Лу у Винсент.

– Я… – глядя на Агат, начинает она.

– У меня сегодня много возможностей. Там еще одно сборище… с другой группой приятелей… слушай, за меня не переживай. Веселись и наслаждайся! C’est une nuit magnifique[46]46
  Чудесный вечер (фр.).


[Закрыть], – говорит Агат и тут же рассказывает про другую модную вечеринку, куда и направляется сама, утверждая, что «для нас, молодых» вечер только начался.

Винсент размышляет о французском слове «молодой». Jeune. Как раньше она все время путала его с испанским, joven. Как долго она еще будет ощущать себя молодой? Jeune. Joven.

Перед уходом Агат обнимает Винсент, они обмениваются поцелуями. Батист и Мина тоже прощаются с остальными.

– Не хочешь прогуляться? – спрашивает ее Лу. Très jeune[47]47
  Очень молодой (фр.).


[Закрыть]. Она кивает. Один парень из группы и другой, неизвестный, грузят в пузатенький оранжевый фургон – с бампером, оклеенным наклейками, – клавишные инструменты, шнуры и оборудование. – Обычно я помогаю, но сегодня выиграл спор. А Эмилиано проиграл, – наклонившись к ее уху, говорит Лу.

– Спор о чем? – повернувшись к нему, интересуется Винсент. Она понимает, что белый парень пониже ростом и есть Эмилиано, значит, чернокожие – Аполлон и Сэм.

– Э-э… потом расскажу. Пошли отсюда, – отвечает Лу.

Он сообщает ребятам из группы, что уходит, но с Винсент никого из них не знакомит, и она пока не знает, что об этом думать. Зато знает, что думать о том, что, когда они с Лу направляются прочь и доходят до угла, его рука ложится ей на талию. Под осенними звездами и набоковскими арабесками освещенных окон она ощущает себя sauvage[48]48
  Дикаркой (фр.).


[Закрыть]…

Они неторопливо бредут в сторону Сены.

8

Желтые и белые отблески на воде. Винсент и Лу сидят, болтая ногами, курят и разговаривают. Почти соприкасаются коленями, однако Винсент сознательно старается держать дистанцию. Воздух мягкий и прохладный. Шарф Винсент оставила дома.

– Тебя действительно не смущает, что я тебе гожусь в матери? – спрашивает она.

– Пффф! Когда я тебя впервые увидел, то подумал, что ты, может, лет на десять меня старше, не больше. Ты выглядишь очень молодо… сама знаешь. В зеркало ведь смотришься. И потом, про это ты одна думаешь. Я-то уж точно нет, – ухмыляясь, говорит он.

У нее есть седые волосы, но немного, и ей даже нравится. Когда волосы распущены, седина почти не видна, серебро лишь слегка проблескивает сквозь черное. Волосы она больше не красит и с интересом ждет, что когда-нибудь станет совсем белая.

– Попробуй только сказать: «У чернокожих нет морщин на роже», – я тебе вот этой сигаретой лоб прижгу.

– Comment?[49]49
  Comment – «Как, что» (фр.).


[Закрыть] Что это означает… у чернокожих?.. – укоризненно качая головой, спрашивает Лу – это так по-французски, что она улыбается.

– Ах да… Ну да ладно… глупости. Сколько времени? С тобой я время не чувствую, – доставая из сумочки мобильник, признается она. Она будто порхает, свободная, снова ощущая себя подростком. Уже поздно, и вокруг так красиво. Когда парижане вообще успевают заниматься делами? Как они все вот просто не бродят по улицам с открытыми ртами и удивленно распахнутыми взглядами?

– Хорошо. Ты опять комплименты мне говоришь. Снова. И, как и прежде, я не откажусь, – говорит Лу. – Сегодня пятница. Какая разница, сколько времени? Мне, например, все равно.

– Вообще-то уже суббота. – Она подносит к его лицу мобильник, показывая время, он жмурится от света экрана.

– Отлично. Так даже лучше, – говорит он.

Ее телефон вибрирует, пока экран повернут к Лу – маленькое землетрясение в ладони.

– Похоже, тебе сообщение от какого-то Киллиана, – замечает Лу, так как она не успевает повернуть экран к себе. Винсент в смятении читает.

Вин, я тебя люблю. Когда

поговорим?

– Ой… это…

– Слушай, не мое дело. Ну, разве что у тебя ревнивый муж, который решит убить меня за то, что его жена так поздно задерживается со мной? – Лу улыбается одной из тех улыбок, из которых обычно рождается полноценный смех, но он не смеется, а просто докуривает сигарету. Ласково похлопав ее по бедру, он кладет руку на бетон.

– Нет… такого мужа у меня нет, – говорит Винсент.

В Кентукки время ужина. Интересно, чем там, дома, ужинает Киллиан. Он терпеть не может готовить. Наверное, берет каждый день навынос или тосты с сыром жарит да пиццу замороженную ест.

– Но у меня есть… ну… мы разошлись. К тому же он в Кентукки, а я сижу и курю здесь, на берегу Сены, с двадцатичетырехлетним парнем, – говорит она и легко тушит сигарету – с той же легкостью ее мечтательно-подростковые чувства потушило сообщение Киллиана.

Лу – единственный в Париже человек, кому она рассказала, что они с Киллианом расстались, а не использовала приставку «бывший». Она наконец, впервые за вечер, не прилагает усилий, чтобы не касается Лу коленом, а, наоборот, прижимает ногу к нему, и это ей кажется не менее важной вехой, чем полет на Луну.

– Разошлись, – повторяет он, глядя на воду. За спиной у них проходит большая группа парней, они смеются, разговаривают. На другой стороне реки покачивается Бато-Муш[50]50
  «Бато-Муш» – компания речного транспорта, разговорное название для прогулочных корабликов в Париже.


[Закрыть]. Вдали пронзает ночь сияющая Эйфелева башня.

– С Киллианом мы прожили вместе примерно двадцать пять лет. Где-то со времени твоего рождения, если уж на то пошло, – говорит Винсент, кладя голову ему на плечо. И эта веха не менее важна, чем открытие двойной спирали молекулы ДНК.

– Ух ты. Как до-о-лго. Я ведь довольно старый, – говорит он.

– Согласна. Это долго. – Она чуть прижимается к нему. – И вот что интересно: здесь я чувствую себя не так, как ожидала, а ведь до этого всю свою жизнь я имела довольно твердое представление о том, кто я, как и на что реагирую. Я бы подумала, что, живя в Париже одна, растеряюсь и впаду в депрессию, но этого так и не случилось. Мне хорошо. Я узнала о себе что-то новое – не думала, что смогу так себя ощущать… на таком огромном расстоянии от всей остальной своей жизни. Вот это сюрприз!

– О! Как мне все это нравится и как я рад это слышать. Я очень доволен, что ты здесь. Мне так приятно слушать, когда ты что-то объясняешь. К тому же твои волосы приятно пахнут. Но здесь-то как раз не une surprise[51]51
  Une surprise (фр.) – «сюрприз».


[Закрыть]. Можно было догадаться, – говорит Лу.

– Merci beaucoup.

Тишина.

– С удовольствием пригласил бы тебя к себе. Тебе уже пора домой? – интересуется он.

Винсент кивает. Ткань его куртки, мягкая от носки и теплая, даже на холоде, впитывает ее слезы облегчения. Она в Париже. Она одна.

– Можно тебя проводить?

Винсент закрывает глаза и снова кивает.

По дороге к ней домой Лу показывает любимые места: обкатанные бортики и каменные стенки фонтана, где они с приятелями катаются на скейтбордах, магазин, где купил любимый винтажный синтезатор Casio. А когда они проходят мимо булочной и обсуждают французский «декрет о хлебе», он ведет ее в обход, по площади Сент-Оппортюн, чтобы показать булочную, где работает его сестра.

– Как ее зовут?

– Лизетт. Ей двадцать один год, – говорит он.

Одни двадцатки. Винсент ничего не знает о нумерологии, но окружающий мир так и кричит о двадцати. Двадцать пять. Двадцать четыре. Двадцать один. Лу и Лизетт по столько же лет, как и Колму с Олив, и, как и Колм, Лу родился первым. Винсент представляет мать Лу на романтической прогулке с Колмом, и ее обуревает неясная, смягченная ревность. Это чувство будто накрыто подушкой или тонет в постороннем шуме.

– Лу и Лизетт… какая прелесть. Приятно слушать и произносить, – говорит она. – У вас хорошие отношения?

– Довольно хорошие. Правда, она не упускает случая указать мне на мои ошибки, – говорит Лу, и в голосе его слышится смех.

Навстречу идет пара, держащаяся за руки, и Винсент с Лу решают расступиться, давая им пройти. Одним движением с готовностью и развязностью, которые очаровывают Винсент, Лу поднимается на низкий бортик и тут же с энтузиазмом спрыгивает, приземляется рядом. Ей впору визжать от восторга, но она просто берет его под руку, и так они доходят до ее дома.

– Тебе пора домой, а мне – заходить внутрь, – говорит Винсент, указывая на здание.

– Понял. Но сначала вопрос, – просит он. Она молчит. – Хочешь, одну вещь покажу?

– Давай, – соглашается она, поправляя сумочку и завязывая узел на поясе плаща.

Наклонившись вперед, Лу делает стойку на руках и ходит так, позвякивая карманами, то удаляясь от Винсент, то приближаясь к ней. Куртка и рубашка задираются, открывая живот и темную, в пуху, линию, уходящую в джинсы. Оттолкнувшись от земли, он приземляется обратно на ноги.

Винсент аплодирует, замечая, что с его умением жонглировать фруктами и ходить на руках он явно упустил возможность цирковой карьеры.

– Поцеловать тебя нельзя, зайти к тебе нельзя… вот я и решил хоть на что-то употребить всю эту энергию, а то взорвусь, – поясняет он.

– Ой да ладно, – говорит она вслух, а сама думает: «Черт возьми!» Не зная, что еще сделать, она обнимает его. Отстранившись, но по-прежнему стоя близко, она проводит рукой по его щеке. – Так… ты бутылочная ракета?[52]52
  Здесь «бутылочная ракета» – что-то или кто-то, очень популярный, «ходовой товар» сегодня, но который исчезнет завтра. Как бутылочная ракета, которая выстреливает в небо с громким шумом и исчезает. Однодневка, кто-то, имеющий разовый успех.


[Закрыть] – спрашивает она. Я тоже бутылочная ракета, сам увидишь. Дай срок.

– Раз ты так говоришь.

– Та же энергия была у тебя, когда ты сказал, что, к сожалению, не видел мою вагину?

– Однозначно. И это было одним из самых несчастливых событий в моей жизни, – кивая, говорит Лу. – Ты чем-то прикрылась. Мне было ужасно досадно!

– А ты потом расскажешь мне о споре с Эмилиано? – отсмеявшись вместе с Лу, спрашивает она.

– Да. А ты потом расскажешь мне о Киллиане… может быть, если, конечно, захочешь?

Киллиан.

Не Киллиан.

Лу.

Лу, я не могу тебя поцеловать.

Но разве я не могу тебя поцеловать?

Разве ты не можешь меня поцеловать?

Разве мы не можем делать все, что нам заблагорассудится?

– Ты правда хочешь меня поцеловать? Хотя нам еще предстоит во многом разобраться? – спрашивает она, большим и указательным пальцами теребя мочку его уха и заглядывая ему в глаза так, будто может окунуться в них с головой.

Лу шепчет что-то по-французски и заканчивает фразу словами:

– Bonne nuit[53]53
  Спокойной ночи (фр.).


[Закрыть], Винсент.

Он привлекает ее к себе и обнимает. Берет за руку и держит пару секунд, потом отпускает.

– Bonne nuit, – отвечает она. Он поворачивается, чтобы уйти.

Она смотрит ему вслед. Ждет, чтобы оглянулся. И он оглядывается. И сразу медленной трусцой пускается через улицу, плавно проскальзывает между двумя идущими в разных направлениях людьми – выписывая иероглифы в темноте.

В розово-золотом тепле полутемной квартиры Винсент вешает у двери плащ и забивает в Гугл-переводчик слова, которые он прошептал, чтобы убедиться, хотя и уверена, что услышала и поняла их верно.

Мое единственное желание.

В предпоследнем классе старшей школы Киан создал литературный журнал и назвал его FOCAL – «Слово» по-ирландски. Задолго до этого в школе уже был литературный журнал, но его упразднили. Киан с воодушевлением бросился возрождать его, и у него были хорошие отношения с педагогами, теми, чьи классы и материалы он собирался использовать. После занятий он проводил долгие часы, трудясь над журналом.

Отец Киана много работал, и мальчик, бывало, не видел его по несколько дней. У мамы тоже было много дел: церковь, собрания общественного объединения местных жителей, мероприятия на работе у отца.

Сам не понимая как, но он почти всегда мог отвлечься настолько, чтобы не думать о Шалин. Он ей писал, но она так и не ответила. Пытаться ей звонить было очень уж неудобно. К тому же она, наверное, с головой погрузилась в заботы о ребенке. Ее ребенке. Их ребенке. Возможно. В голове все путалось от мысли, что вдруг с Шалин и ребенком случилось что-то ужасное. Вдруг один из них умер. Как узнать? Его дублинские друзья – те, с которыми он пока общался, – с Шалин знакомы не были. Их спросить он не мог. Даже если бы они случайно услышали о чем-то ужасном, приключившемся с девушкой их возраста, то не увидели бы связи.

Киан представлял, что, окончив школу, поедет в Дублин и попытается ее найти. Возможно, он увидит ее гуляющей с ребенком на руках. С мальчиком, у которого его волосы. Или с девочкой, у которой его глаза. Когда ему не спалось, он часто лежал у себя в комнате в этом большом стеклянном доме на скале у воды и думал.

Джек хорошо зарабатывал в технологической компании. Киан ни в чем не нуждался и поэтому легко находил себе друзей. Дом Вудсов превратился в место, куда все приходили зависнуть после школы и на выходных, особенно когда родители были заняты или уезжали из города. Однажды на рождественские праздники, когда родители уехали на четыре дня, Киан и его друзья устроили вечеринку. Девчонки, которых он не знал, нюхали кокаин с бортика маминой ванны на втором этаже; ребята, которых видел раньше лишь мельком, делали на веранде кег стэнды[54]54
  Keg stand (англ.) – развлечение на вечеринках, когда участник ухватывается руками за бочонок (или бочку) с пивом, а другие участники держат ему ноги выше головы и в рот суют кран и открывают его. Задача выпить как можно больше или пить как можно дольше.


[Закрыть].

На кухне было полно народу, одних он узнавал, других – нет.

Одна девушка, Эмма, дочь его учителя литературы, стояла, освещенная светом открытого холодильника.

– Слушай, Киан. Ничего, если я тост с сыром приготовлю? Я не пью. Обещала, что сегодня отвечаю за развоз по домам, – сказала она, указав на девчонок во фланелевых брюках. – А мне так хочется тоста с сыром.

– Можете остаться, если хотите. Почти все остаются. И да, конечно, можешь сделать тост с сыром. У мамы там целая полка дорогих сыров. Бери все, что хочешь, – сказал Киан.

Эмма ему нравилась; она была симпатичная и приятная. Носила свободные джемпера и рваные джинсы, цветастые ботинки «Доктор Мартинс». Они ходили вместе на один предмет – фотографию. В первый день, когда они познакомились, преподаватель поставил их в пару, дав задание взять друг у друга интервью, и Эмма рассказала ему о своей любимой группе, «Nirvana». Она вытащила из рюкзака кассету альбома «Bleach», сказала, что скопирует ему, и на следующий день принесла обещанное.

– Ой, спасибо, все нормально. Мы здесь спать не завалимся. Не напрягайся. У тебя, конечно, просто потрясающе… ты буквально живешь в стеклянном доме, – сказала она. – Ага, нашла! – Она взяла неоткрытую головку чеддера и закрыла холодильник.

Киан его снова открыл, чтобы достать масло, и сходил в кладовку за хлебом. Они вместе пробрались к стойке. Кто-то включил в гостиной на полную громкость «Poison» Белла Бива Дево, и кухня немного очистилась.

– А это что? – Эмма указала на тостер.

– Американцы еще многого не знают о гренках, – сооружая ей сэндвич, сказал Киан. Он объяснил, что это такое, и сказал, что готовить тосты с сыром ему больше нравится в тостере, чем в сковороде. Он сказал, что это, в общем-то, единственное блюдо, которое он умеет готовить, и вытер край ножа для масла об обертку из фольги.

– А твой акцент… к тебе все постоянно пристают с этим? Мне он очень нравится. Скажи, как меня зовут, – попросила Эмма.

– Тебя зовут Эмма. Эмма Шарп, – улыбаясь ей, сказал Киан.

– Обожаю. Весь день бы слушала, как ты говоришь. Папа считает, что ты очень хорошо пишешь. Ты у него в любимчиках.

– И он у меня тоже.

– Можно мне как-нибудь почитать что-то из твоего?

– Это ведь как-то неудобно? – смеясь, сказал Киан. Он положил сэндвич в тостер и повернулся к ней.

– Необязательно. – Эмма пожала плечами. – Совсем скоро я все равно прочту все в FOCAL.

Первый номер должен был выйти после Нового года. Отец Эммы был основным преподавателем, участвовавшим в возрождении журнала, и именно в его классе Киан чаще всего оставался после занятий. Мистер Шарп был современным и крутым, таким непохожим на зануду – учителя литературы, который был у Киана в прошлом году.

– Вообще-то в первом номере моего материала не будет… Подумал, что это было бы странно, ведь я редактор, – сказал Киан.

Он облокотился о стойку, на которой стоял тостер, и почувствовал, как спину обдает теплом.

– О… ну тогда в следующем, да? Но ты все же позволь мне заранее ознакомиться.

– А вот покажи мне свои фото – я бы использовал их в литературном журнале, а я покажу тебе, над чем работаю, – предложил Киан. На занятиях он видел ее с толстым альбомом, полным черно-белых фотографий. – Это плюс тост с сыром, вот и договорились.

– Договорились. – Эмма протянула руку, он ее пожал.

Она попросила показать ей его комнату, и он повел ее туда. Ему не забыть, что внизу из стереосистемы в гостиной звучала песня «It Must Have Been Love»[55]55
  Должно быть, это была любовь (англ.).


[Закрыть] в исполнении группы «Roxette». Что под наплывающие струнные и грохочущие басы он наблюдал, как Эмма ела тост, который он ей приготовил, и ходила по комнате, касаясь предметов. Она говорила, вытирала губы, разглядывала висящие на стенах картины, подходила к нему совсем близко. Он откинулся и лег на кровать, не понимая, почему все это вызывает в нем бурю чувств.