Текст книги "Журнал «Юность» №04/2024"

А потом увидела, что на тротуаре среди мусора и рваных транспарантов недвижно лежит тщедушная черно-белая фигурка. Упавшую девушку не замечали – ее скрывал высокий парапет пешеходного перехода. Люша с замиранием сердца ждала минуту, две, три, потом закричала, но голос сорвался в хрип, да и на этом пятачке уже было почти безлюдно. Тогда она наспех перетянула пальто поясом и, теряя туфли, помчалась из номера к лифту.

Гостиничный вестибюль походил на лазарет. Люди сидели и лежали на плоских бордовых диванчиках: порванные брюки, ссаженные колени, грязные платья, измазанные кровью носы. Человек двадцать, женщины и мужчины, молодые и старые. У стойки регистрации скрючился, стиснув непокрытую голову, милиционер. Между ними носилась с аптечкой бледная взъерошенная администраторша. Поймав ее черный беспомощный взгляд, Люша на секунду задержалась и виновато развела руками, после чего кинулась к стеклянным дверям, напрямик к распростертой на асфальте девушке.

На улице было поразительно тихо, как после горного камнепада. Приторно пахло чем-то сладким, цветочным, то ли черемухой, то ли жасмином. От этого невинного аромата у Люши стянуло глотку, зачесались, как от аллергии, глаза и выступили едкие слезы. Повсюду валялись затоптанные сумки, разносортная сиротливая обувка и полосы полиэтилена, которыми, вероятно, на площади укрывались от дождя. Люша споткнулась – ей под ноги попала разбитая скрипка. А рядом обнаружилась длинная резиновая палка, без сомнений, часть воинской экипировки. Неужели били людей, как скот? Дико, немыслимо, не пошли же демонстранты штурмовать Дом правительства…

Девушка – лет двадцать, черная копна волос, белая курточка из плащовки, синее платье в меленький горошек – полубессознательно лепетала что-то на грузинском. Узкое лицо сильно опухло и покраснело, кожа, казалось, вот-вот лопнет. На трогательном кружевном воротничке темнела кровь, натекшая из разбитой губы. В остальном каких-либо заметных увечий Люша у девушки не нашла, руки и ноги целы.

Люша, присев на корточки, тормошила бедняжку за плечи и вдруг услышала щелчки. Обернулась – в трех метрах стоял поджарый мужчинка с фотокамерой, ремешок ее туго перетягивал ладонь. Люша рявкнула: «Что снимаешь, помоги!» В носу опять защипало, зрение помутилось. Она потерла кулаками веки, вгляделась – а мужчинки и след простыл. Побежал дальше, за следующим кадром своего хладнокровного репортажа.

Девушка тем временем более-менее пришла в себя. Открыла воспаленные, кровянистые глаза, приподнялась, постанывая на локтях. Промямлила на русском:

– Теснили нас с площади, четыре бронемашины, а за ними цепи из военных… митинг мирный… мы студенты…

– Тише-тише, давай мы тебя поднимем, – сказала Люша, подставляя ей плечо.

Невесомая на вид девчушка оказалась удивительно тяжелой. Пока ковыляли до гостиницы, она продолжала неразборчиво бормотать – про солдат, про какие-то лопаты. За время, что Люша провела с ней на тротуаре, на стоянке перед отелем чудом появилась скорая. Две вспаренные немолодые медички с вытаращенными глазами подхватили студентку. Люша побежала внутрь здания. Любой экспедиционный человек знает, как промыть рану и перебинтовать конечность, да только кто бы мог подумать, для чего ей пригодятся навыки первой помощи этой чудовищной апрельской ночью…

Спать она так и не легла. Опустошенная, зашла через несколько часов к себе в номер. Ополоснула ледяной водой горевшие щеки. Уставилась в зеркало: на скулах зацвел нездоровый багряный румянец, веки набрякли, пониже образовались тяжкие мешки. Люша машинально взяла помадный тюбик, лежавший у раковины, накрасила зачем-то обветренные губы. Жирный розовый пигмент некрасиво забивался в трещинки. Она взяла неразобранную сумку и выписалась из гостиницы – на сутки раньше оплаченного срока. Даже переодеваться не стала.

Весеннее утро выдалось особой пасхальной прелести, хотя до Пасхи оставалась еще пара недель – чистейшей голубизны небо, едва брызнувшие молодой зеленью платаны, желтенькая клейкая шелуха почек на мостовой. Центр по-прежнему был перекрыт. Группами по пять-шесть человек стояли военные. По солнечным улицам под безжалостный звон колоколов церкви Кашвети бродили прохожие. На всю жизнь Люша запомнит их скорбные, будто из могильного мрамора высеченные лица; взгляды, полные гнева и горестного недоумения. Не понимая, куда идти, она отправилась единственно знакомым путем – к тому месту, где вчерашним вечером ее высадил водитель салатовой «Волги» – только сунуться на проспект Руставели уже не решилась.

Такси поймалось на удивление легко. Люша попросила отвезти ее в аэропорт, в прострации рухнула на заднее сиденье. Сомнамбулой доплелась до касс, купила втридорога билет до Ленинграда. Очнулась, лишь когда объявили посадку. Пока поднималась по трапу в самолет, в голове бились, связываясь в тугой болезненный узел, три мысли. Первая – что кударская экспедиция не состоится, ни сейчас, ни через год. Вторая – что отныне она будет ездить с Севой на все фестивали. Третья, не столь оформленная, как две другие, скорее была фатальным предощущением: из-за чьих-то непоправимых начальственных решений незыблемый советский мир сегодня дал уродливую трещину, которая неотвратимо приведет к распаду.

* * *

Как известно, Люша не ошиблась. Экспедиции в Кударо прекратились на долгие годы. Новую тему она так и не выбрала, учеба в аспирантуре как-то сама собой заглохла. Денег у университета после развала Союза стало на порядок меньше, настроения на кафедре витали упаднические. Доценты, чтобы прокормиться, возделывали огороды, аспиранты шли в посудомойки, кто посметливее, становились за прилавки. Словом, выкручивались.

С искусством в начале девяностых обстояло не лучше, чем с наукой. Госфинансирование сильно, сильно оскудело. Но Сева был талантлив и маниакально работоспособен, хорошо укладывался в сроки и успел приобрести репутацию безукоризненного производственника. Вдобавок ему, одному из немногих, везло. Скромный Тулонский фестиваль принес Севе первую важную награду, за которой последовали другие, золотые в прямом и переносном смысле. Его проекты снимались на деньги Франции (по программе помощи кинематографистам из Восточной Европы), а когда средств не хватало, выручали частные инвесторы. Коммерсанты жаждали «поиграться в кино» и щедро спонсировали все подряд, правда, порой встревали в процесс со своими, прямо скажем, сомнительными требованиями – например, ввести в сценарий удалого парня с рельефными мышцами и навыками рукопашного боя… Зато идеологическое давление ослабло, радовался Сева. Можно экспериментировать.

Люше случалось бывать с супругом на «Ленфильме». Нравилось наблюдать, как он ведет себя на площадке, спокойно и деловито. Громогласный, с актерами Всеволод разговаривал тихо, почти ласково, добивался выверенности каждого жеста и взгляда. Замечание – всегда с похвалой. Со съемочной группой он общался иначе: лаконично и четко. Больше думал, чем говорил, – не потому, что жалел фраз, а оттого, что знал вред лишних слов, которые, нарастая коростой на шестеренках производственного процесса, рано или поздно стопорили эту сложную киношную машинерию.

Как-то незаметно Люша там прижилась. На съемках есть чем заняться, если быстро соображаешь и не путаешься под ногами. И Люша, светлая голова, врубалась, да еще как: то о ценном реквизите договорится невзначай на перекуре у соседнего павильона, то весь город прочешет в поисках ужасно редкой и позарез нужной оператору лампочки, без которой не воплотить режиссерского замысла, то выхватит в последний момент из кадра забытый актером сценарий.

Вне съемок в их тесноватую «двушку» на Васильевском набивались киношники, а с ними – оголтелые поэты, музыканты и прочий творческий контингент. Небольшая квартирка тряслась, как мексиканский маракас, а в гуще веселья царил хлебосольный Сева, которого все они обожали. Его вообще легко было любить – такого живого, открытого, чуткого к чужому таланту.

Да вот напасть – этот самый творческий контингент надо было кормить. Деньги-то имелись, а в магазинах – пустые полки. Чтобы хоть как-то накрыть три сдвинутых вместе стола, Люша бегала по очередям, выменивала сахарные талоны на сырные, закупала на стихийных рынках мерзлые куриные окорока; в духовке жирные «ножки Буша» становились ватными на вкус, но под водку шли превосходно. Постигла женскую науку закрутки (соления создавали видимость разнообразия закусок). Овладела и мужской – разводить в правильных пропорциях и настаивать на тимьяне и лимоне спирт «Рояль». Даже пресное печеньице навострилась печь из детской смеси «Малыш», единственного продукта, никогда не исчезавшего с прилавков. Завела дружбу с грузчиком Елисеевского магазина и кудрявой буфетчицей из котлетной на Невском. Та мечтала сниматься в кино и вместе с пятью килограммами сосисок всякий раз настойчиво передавала Всеволоду Константиновичу, поигрывая янтарными бусиками, кокетливый привет.

В ежедневной круговерти Люша не переставала думать о науке. При случае просматривала изрядно поредевшие публикации по антропологии и археологии, выспрашивала новости академического мира у недавно защитившейся Веры Стерх. «Сделаю паузу, пережду несколько лет, пока в стране не устаканится… А как наладится, и дела в университете пойдут, возобновлю», – так отвечала Люша, когда подруга интересовалась ее планами.

В девяносто четвертом Всеволод вместе с независимой студией затеял большие натурные съемки. Сценарий – его собственный, личный вариант «Буранного полустанка» Айтматова. Работали экономии ради не в Казахстане, а на Алтае, в Кулундинской степи, примерно в семи часах езды на юго-запад от Барнаула. Засушливый край беспредельных трав; во время нечастых дождей казалось, что влага здесь испаряется прежде, чем успевает коснуться встрепанных метелок седого ковыля и узких листов пырея, оставлявших на неосторожной ладони жгучие глубокие порезы.

Люша, следуя данному себе зароку, сопровождала Севу. Но, сказать откровенно, ее подзуживала шкодная мыслишка при первой возможности слинять. Люша вызнала, что в ста километрах от киноплощадки, у полевой дороги вдоль края речной террасы, копали древние поселения: три полуземляночных жилища, всякие фрагменты обожженной глины, осколки костей животных и кусочки керамического шлака эпохи бронзы. Позднятина, конечно, не палеолит, да за неимением лучшего сойдет. Съездить, познакомиться, а там и примкнуть к экспедиции – просто так, без оплаты. Чем черт не шутит.

Но возможность удрать на раскоп все никак не подворачивалась. Шел второй месяц съемок, а Всеволод едва закончил десяток сцен. Жара стояла немилосердная. Иссушенный воздух драл горло, как песок. Аппаратура перегревалась, густо загримированные лица актеров к полудню напоминали плавленые циферблаты с полотна Сальвадора Дали. Скверно выдрессированная лисица по кличке Сныть, арендованная для фильма с Тальменской зверофермы, забивалась в угол клетки и тяжело дышала, вывалив из узкой пасти шершавый язычок.

Несмотря на зной, Всеволод был неумолим и как никогда требователен. Переделывал дубль за дублем, на ходу менял концепцию, доводил артистов до изнеможения репетициями, коротко переругивался с оператором об изобразительной плотности материала. Третировал художника-постановщика: чтобы превратить заросшие зеленым разнотравьем поля в мертвенную сарозекскую сушь и великие пустыни, заставлял вручную красить сорные злаки в иссера-желтый, кое-где нещадно выкашивать и выпалывать целые сотки до растрескавшейся, вздыбленной почвы. «А здесь зачем лишнего убрали? – гаркал потом Всеволод. – Нужны клочки, клочки!» И декораторы, сдавленно матерясь, пересаживали дерн обратно…

Дураку понятно: что-то у режиссера не клеилось. И после того как половина съемочной группы не без усилий уняла очередную истерику перегревшейся артистки Каплан, которая, выпустив пар, распласталась под парусиновым навесом, Люша вознамерилась выяснить у мужа, в чем дело.

Сева уже час как застрял у себя в вагончике, служившем одновременно кабинетом и комнатой отдыха. Склонился, сощурившись, с незажженной сигаретой в зубах над разбросанными по столу раскадровками.

– У тебя новый режиссерский метод? Заморить актеров, чтобы они достовернее играли несчастных степняков? – шутливо поинтересовалась Люша.

Всеволод выдернул изо рта сигарету и принялся разминать ее в пальцах, соря табаком.

– Можно сказать и так, – отстраненно произнес он, снова закусил фильтр и уставился в документы.

Люша поискала глазами зажигалку. Нашла в пыли под столом, рядом с раздавленной пачкой «Винстона».

– Сев, что случилось? – шоркнула колесиком и поднесла прозрачный огонек к кончику полупустой сигареты.

Бумага затлела и слиплась, супруг втянул сквозь зубы кислую гарь.

– Все нормально, – насупился. – Работаем.

– Ну брось, я же вижу, – не выдержала Люша, – я знаю, как ты обычно работаешь. Не так. Что-то не по плану?

– План, как же… Планы – это чушь! – Сева резко смел со стола раскадровки. – Нельзя просто начертить план и сделать фильм. Так не работает! – крикнул он в сердцах. – Кино рождается буквально на ощупь, в контакте с живой материей. А тут нет контакта, хоть ты тресни! Зашагал из угла в угол по вагончику, который как будто чуть кренился от его косолапой поступи.

– Но ты ведь очень точен по отношению к литературной основе, – возразила Люша, – до последней травинки.

– Надо следовать не букве, но духу и образу! Андрей Арсеньевич так говорил. Что художественно значимого в том, что я тупо воспроизведу айтматовские степи и поезда? – вскричал Всеволод. – Это фильм о памяти, а не о траве! Мне надо создать в кадре такое место, в котором растворятся пределы пространства и времени. Постоянство памяти!

Люша посмотрела в мутное окошко. На занозистой деревянной раме горсткой несъедобного изюма валялись дохлые мухи. За треснутым стеклом расстилалась истерзанная декораторами степь. Высилась насыпная гряда со ржавой тупиковой веткой железной дороги, по которой в условленные дни прогоняли туда-сюда громыхающий эшелон с ближайшей станции. Люша пожала плечами:

– А по-моему, то, что все-таки удалось отснять, весьма неплохо вышло. Мы же смотрели контрольные отпечатки.

– Родная, извини, а ты что, режиссер? Я что-то пропустил? – взвился Сева. В раздражении кинул тлеющий фильтр на пол и придавил подошвой сандалии. – С какой стати судишь? Знаешь, как надо?

– Нет! – уязвленно ответила Люша. – Но и ты, видно, не знаешь. Можешь только от творческого бессилия людей до теплового удара доводить! – бросила она с вызовом и выскочила, шарахнув фанерной дверкой об косяк.

Дурак. Нет, гений, безусловно. Но ей-богу, такой дурак!

Вздымая облачка пыли, похожие на сухую горчицу, она пронеслась мимо широкогрудого мотоцикла с гнилой коляской, спасенного реквизиторами из металлолома. Скользнула в проход между сбитыми на скорую руку щитовыми домиками с двускатными шиферными крышами. Миновала хлипкие загородки из спрессованных камышовых стеблей и бутафорскую будку стрелочника Буранного Едигея. Сдернула из тени корявого вяза-карагача одного из подсобных, чье непроизносимое имя Ырысту кто-то из актрис переиначил в Ириску (а он и не возражал). Низкорослый и выносливый, будто из породы вьючных лошадей, малограмотный алтаец с далеких берегов бирюзовой Катуни занимался тем, что монтировал декорации и несколько раз на дню гонял резвую «Ниву» до ближайшего сельпо.

– Реку Бурлу знаешь? – нависла над ним Люша. – Там стоянка есть, где копают…

Ириска обрадованно закивал, жмуря раскосые глаза и улыбаясь сразу всеми крупными, лезущими друг на дружку зубами.

– Вези! – распорядилась Люша.

Тот и повез. Маршрута она не знала, положилась на алтайца. Пока машина, словно шальная консервная банка, подпрыгивала на буераках, Люша пялилась невидящим взглядом в чалую степь и мысленно продолжала ругаться с мужем. Ну как ругаться… По крайней мере, она теперь представляла, что происходит, откуда у него столько претензий к оператору, к актерам. Не их он распекает по факту, а себя самого – за провал воображения. А искать неведомо как и где другую локацию, переснимать, когда столько денег уже потратили, – значит вылезать за бюджет и срывать сроки. Для Севы это неприемлемо. Да и не в локации, положа руку на сердце, дело, а в некоем подспудном изъяне, скрытой червоточине замысла…

– Приехали. – Ириска свернул с колеи и остановил «Ниву» на каменистой возвышенности.

Люша вылезла из машины. Перед ней простиралась длинная полоса желто-бурой земли с нечесаными космами сухостоя. Дальше тянулся сизый глинистый берег, прошитый на горизонте необычной розоватой каймой. Мерно цвиркали насекомые. Оглядевшись, Люша не выявила признаков археологического раскопа: ни палаток, ни рыхлых слоистых отвалов. На востоке за бетонным забором угрюмым миражом маячила пара блеклых построек явно промышленного назначения. Люша нагнулась к водительскому окну.

– Ириска, ты куда меня, Сусанин, привез?

Широкая и уплощенная физиономия Ырысту (алтае-саянский антропологический тип, невольно подметила Люша) выражала неуместную гордость.

– Бурлинское озеро! Соль копают. Красиво.

Люша рассердилась:

– Какая, к черту, соль? Мне Бурла нужна, это река, а не озеро! А там археологические раскопки! Ну что ты лыбишься и руками разводишь? Блин.

Она вытерла лоб. Духота… Может, искупаться, коль уж на озере очутилась? Все равно кругом ни души. Хотя, если вода соленая, будет, наверное, только хуже, стянет кожу? Ладно, проверим. Ноги размять тоже нелишне.

Люша велела Ириске подождать ее в машине и отправилась по еле заметной тропинке, вспугивая прытких кузнечиков, на разведку. Вскоре пришлось разуться: кроссовки чавкали в прибрежной глине, обложенной белесым налетом. Но открывшаяся Люше ирреальная картина заставила сначала прибавить шагу, а затем побежать, увязая в теплой грязи и раня ступни о ломкие корки.

Зеркальная озерная гладь была абсолютно розовой. В этих водах словно растопили нежнейший закат, даром что небо – светлая лазурь, а после полудня миновало от силы два часа. Белая отмель, издалека показавшаяся песчаной, состояла отнюдь не из песка. Под ногами влажно скрипела соль.

Не раздумывая, Люша зашла в невероятную марганцовую воду. Разницы температур она не ощутила – озеро, похоже, было неглубоким и легко прогревалось. У берега трепыхались и щекотали лодыжки лохмотья пены. На прогнивших сваях, торчавших из крепкого соляного раствора, мерцали и переливались выветренные мелкие кристаллы. Люша прикоснулась к граненому шероховатому наросту. Лизнула, не удержавшись, палец – горько.

Околдованная сверхъестественным пейзажем, она побрела по твердому, колючему, как шлифовальный камень, дну, которое проступало под тонким слоем ила. Глубже не становилось, мылкая вода плескалась у щиколоток. Чем дольше Люша шла, как сновидица, в розовом мареве, тем меньше чувствовала собственное тело, точно ее человеческий состав и сам постепенно таял и превращался в соль.

Вдруг Люше почудился отзвук железной дороги. Она посмотрела на сушу и не поверила своим глазам. От башен солеварни прямо по воде ехал поезд. Смешной, почти игрушечный паровоз с вагонетками уверенно, как корабль, рассекал розовую рябь. Приблизительно на середине озера он сделал петлю, скрежеща, выкатился на берег и вернулся к комбинату. Как же он держался? Присмотревшись, Люша поняла: на стеклянистом дне озера лежали рельсы.

Как они с Ириской добрались до кинолагеря, Люша не помнила. Ворвалась к Севе, но его «кабинет» пустовал – о недавней ссоре свидетельствовала лишь опорожненная коньячная чекушка на столе. Люша обегала съемочную площадку, проверила времянку, где накрывали обед: разливали из алюминиевых чанов наваристый перловый суп и резали кровяную колбасу. Опросила слонявшийся без дела народ. Оторвала оператора, ловкача с бритым, облупившимся на солнце черепом, от длинношеего съемочного крана – шестиметрового стального журавля, с которого мастер за отсутствием внятных инструкций примерялся так и эдак панорамировать по степи. Как назло, муж куда-то запропастился.

Через час его, нетрезвого, привез на раздолбанном фургоне другой разнорабочий, жилистый и сухотелый, как будыль. Всеволод в кромешной душевной пасмури валко выкарабкался из машины. Пропала девочка, обидел… Люши не было на турбазе, где они квартировали, не было и на станции. Больше всего Сева боялся, что жена плюнула и уехала в Петербург.

Увидев ее, просветлел.

– Люша, Люшенька, ты здесь… Прости меня, я остолоп… – начал Сева, но она его перебила.

– Как ты говорил, постоянство памяти? Где нет времени и пространства?

– Да, наверное, – обескураженно ответил он.

Люша схватила его за руку.

– Поехали. Мне нужно срочно тебе кое-что показать.

Розовое озеро привело Севу в восторг. Потрясенный, протрезвевший, шлепал по мелководью, зачерпывал горстью влагу, словно пытался разгадать секрет ее состава, перетирал пальцами белые кристаллики. А стоило материализоваться поезду – натурально схватился за сердце могучей лапой в уже подсохшей солоноватой пыли. Люша испытала несказанное облегчение (она не была до конца уверена, не фата-моргана ли ей на жаре пригрезилась). Впервые за эти месяцы она почувствовала, как в замечательной голове мужа плавит драгоценные образы алхимический тигель. Загнанного Ырысту в который раз послали по тому же маршруту – за художником и оператором.

Итак, теперь Всеволод знал, чего хотел – снять ряд ключевых эпизодов-воспоминаний на озере. К несчастью, в последующие недели это лишь усугубило трения на площадке. Шутка ли, переместить огромный кинолагерь? Да проще муравейник голыми руками через болото перенести! На Люшу, как на главную виновницу переезда, недобро зыркала вся команда, от примы Каплан до третьего помощника осветителя. То и дело кто-нибудь спрашивал – откуда тянуть электричество? Будет ли вода в костюмерных и гримерных? Где строить технические помещения, склады для реквизита? А, простите, отхожие места?

И все же, жалобно скрипнув, маятник качнулся: студийное руководство и продюсерский центр нехотя дали добро, комитет утвердил, порядком урезав, новые сметы, засланные гонцы во главе с Люшей (которая и думать забыла про те раскопки на Бурле) принялись потихоньку прочесывать близлежащий поселок, исследовать инфраструктуру и налаживать связи. Краевые власти выдали разрешение – правда, устное, за одним осторожным «но», предварявшим разрешение письменное. Любые планы прежде предстояло согласовать с господином Канюковым, директором приозерной соледобывающей компании, поставлявшей по всей Сибири два сорта галита, навалом и в мешках.

Канюков слыл человеком грубым, криминального склада – а иных в то время в начальники не пускали. Продюсер Севиной картины, шустрый башковитый мужик, проныра и говорун, после трех неудачных телефонных звонков и одной сорвавшейся встречи встал в позу и заявил, что по фене не ботает и с бандитами общаться более не намерен. Сева в ответ сжал челюсти и замкнулся. Люша, в чьей груди после тбилисских событий по сей день чернела выжженная яма, вновь почувствовала себя так, будто ей отказали в открытом листе.

Терять было нечего. В строжайшем секрете от Севы она попросила помрежа организовать аудиенцию с Канюковым и в назначенный час расписалась в регистрационном журнале на проходной «Бурсольпрома». Унылое хозяйство промысла резко контрастировало с сюрреалистической панорамой цветного озера – так нудный звон будильника выдергивает поутру из сна.

За турникетом Люшу встретила секретарша Канюкова и повела пластиковыми служебными коридорами. Девица плавно несла свою выпукло-вогнутую, облитую лайкрой фигуру, словно опасалась уронить затейливое нагромождение локонов с макушки на истертый линолеум.

– Придется подождать, у Романа Игнатьича звонок, – сообщила она, усадив Люшу на одутловатый диван в приемной.

Ожидания Люша не выносила. Ерзала по визгливому дерматину, чувствуя, как гаснет запал и холодеет желудок, поглядывала то на неопрятную монстеру в щербатом горшке, то на стенные часы, они же безвкусный декор: курчавая позолоченная рама, лесочек в стиле передвижников, а в центр, с позволения сказать, холста вделан красный тикающий циферблат. Невозможный китч. Спустя полчаса лайкровая девица обнаружила на стройной капроновой голени предательскую затяжку и, извернувшись, стала с усердием мазюкать стрелку прозрачным лаком для ногтей. Из-за конторской двери побухивали матюги.

– Послушайте, сколько можно? – возмутилась Люша.

Секретарша распрямилась, наморщила покатый, жирно тонированный лоб. Чинно встала, заглянула в кабинет. Попятилась задом – вероятно, чтобы не показывать начальству прыснувшую в туфлю стрелку, – и не заметила, как просительница вскочила с дивана. Отодвинув лайкровую преграду, Люша без приглашения втиснулась в проем.

За длинным письменным столом, черным и лакированным, как элитный гроб, громоздился матерый мужлан с редеющей каштановой шевелюрой. Кривоносое боксерское лицо было чисто выбрито, надутые плечи распирали зеленый пиджак. Люша самовольно заняла неудобный казенный стул напротив Канюкова, который как ни в чем не бывало смотрел на нее умными острыми глазками. На столе перед ним лежала пластмассовая игрушка, портативное устройство с круглыми желтыми кнопками (Люша видела такие у пацанов на «Ленфильме» – гоняли по экрану «Змейку» и «Тетрис»). Секретарша, судя по хлопку двери за спиной, спешно ретировалась.

– Я насчет фильма, – выпалила Люша.

– А что насчет фильма? – наигранно удивился Канюков. – Вроде мы уже все обсудили с вашим товарищем. Бакланил тут, кидал мне предъявы, понимаешь. Я согласия не даю.

И задрал массивный раздвоенный подбородок. Всем своим безразличным и слегка высокомерным видом он демонстрировал, что дальнейшие переговоры тщетны.

– Но почему?

Канюков потарабанил по столу отечными пальцами с расплывшейся татуированной синькой на фалангах.

– У нас тут, видите ли, промысел. А ваш календарно-постановочный график нарушает наши, гхм, производственные планы. Плюс вам требуется свет, вода в дальняки, а по счетчикам кому платить придется? Зачем мне такие бабки тратить? – риторически спросил он и умолк.

Люша заговорила, как могла, проникновенно – о съемках, о режиссерском замысле, о постоянстве памяти. О том, что искусство длиннее жизни. О том, как фильм может принести краю известность, привлечь туристов. Пока она ораторствовала, Канюков скептически оглядывал ее сверху вниз. Потом перевалился в кресле, дернул ящик стола. Вытащил холщовый мешочек на завязках и маленькую серебряную ложечку.

– Все это прекрасно. Ваше дело снимать кино. А мое вот, – жеманно оттопырив толстомясые мизинцы, потянул веревочные тесемки.

Ну, конечно. Соль.

– Вы знаете, как это место называли? Царская солонка! – патетически возвестил он. – Соль отсюда возили на стол Екатерине. Вода в озере – хлористая рапа плотностью выше, чем у Мертвого моря. В семидесятых триста пятьдесят тыщ тонн добывали в год, не то что сейчас… Да вы попробуйте! Вот это искусство! Мы ее хотим на конкурс в Испанию подать.

Он весь засветился. На сытой уголовной роже разгладились складки. Надо же, с виду сущий бандит, а как за товар радеет. Люша вежливо зачерпнула десертной ложечкой граммульку сыпучего продукта. Соль, она и есть соль.

– Расскажите мне больше о добыче, – попросила Люша.

Канюков с удовольствием принялся разглагольствовать. Цвет воды, как выяснилось, был загадкой для него самого – то ли водоросли, дескать, то ли рачки. А ездит по озеру вовсе не поезд, а комбайн с барабанным рыхлителем. Очищенные от ила и измельченные соляные пласты автоматически подаются со дна в вагоны («Вместимость – восемнадцать тонн!»). На берегу ископаемый продукт промывают и обогащают, сушат, и прочая, и прочая…

Внезапно Люшу осенило.

– Мы же можем вам помочь! Телевидение! У нас связи! – Это не вполне соответствовало действительности, но Люшу уже несло. – Договоримся, вам рекламу красивую снимут на выгодных условиях. На всю страну пустят! А еще… еще в спонсорах укажем! Вернем былую популярность.

Канюков задумчиво пожевал толстую губу. По-видимому, Люша все же нашла правильный аргумент. Но его было недостаточно. Она подвинула к себе мешочек и снова опустила ложечку в соль.

– Эй, вы это чего? – опешил начальник.

Люша проглотила едкий комок.

– А соль у вас вкусная… Буду есть, пока не согласитесь, – нагло заявила она и взяла добавки.

Нёбо обожгло белым огнем, по глотке словно полилось жидкое тягучее стекло. От следующей порции язык распух и перестал помещаться во рту.

– Мать, ты че, совсем того? – скривился, отпрянув, изумленный Канюков. – Так и откинуться можно, прекрати! Давай поговорим.

Побледневший начальник заметно напрягся, будто сам жрал чистую соль. «Ага, выбила из душевного равновесия», – победно подумала Люша. Пищевод у нее горел. За грудиной сжимало и давило. Тонкая слизистая в зеве лопнула и пошла пузыристыми язвами, изъеденный рот просил воды. Ложечку за Севу. Интересно, действительно можно откинуться? Ее тошнило, в ушах шуршала солома. Осовелое тело била крупная дрожь. Трясущейся рукой она пыталась попасть столовым серебром в холщовый мешочек.

– Я все, что хотела, сказала, – еле ворочая войлочным языком, промычала Люша, глядя директору в глаза.

На этом взопревший Канюков развесисто выматерился и сдался.

– Ладно-ладно, дурында. Хватит. Будет тебе фильм.

* * *

Фильм состоялся. Прогремел в Каннах, следом – в Венеции. Примерно тогда же Люше позвонила Вера. Ей, кандидату наук и автору монографии о мустьерской культуре, выдали грант на экспедицию в Среднюю Азию, и она собирала команду. Люша, к тому моменту потеснившая на Севиных проектах прожженных помрежей, заикнулась об этом мужу. «А как я без тебя?..» – огорошенно спросил он. Да она и сама знала – уже никак. И вообще… То, что делал он, стократ важнее. И Люша отказалась, ощутив где-то слева, под ребрами, мимолетный укол. Она не видела по телефону Вериного лица. По сдержанному прощанию поняла: больше та не пригласит.

Наверное, при желании можно было бы по-хитрому подгадать и, не уезжая далеко, вписаться если и не к Вере, то хотя бы в какой-нибудь коммерческий раскоп при городской стройке – когда проверяют, не завалялось ли глиняного черепка или кремниевого наконечника стрелы в котловане будущего офисного центра. Но мелочиться Люша не хотела, а забот за пределами съемочной площадки у нее и без того имелось в избытке.

За годы замужества с подачи мудрой и светски подкованной мамы Антонины Семеновны Люша освоила вещи довольно тонкие. К примеру, наизусть запомнила дни рождения и номера телефонов досточтимых членов Союза кинематографистов. Подружилась с их влиятельными женами: пожилые манерные матроны в мерклых каменьях на дряблых шеях ей покровительствовали. И, разумеется, Люша поднаторела в приемах да премьерах. Образцовая жена режиссера…