Текст книги "Российский колокол № 1 (45) 2024"

Конфеты

Выехав из Мариуполя в середине прошлого мая, после того как сдался гарнизон завода «Азовсталь», я не бывала в городе и не испытывала в том потребности.

После окончания боевых действий в Мариуполь приезжали певцы, журналисты и депутаты. Делали красивые кадры. Приезжали врачи, администраторы и гуманитарщики: город надо было лечить, чинить, кормить.

Из меня так себе гуманитарщик, а кадр в Мариуполе у меня всего один – я сфоткала себя на аватарку в броне, когда в первый раз заехала с «Востоком» на левый берег. Мне до сих пор немного стыдно за это фото, но другого у меня нет.

Позже мне и вовсе расхотелось делать победные фото. Позже я просто фиксировала на телефон разрушения, жертвы, дым боёв и – главным образом – слова и лица людей.

Теперь, год спустя, мы ехали в Мариуполь с питерским депутатом, философом и бывшим ополченцем Денисом в компании двух молодых женщин: дочки его донецких друзей и питерской поэтессы, назовём её Алиса.

Когда Денис предложил эту поездку – должен же питерский человек добраться до моря и окунуть в него башку! – я поняла, что наконец готова вернуться в Мариуполь.

Без ажиотажа первых победных месяцев, когда я буду смотреть на российских випов, фоткающихся на фоне развалин, и видеть на их месте трупы с почерневшими лицами.

У меня крепкие нервы, и война есть война, но подобного контраста хотелось избегнуть.

Трасса на «Марик», как говорят местные, идёт через Волноваху. Этот город брали первым, ещё до Мариуполя, бои за него я в основном пропустила. Год назад, пролетая уже южнее, мы ехали через разбитый украинский погранпост – по земле были разбросаны клочки «жовто-блакитных прапоров» и такой же расцветки наглядная агитация. Потом мы обычно ныряли под взорванный украинцами мост и вылетали уже в зелёных степях Приазовья. Было ощущение, что сама земля спорит с навязанной ей «жовто-блакитной» двуцветностью: небо над степью было иногда серым, чаще – яростно-синим, степь – ярчайше-зелёной, будто цвет этот выкрутили на максимум насыщенности, сады – бело-розовыми, воронки от разрывов – цвета, который у лошадников называется «вороной в загаре», а море – неизменного туманно-лазоревого оттенка.

У меня и в мыслях нет эстетизировать войну, но что поделать: близость смерти обостряет наши наиболее развитые чувства, включая эстетическое.

За прошедший год война стала элементом обихода не только для донбасских военных и жителей прифронтовых посёлков; она навела свои порядки на освобождённых приграничных территориях, во множестве жизней или смертей. Обиходность войны стёрла краски, смешав их в бесконечную грязь.

При повороте на Волноваху я предложила Денису свернуть «на город»: трасса пролегает по его краю. Мы сделали небольшой крюк, уйдя к местному автовокзалу.

Автовокзал был повреждён боями, засыпан мусором. На его стене висела реклама восстановления волос. С плаката ухмылялась девица, у которой на голове росла тропическая трава. Лицо девицы было побито осколками, как оспинами.

Алиса принялась снимать плакат с девицей, затем автовокзал. Я направилась к таксистам, дежурившим возле. Таксисты – народ специфический, но нет лучшего канала, чтобы узнать все городские слухи.

– Как у вас тут? – завела разговор, закуривая.

Мужики тоже закурили.

– Да как видите. Когда нам тут починят, а? Или только Мариуполь чинят?

За спинами таксистов возвышался рядок новеньких домов. Рядом – баннер: восстанавливает Челябинская область.

– А это что? – указала им на дома.

– А, это… капля в море. Город разбит хуже, чем Мариуполь.

Краем глаза увидела, что к Алисе подошёл боец комендатуры. Алиса с её соловыми мелированными волосами, в чёрном пальто и с блуждающим взглядом непременно должна была привлечь внимание.

– Извините, – сказала я таксистам и пошла к Алисе и «комендачу».

Парень был худой и жилистый, в балаклаве.

– Питер? – произнёс он в пространство, посмотрев наши паспорта и моё удостоверение.

– Да. А вы откуда?

– Дальний Восток, Благовещенск.

– Занесло вас…

– Да.

– Удачи. – Я протянула ему руку.

Он её пожал:

– Будьте аккуратнее.

Мы с Алисой пошли к машине. Её походка, как и взгляд, была слегка блуждающей. С тех пор как Алиса приехала в Донбасс, она почти не ела и постоянно плакала.

В Мариуполе у Дениса была задача посетить центр и искупаться на городском пляже, неподалёку от порта. Он сам в прошлом году заехал сюда в апреле с грузом гуманитарки.

Мои же основные воспоминания были связаны с левым берегом, куда я заходила с военными, откуда начались бои за город и где они продолжались дольше всего.

Мысль материальна: пока я перебирала в голове адреса по Азовстальской улице и Морскому бульвару, Денис ошибся поворотом и уехал на левый берег.

– Ну круто… – расстроился он.

Очередь машин обратно, на мост, – большинство мостов в «Марике» взорвано отходившими украинскими войсками – тянулась на километр или более.

Машина двигалась буквально нашим прошлогодним маршрутом: сначала по этим улицам шли бои, потом – медслужба «Востока», затем несколько раз выезжала своего рода «служба спасения» при «Востоке»: нам давали адреса бедствующих или мы сами находили их, потом медики этих людей вывозили. Успевали вывезти не всех…

У меня крепкие нервы, и я не ожидала, что так накроет.

– Стой! Стой! – прокричала Денису.

«Вот здесь мы остановились тогда. Там баррикада “Азова”, она была заминирована. Там – растяжки. Вот здесь лежал труп женщины, а именно там, где мы встали, на улице за поворотом, чтобы не прилетел ПТУР, густо пахло мертвечиной…» Всё это я подумала, не сказала: пощадила чувства Алисы.

Поначалу мы зашли с ней во двор. Меж разбитыми зданиями качались сорванные провода. У двора остался чёрный с подпалинами обгорелый цвет, но исчез запах пожарища и смерти – запах, ощущаемый буквально на вкус. Алиса шаталась по двору, снимала на телефон и всё время норовила залезть на какой-нибудь мусор, который, я помнила по прошлому году, мог быть заминирован. Она буквально лезла своим телефоном в разверстые увечья этого города.

Шла Страстная неделя.

Поведение Алисы было мне неприятно.

Я видела, что она искренна: вот-вот сядет прямо у парадной с надписью «Здесь живут люди» (жили) и заплачет. Но чем дальше мы шли, тем более странным казался мне этот исследовательский интерес к войне и горю – хоть и сама я годы назад приехала сюда отчасти из-за него.

Алиса сломалась на заброшенной детской площадке – у неё самой дома маленький сын – и позволила себя увести.

Я пошла за баррикаду и остановилась. Дальше до самой «Азовстали» чернела та самая, цвета «вороной в загаре», земля и зияли неглубокие аккуратные котлованы – словно открытые могилы снесённых домов. Я называла про себя их адреса…

Из этого военные вывезли бабушку с диабетом, которую бросила дочь, собралась с внучкой и уехала, сказав: «Мама, держись». В том, подальше, мы снимали Лину Кузьминичну, даму девяноста двух лет, в меховой шапке. Она – архитектор, строила тот район, в котором жила, и его же на её глазах артиллерия разнесла в хлам. Она сказала мне тогда: «Мы ждали Путина девять лет. Почему он не пришёл девять лет назад?..» Когда я уходила, оставила ей на столе какие-то продукты, их было немного уже, мы раздали основную часть раньше, чем добрались до её дома. Среди продуктов была горсть конфет. Лина Кузьминична сказала мне: «Деточка, забери конфеты… ты молодая, тебе самой нужно». Я быстро вышла, не зная, как реагировать, и уже в проёме вынесенной двери её квартиры услышала, что она разворачивает фантик. Ей очень хотелось этих конфет, но достоинство не позволяло показать это при мне. Дальше был дом, где до подхода российских военных погибла женщина: «У неё ноги были раздроблены осколками. Все в червях уже. Её кто-то застрелил, в голову». Ещё дальше была школа, где пряталась целая коммуна мирных, там украинцы вытащили молодого парня из подвала и расстреляли в пять минут, заподозрив в нём нашего разведчика.

Я смотрю на это кладбище домов, кладбище мирных жертв и неизвестных героев и думаю словами Лины Кузьминичны: почему мы не пришли раньше?..

Мы едем в центр Мариуполя. На главной площади города – обрушенный драмтеатр и почти целый Покровский храм. В часовенке при храме идёт служба. Я захожу, думая поставить свечку Богородице – Покровительнице города, Мариуполь – это «город Марии», но взгляд мой тянет к другому лику.

Как только подхожу ближе, со стены на меня смотрит образ Архистратига Михаила.

Когда мы едем обратно, обессиленная Алиса уже даже не пытается плакать.

Денис окунул свою рыжую башку в азовскую волну и доволен, как слон после купания.

А я думаю о том, что война уже случилась и своим орудием она выбрала в том числе и меня.

Архистратиг смотрит на меня спокойно и прямо, будто говорит: не кисни и занимайся делом.

В Донецке Денис высаживает меня в районе железнодорожного вокзала. За линией рокочут прилёты. Я спускаюсь в глубокий подземный переход под путями – единственное, возможно, место в этом городе, где можно почувствовать себя в полной безопасности. Пройдя его, выдыхаю и иду в ночь: в небе висят беспилотники, в нескольких километрах грохочет линия фронта.

В воздухе витает запах гари и первой клейкой листвы.

Я шагаю свои прифронтовые километры в полной темноте; с неба смотрят звёзды и беспилотники, иногда по улице проезжает танк. Когда вхожу во двор, гремя калиткой, у соседей заходится лаем контуженная собачка. Дом окутывает меня приятным кондитерским запахом: эхо старой хозяйки, которую полгода назад убило осколком. Точно не моё: я почти не ем конфет, зато много курю.

Мне думается, что хозяйка дома была похожа на Лину Кузьминичну из Мариуполя.

Кажется, я даже слышу, как её домовой шуршит фантиками от конфет.

Сергей Седов

Играй, Илия, играй
Философская сказка

Октябрьская прижалась спиной к бетонному забору. Даже сейчас она не прекратила стучать. Наоборот, палочки в её руках ходили нервно и торопливо, словно ей надо было успеть отбарабанить, отбить песню, что звучала у неё в голове.

– Не дрожи, не тронем, – произнёс Фаддей, сплёвывая в снег, – мы же товарищи, Ася. Или нет?

Он продолжал светить Октябрьской в лицо. Та жмурилась и отворачивалась. «Дружеский разговор», что обещал Фаддей, превращался в какой-то гоп-стоп, и мне это не нравилось. Я всё больше сожалел о том, что во всё это влез, мялся и переступал с ноги на ногу. Под подошвами моих кроссовок скрипел снег.

– Мёртвая мышь тебе товарищ. И не смей называть меня Асей! – отрезала Октябрьская.

Она выбила палочками особую, резкую и короткую, дробь. На миг наступила тишина.

– Убрать свет! – рявкнула Октябрьская и грохнула в барабан с обеих рук.

Он вспыхнул багровым и алым. Раздался треск, фонарик Фаддея взорвался. Оранжевый фонарь на столбе мигнул и погас. Я задрал голову – казалось, только что небо было утыкано колючими звёздами, сейчас же было ничего не разобрать: бешеный ветер, тучи и ледяная круговерть. Я поёжился, огляделся – нигде не было ни одного огня. Какая-то авария? Если бы прошлой ночью не выпал снег, мы бы сейчас стояли в полной темноте, такой, что лиц не разглядеть.

Я чувствовал, что Лёвик нервничает ещё сильнее меня. Только Фаддей казался спокойным. Он повертел в руках искорёженный фонарик и отбросил его в сторону.

– Очень страшно кричишь, – протянул он, – только зря это. Мы, твои товарищи, меж собой пообщались и сошлись на том, что ты неуважительно к нам относишься.

– Хочешь силой заставить уважать? – хмыкнула Ася.

Барабанные палочки задвигались вновь.

– Подкалываешь, – Фаддей покачал головой, – зря. Зря ты так с нами. Мы ж тебе не чужие, учимся вместе. А ты ведёшь себя с нами высокомерно, не говоришь, не общаешься. На переменах стоишь в углу и стучишь, стучишь, как Кибальчиш. Окружающим это кажется странным и обидным. Не надо так.

– А как надо? – неожиданно оживилась Октябрьская.

– Надо уважительно, Ася. Чтобы окружающим не казалось, что ты их ни во что не ставишь. И не выглядело так, словно ты кукушкой поехала. Так что давай ты сейчас отдашь мне барабан, и мы разойдёмся, довольные друг другом. А когда ты обдумаешь своё поведение и научишься себя вести, я тебе его верну.

– Ася, – встрял я, – ну ты же нормальный человек…

Октябрьская коротко заржала. Уступать по-хорошему она не собиралась. Беседа текла не в ту сторону. Что теперь? Отнимать силой? Больше всего я сейчас хотел сдать назад, но не понимал, как это сделать.

– И Лидия Ивановна тоже с нами согласна, – гнул своё Фаддей. – Она, конечно, не знает о нашей беседе, но будет рада, если ты начнёшь себя нормально вести. Так что давай сюда свой адский бубен.

Фаддей протянул руку. Октябрьская коротко размахнулась и влупи-ла ему палочкой по пальцам. Фаддей коротко рыкнул и отдёрнул руку. Всё стало совсем плохо. Теперь назад не сдаст уже никто.

– Ну всё, – просипел Фаддей. – Запомни, Ася, если ты плюнешь на коллектив, он утрётся. Но когда коллектив плюнет на тебя – ты утонешь.

Наступила тишина, в которой раздался отчётливый вздох Октябрьской:

– Какие же вы все скучные! Чем дальше, тем меньше я понимаю, о чём с вами вообще говорить. Вот ты, лысый, сыплешь чужими прибаутками, живёшь чужими… как это слово… понятиями, а сам-то ты что? Как с тобой общаться, если ты никого, кроме себя, не слышишь? Стоишь тут, лечишь меня, а у самого мозгов – кот взблевнул. Друзей твоих я толком не знаю, но раз они здесь стоят, сопят, значит, ничем не лучше. Меня от вас тошнит, сгиньте уже с глаз моих.

Палочки замерли. Небо просветлело. С секунду на лице Октябрьской застыло отчаянное и злое выражение, а потом она решительно ударила в барабан.

Земля под моими ногами треснула, словно скорлупа, я взмахнул руками, не нашёл никакой опоры и полетел вниз.

* * *

Кости срослись, но левая нога всё ещё отказывалась меня слушаться. Врачи что-то мямлили про «длительную реабилитацию», а потом просто выписали меня с глаз долой.

В каком-то смысле дома мне было тяжелей, чем в больнице: отвык быть в одиночестве. Мать, посидев со мной пару дней и, похоже, задолбавшись до изнеможения, с облегчением вернулась к своим разъездам и командировкам. Раз в два дня приходила мрачная соседка, убиралась, готовила и уходила, хлопнув дверью. Со мной она не общалась.

Падая в эту странную яму, скрытую под тонюсеньким слоем снега и асфальта, я умудрился не только переломать ноги, но и хорошо приложиться головой и спиной. Читать я не мог – почти сразу начинала трещать башка, да и не любил я никогда это особо. Ещё был телевизор. Но он стоял на кухне, и мне было непросто до него добраться. До туалета-то доковылять – целое приключение. А перенести телевизор ко мне в комнату мать наотрез отказывалась. Хотя, казалось бы, ей-то что? Она его не смотрит, потому что дома практически не бывает. Так или иначе, последнее слово осталось за ней, а я постепенно начал понимать весь смысл слов «длительная реабилитация».

Из хорошего – моя кровать стояла у окна. Большую часть дня я, если можно так сказать, смотрел чёрно-белое кино.

Мы жили на первом этаже, но решётки на окна так и не поставили. Иначе я бы точно съехал с катушек. А так хоть мог ненадолго распахивать окно, впуская в дом февральский дубак, дыша морозным воздухом, пока зубы не начинали стучать.

Окно моей комнаты выходило на пустырь с понатыканными то здесь, то там бетонными столбами. Он тянулся до железнодорожной насыпи. По ней примерно раз в час громыхали товарняки. Крытый. Цистерна. Цистерна. Открытая платформа. Крытый. Шестьдесят один вагон, пятьдесят восемь вагонов, сорок семь, тридцать четыре…

Люди здесь не слишком-то гуляли, только обходили пустырь по краешку. Зато за пару недель я узнал в лицо, то есть в морду, каждого местного кота. Я дал им имена и орал в окно: «Привет, Рыжий!», «Привет, Захар!», «Здорово, Хромой!» Коты меня игнорировали. Им не было до меня дела, как и воронам, рассаживающимся на подпиленных ветвях деревьев вдоль насыпи, как и бестолково пасущимся голубям… как и никому. Мир был чёрно-белым. Хорошего от него ждать было бесполезно. Я и не ждал.

Ни Фаддей, ни Лёвик меня так ни разу и не навестили ни в больнице, ни дома, хотя я знал, что они отделались ушибами. Так уж вышло, что мои «товарищи» оказались мне не такими уж и товарищами. Впрочем, я и не хотел никого видеть. Перед глазами то и дело всплывала брезгливая гримаса на лице Октябрьской. Мы тогда поступили как говно. Я был говном, и вполне справедливо, что в итоге и плавал в нём, на дне той странной ямы, полной канализационных труб, которые никуда не вели.

Было большим облегчением узнать, что Ася Октябрьская в эту яму вместе с нами не свалилась. Это было бы просто несправедливо. Хоть так.

* * *

Товарняк звучал как-то странно. Обычно он громыхал на стыке рельсов: «Ты-дых, ты-дых!» А в этот раз к его обычным звукам примешивалось звонкое: «Тра-та-та-тах, тра-та-та-тах!» Я протянул руку, распахнул окно. Последние вагоны уже проехали, а «тра-та-та-тах» продолжался. Я уцепился за раму и подтянулся к окну так, что смог высунуть голову наружу. Внизу стояла Ася Октябрьская и со всей дури лупила по своему красному барабану – единственному цветному пятну в чёрно-буро-сером февральском мире. Впрочем, были ещё два задорно торчащих хвостика с алыми ленточками.

– Вечная весна-а-а в одиночной камере! – пропела она, увидев в окне мою обалдевшую рожу. – Вечная весна-а-а!

– Зима, – поправил я на автомате, – и не вечная. Пройдёт когда-нибудь.

Я не понимал, что происходит, откуда под моим окном взялась Октябрьская и почему она вообще со мной разговаривает после всего.

– Ты тоже считаешь дни до весны, Илия?

– Не Илия – Илья. Не называй меня так. Мало ли что в паспорте записано.

Не мне сейчас было делать ей подобные предъявы, но что вылетело, то вылетело. А Октябрьская даже, кажется, обрадовалась:

– Ого, да ты прямо как я! Тоже ненавижу, когда меня Асей зовут. Сразу ассоциации: детсад, хохломские стульчики, каша с комками, бе-е-е… Так что, как только у меня появился шанс, я всем запретила – теперь никто меня так не зовёт, просто не может.

– Да ладно! Нормальное же имя… А… А…

Я не смог закончить фразу, потому что у меня свело челюсть.

– Вот я и говорю, никто меня больше Асей не зовёт. И у тебя не получится. – Октябрьская довольно улыбалась.

– Ерунда!

Я попробовал ещё раз. А потом ещё и ещё. Все мои попытки были безуспешны. Я был не в состоянии назвать Октябрьскую Асей.

– Забей, Илия. – Октябрьскую это, похоже, забавляло. – Не парься, это не ты башкой поехал, такова теперь суровая реальность. А я, прости, буду звать тебя Илией, потому что мне так нравится.

Во всё время нашего разговора Октябрьская ни на миг не прекращала бить в барабан. Было громко. Я ожидал, что сейчас из окон начнут вылезать недовольные жильцы, но, похоже, всем было плевать.

– На самом деле я к тебе по делу. Можно сказать, официально.

– Что-о-о? – Я вытаращил глаза.

– Официальная миссия, говорю. – На лице Октябрьской застыла серьёзная мина, но через пару секунд она не выдержала и прыснула в кулак, ненадолго прекратив стучать. – Сегодня я твоя Фея одного желания. Видишь ли, я решила, что несколько перегнула палку, слишком мощно вас прокляла. Вы ведь по факту ничего не сделали, барабан отнять не пытались, только болтали. А я вас – в яму, в дерьмо. А совсем уж несправедливо то, что твои друганы уже давно на ногах, а ты до сих пор инвалид. Так что тебе полагается компенсация в виде одного желания. Исполню, правда, выборочно, с торгом и обсуждением. Так что не тяни: у меня счётчик тикает, – говори, чего хочешь больше всего.

Она выбила звонкую дробь и замерла.

Я, конечно, из того, что она наговорила, не понял ровным счётом ничего. И свои последующие слова так никогда и не смог объяснить ни себе, ни ей.

– Пусть мы с тобой подружимся. Станем хорошими, настоящими друзьями.

Палочка вырвалась из рук Октябрьской и звонко стукнула в барабан, прежде чем отлететь в снег. Октябрьская подняла на меня удивлённое лицо, и чёрно-белый мир внезапно обрёл цвета.

– Вообще планировалось, – вздохнула она, – что ты просто захочешь вылечиться. Типа: «Цветик-семицветик, хочу, чтобы мальчик Женя был здоров…»

– Но…

– Ты не понимаешь, чел. Почти полтора месяца, сорок грёбаных дней готовилась, а в результате… мы теперь друзья с «нормальным пацаном». Вот на фига я тебя спрашивала?! Надо было не выделываться, а самой пожелать. А теперь – и ты не вылечился, и мне непонятно, что делать с дружбой такой.

Она стояла под моим окном с барабаном в руках, несла полную ахинею, но мне почему-то было легко и спокойно, словно мы действительно давние друзья.

– Слушай, Илия…

– Илья!

– Нет, будешь Илия. Всё! Ты скажи: у тебя пожрать есть?

– Должно быть, – я чуть растерялся, – надо посмотреть. Только я почти не встаю, даже впустить тебя будет проблемно.

– А, не парься! В окно запрыгну. Один момент!

Она повернула барабан и пристально вгляделась в его красный блестящий бок.

– Триста девяносто три, фигня.

В течение последующих десяти минут она просто колотила в свой барабан. Выходило задорно, только я вконец замёрз.

– Ты если лезешь, то лезь. А то дубак. – Я поёжился.

Она кивнула, но продолжила стучать. Вскоре остановилась, выдержала паузу, что-то пробормотала и звучно, с треском лупанула по барабану. Вышло так громко, что, казалось, слышно было во всём районе. После этого Октябрьская оттолкнулась от заснеженной земли обеими ногами и прыгнула – странно, невозможно, по-мультяшному, люди так не могут, – и вот она уже стоит на подоконнике, чудом не наступив мне ни на руки, ни на голову.

– Я такая прыгучая потому, что пью гамми-сок! – заявила она.

– Врёшь, – проворчал я, – он действует только на гамми-мишек.

– И как он догадался, что я не мишка? – заржала Октябрьская, перешагивая через мою голову.

Только когда я закрыл за ней окно, понял, как замёрз. Октябрьская обшаривала холодильник на кухне, а я накрылся одеялом до подбородка, лязгал зубами и продолжал ничего не понимать.

Барабан лежал на расшатанном венском стуле рядом с моей кроватью. Яркий, блестящий, с хромированными ободками, на боку белой краской неряшливо – номер триста семнадцать. Я высунул дрожавшую руку из-под одеяла, обхватил пальцами лежавшую сверху барабанную палочку, стукнул раз, другой. И этого явно не могло быть, но семёрка сменилась девяткой – теперь барабан имел номер триста девятнадцать.

Пришла Октябрьская, молча отобрала у меня палочку. Она притащила здоровенную тарелку бутербродов с копчёной колбасой, проигнорировав всю здоровую еду, которой, я знаю, у нас в холодильнике полно. Мы сидели и жевали бутерброды, запивая несладким чаем. При этом Октябрьская всё время держала барабан на коленях. Она отхлёбывала из чашки, запихивала в рот куски хлеба с кругляшами колбасы, жевала, смеялась, говорила с набитым ртом, а в это время её левая рука с палочкой всё время еле слышно, но непрерывно била в барабан.

– Да поешь ты как нормальные люди, – не выдержал я наконец, – никто твой барабан не заберёт.

Лучше бы не говорил. Она сразу напряглась, взгляд стал неприятным.

– Ты, что ли, заберёшь? Кишка тонка.

Я мог бы свести всё к шутке, но её слова и тон меня задели.

– На фиг мне твой барабан не нужен. Захотел бы – сто раз бы уже отнял.

Октябрьская ощетинилась.

– Ну попробуй, возьми. – Она резко протянула мне барабан.

– Убери его. – Я откинулся на подушки. – Я так сказал, чтобы понимала…

– Нет, – голос у неё был злым, – давай отнимай, раз уж сказал. Иначе ты не пацан, а трепло пустое.

Если посмотреть со стороны, наверное, это была очень смешная сцена. Но тогда я очень разозлился. Выбросил руку вперёд, хотел схватить, выдернуть у неё игрушку, потом вернуть, конечно, просто чтобы знала…

Вместо этого меня стошнило.

Когда я пришёл в себя, всё вокруг было заблёвано. Октябрьская сидела рядом и вместо тазика держала передо мной тарелку с остатками бутербродов. При этом она зачем-то хлопала меня по спине, будто это хоть как-то могло помочь.

– Илия, ну чел, прости дуру, – бормотала она. – Взбесилась, злыдня, болит у меня в этом месте. Потерпи, сейчас пройдёт. Это на десять минут только, совсем простое проклятье. Так что ты не умирай, слышь?!

Я и не собирался. Десять минут, видимо, истекли, потому что меня перестало выворачивать так же внезапно, как и начало.

Октябрьская с тоской оглядывала загаженную комнату:

– У тебя хоть салфетки есть?

Я не знал, и она ушла искать на кухню. Пришла, поморщилась, кое-как подтёрла, подчистила ковёр и покрывало. Вздохнула о загубленных бутербродах.

– Я ведь всю колбасу перевела, – сокрушалась она, – а больше у тебя в холодильнике ничего съедобного: капуста, суп с травой, йогурты какие-то. Прости, я не специально тебя прокляла, это вообще теперь на барабане такая защита. Каждый, кто попытается отнять барабан, будет блевать. Прости. Психованная я, друг.

Во взгляде её мелькнуло что-то беспомощное. Она наклонилась ко мне, и несколько секунд мы смотрели в глаза друг другу. Вид у неё был виноватый. Октябрьская – моя ровесница. Но с правой стороны рта у неё наметилась складка, а от левого глаза лучиками расходились четыре морщинки. Мне внезапно захотелось обнять её. Еле удержался. Вместо этого я тихо произнёс:

– Октябрьская, что происходит?

Она нахмурилась. Села на стул, вновь положила барабан на колени, понурилась:

– А если расскажу, не разболтаешь? А то подчинять твою волю и всё такое будет уж совсем не по-дружески. Так что просто обещай.

Я закивал: мол, конечно, никому никогда. Я уже устал ничего не понимать.

– Ладно, принято. – Октябрьская понизила голос. – Слышал про Безумный Клоунский Оркестр?

Это было неожиданно.

– Все слышали, в детстве, в лагере у костра: «Девочка-девочка, не покупай чёрный контрабас!» или «Оранжевая труба засосёт тебя». Сидели потом такие… от каждого шороха вздрагивали.

– Во-о-от! И мы тоже. Подросли, бояться перестали. Ну, в общем правильно – не надо ничего бояться. А вот то, что перестали в эти истории верить…

– Ну, знаешь, фиолетовый бубен, растягивающий время; чёрный контрабас, создающий двойников; красный барабан…

Я осёкся. Октябрьская улыбалась:

– Вот именно, Илия, вот именно.

И она многозначительно постучала по краешку своего барабана. Я прекрасно понимал, куда она клонит, но вестись на это не собирался. Сегодня случилось много странного, но, я был уверен, у всего этого были нормальные объяснения, а не этот дешёвый развод. Я уже понял, что моя новая лучшая подруга совсем не дура приколоться над ближним.

– Ты меня разводишь, – сказал я, – уже усёк, шутки у тебя отпадные.

– Окей, – вспыхнула Октябрьская, – устроим демонстрацию. Легче немного колдануть, чем убеждать тебя полгода. And I want it painted black…

Последние слова она пропела. Мелодия, кстати, ничего так была.

– Это ты чё такое спела?

– Для тебя ничё, раз не знаешь, – отрезала она.

Схватила палочки и загрохотала. Стучала она круто, по крайней мере, быстро и ровно. Я даже заслушался, начал головой потряхивать, но тут она резко остановилась. Рявкнула:

– I want it painted black!

Я не понял, что Октябрьская там «ай вонт», а она уже подняла палочку над головой, как сигналыцица:

– Ну как тебе такое, Илия?

Я даже не стал поправлять её – хлопал глазами, разглядывая обои: на них ещё можно было различить тиснёные ромбы, которые мне не то чтобы нравились, но я к ним привык. Вот только они больше не были ни персиковыми, ни светло-бежевыми.

– О-фи-геть! – только и смог сказать я.

– Заодно ремонт тебе подновила, будешь теперь жить «в чёрной-чёрной комнате».

Я охнул. Чёрными стали все стены, пол, потолок, цвет мебели и одеял, даже хрустальные плафоны люстры потемнели и утратили прозрачность.

– Эй, – осторожно начал я, – а ты сможешь всё вернуть, как было? А то как-то… мрачно.

Октябрьская покачала головой:

– Не-а, колдовство уже не отменить. Только ручками всё покрасить и поменять. Прости, друг. Увлеклась.

– О, нет… Скажи, что врёшь, а?

– Вру, – легко согласилась Октябрьская, – но про барабан ты теперь-то мне веришь?

Я верил. А что мне ещё оставалось?

– Никакая ты не фея, – вздохнул я, – ты бедствие, твоим именем в Америке когда-нибудь назовут ураган.

Её лицо засияло.

– Илия, чел! Да это лучшее, что мне сказали за последние полгода. Дай я тебя обниму. Нет, ну круто же – ураган «Октябрьская», вообще офигенно!

Обниматься, впрочем, не полезла. Сидела, монотонно постукивала палочкой в барабан, кусала губу.

– В общем, смотри, слушай. Для меня всё началось летом. Одиннадцатого июля. С утра была злющая, почему – забыла. Было тошно, гадко и казалось, что всё воняет какой-то дрянью. В общем, к обеду решила: пошли все на фиг, мне нужно побыть одной. У меня было место на бывшем железобетонном заводе, там в одном месте в заборе во-о-от такая дырища, очень удобно, если знать. Внутри никого нет, только бетонные плиты стопками сложены, криво так, забраться ничего не стоит. Залезла на них, сижу, трясусь от злости. Уже начинает отпускать – хорошо, нет никого, только голуби бродят. Но они не лезут и тупых вопросов не задают. И только я начинаю успокаиваться, как откуда ни возьмись этот чудила с бородкой.

Вот не надо никогда терпеть, послала бы сразу, обложила трёхэтажным, и все были бы если не счастливы, то хотя бы целы. А этот залезает ко мне на плиты, садится рядом и начинает мне что-то затирать. Я отворачиваюсь, не слушаю, он меня бесит: и голос скрипучий, и говорит медленно, манерно так. Ла-ла-ла, клоунский оркестр, ла-ла-ла, волшебный барабан, любое желание, ла-ла-ла, устал, ничего не хочу…

А потом суёт мне этот барабан. Я отталкиваю, а он снова мне его в руки пихает.

«Я его, – говорит, – вам дарю, девушка. Теперь он ваш. Он сейчас заряжен. Пожелайте что-нибудь простое и приятное. А потом стукните».

И вкладывает мне палочку в руку. А пальцы у него липкие. И тут я не выдержала: «Исчезни, дебил!» – и палочкой грохнула, криво, по краю, просто со зла.

Октябрьская замолчала. Глаза у неё стали стеклянными, она смотрела куда-то сквозь меня.

– А он что? – нетерпеливо спросил я.

Несколько секунд она тормозила, не понимая вопроса, потом вздохнула:

– А он… взял и исчез.

Октябрьская опустила голову и долго так сидела, молчала, даже стучать перестала.

– Илия, ты понимаешь, что я сделала? Я ж его убила, хозяина красного барабана, совсем убила.

– Ну-у-у, может, он просто быстро ушёл? – Ничего умнее мне в голову не пришло.

Октябрьская выругалась. Грустно и без огонька. Закрыла глаза. Заговорила тихо-тихо.

Она тогда не сразу поняла, что случилось. Был человек, нелепый, доставучий, раздражающий, и вот его нет, только красный барабан на коленях. Чуть не выбросила. Это уже потом, когда поняла, как он работает, вспомнила обрывки услышанных слов, сложила всё вместе, нажелала мелких радостей, наделала глупостей, исправила, уяснила, что к чему, вот тогда-то к ней и пришло понимание. Я бы ни за что не хотел быть на её месте, когда она поняла, что наделала.