Текст книги "Российский колокол № 1 (45) 2024"

– …А не смущает, что эти собачки наверняка уже человечины попробовали? – спрашиваю командира части, крепкого кривоногого человека хорошо за сорок с суровым, даже мрачноватым лицом.

Сейчас командир добродушен и треплет по ушам трёх беспородных бобиков, прибившихся к пункту управления в заброшенном ангаре. Один из псов, молодой чёрный кобель, игриво прихватывает ласкающую его руку сахарными зубами.

– Ишь, погрызть меня пытается! – смеётся офицер, затем отвечает на мой вопрос: – Они же животные, чем они виноваты?..

Город почти полностью контролируется войсками России и Донецкой Народной Республики, где-то уже налаживается жизнь, но смертью он всё равно насыщен до такой степени, когда чувствительность к ней притупляется. Военный внедорожник останавливается на углу двух улиц, дальше – завал из сгоревших боевых и гражданских машин, неразобранная оборонительная баррикада. Водитель Валера, в прошлом – кинолог, по совету старшего группы, Юрия, загоняет автомобиль под прикрытие домов:

– На самой улице не ставь, видишь, она просматривается до самого завода… Заптурить[1]1
  Заптурить – выпустить по объекту ПТУР, противотанковую управляемую ракету.


[Закрыть] можно только так.

Выскакиваем: невысокий лёгкий Валера с рокерской бородкой, статный Юрий и я. У мужчин на плечах автоматы: этот район освобождён, но зачищен не полностью, к тому же он прилегает к тому самому заводу «Азовсталь», крепости украинского нацполка «Азов». Улица, на которую мы вышли, ведёт к заводу, она так и называется – Азовстальская. В её створе мы видим характерный рисунок труб предприятия: вид, в последние недели примелькавшийся в новостных лентах. Штурм «Азовстали» был отменён с неделю назад, с тех пор продолжается планомерное под-давливание обороняющихся там. К нашей задаче это не имеет прямого отношения; несколько дней назад мы с коллегой выяснили, что на этой территории, куда пока не доезжают ни волонтёры, ни МЧС, остаются одинокие старики, нуждающиеся в эвакуации. Нам нужно объехать ряд адресов, узнать количество людей и взять у них согласие на выезд.

Осторожно движемся вдоль дома по тропинке, проложенной местными жителями, – в кучи мусора и поднявшуюся уже траву лучше не наступать, там могут лежать неразорвавшиеся боеприпасы или скрываться растяжки. Нам уже рассказали, что «азовцы», закрепившись в жилых домах, минировали подходы к ним. Сейчас их выбили, но мины – мины остались. И до сих пор во дворах лежат мёртвые тела. Одна такая группа уже примелькалась мне за несколько последних поездок: два мертвеца частично прикрыты, верх – листом железа, низ – тканью. Посередине – жёлтый мужской живот между резинкой трусов и задранной курткой. У второго покойника из-под покрова торчит почерневшая обгрызенная рука. Вокруг шныряют вездесущие собаки. Юрий, бесстрашно осмотрев один двор, – я бы не решилась ходить по грудам веток от расщеплённых деревьев и завалам кирпича, – ровно говорит:

– Я насчитал двадцать тел.

У одного из обитаемых подъездов видим чёрного питбуля, худого, как рентгеновский снимок. Собака привязана. Валера приседает на корточки, пёс обнимает его лапами и скулит. Из подъезда выходят жители.

– Привязали, чтобы человечину не ел, – объясняет немолодой мужчина. – Собака эта соседская, они уехали и бросили его. Но пёс хороший. Может, вернутся ещё за ним.

Рядом наискось лежит сетка от панцирной кровати, с одной стороны она опирается на палку, к палке привязана верёвка. Это ловушка для голубей. Пойманных птиц долго вываривают и едят, требуха достаётся собаке.

– Как бы не погиб он у вас, – говорит Валера, вытирая псу сопливую, будто заплаканную, морду.

Едем с Валерой в город за провизией, заодно нужно зайти в ветеринарную аптеку и купить капли для молодого стаффордшир-терьера, прибившегося к бойцам: собаку по первой зелени заели клещи.

– Ошейник пока не будем покупать, – говорит Валера. – Это он сейчас такой умученный, а так то и дело с другими кобелями дерётся. Ошейник в собачьей драке может и придушить. На днях тут залез на территорию какой-то пёс, они схватились – только шерсть летит! И, представь, мужики наши, которые воюют не первый год, всякое видели, в том числе разобранных людей, при виде двух грызущихся псов смешались…

– Пролети ещё над этим проездом. Стоп! Что это? – говорит Тоха Хазару.

На мониторе телефона – видео с беспилотника, барражирующего над территорией завода «Азовсталь». Я стою рядом и уже вижу, что это собаки. Вьются возле одного из промышленных корпусов.

– Если есть собаки, то могут быть и люди, – предполагаю я.

Они всегда тянутся к людям – живым ли, мёртвым. В ангаре, около которого работает аэроразведка, собралась уже целая стая: к трём утренним бобикам прибавилось ещё несколько, в том числе огромный добродушный маламут.

– Может, и человечину ели, но теперь они у нас суп едят и кашку, – говорит командир.

Приближается время обеда. Скоро сюда приедет полевая кухня. Псы уже знают время и ждут, что люди, сородичей которых им приходилось недавно есть, поделятся с ними остатками своей трапезы.

Мир, надломленный войной, обнажил своё первобытное начало: люди истребляют друг друга, собаки приходят к ним за куском.

–..Сучечка, миленькая, ей рожать пора, вот она и пришла. – Высокий боец в «горке» присел на корточки возле желтоватого окраса собаки с раздутым животом, гладит её по голове. На улице холодно, идёт дождь, собака пробралась в казарму, вскарабкалась по ступенькам на площадку лестничного марша и устроилась там. – Сейчас я тебе тёплого принесу.

Боец уходит и возвращается с ворохом тряпок, обустраивает собаке лёжку.

– Она же мать, она же со-ба-ка… Безвинное существо. Люди бьются, убивают друг друга, а ей нужно родить детей и выкормить. У меня дочь взрослая в Авдеевке под укропами, а сыночек – в Ясиноватой. И вот они пуляют по моему сыну, а мы, так получается, должны пулять в ответ. По дочери моей, может быть! И так всю войну. Вот что это?! А собака – бедная, добрая… Она знает, что мы её не обидим. Не бойся, миленькая. Сейчас я тут у решётки ещё подоткну, чтобы твои кутята с лестницы не свалились. – Он скатывает валиком тряпку и закрывает ею просветы между прутьями. – Мокрая вся, дрожит, боится. Не бойся, милая. Всё будет хорошо.

Мимо идут девочки-военфельдшеры.

– Дуб, а Дуб… ты у неё роды, что ли, принимать собрался?

– А что, и приму!

– А ты подумал: вот она родит, щенята начнут ползать по казарме, потом – лужицы, погадки. Что нам на это командование скажет?

– Я договорюсь.

Вскоре возле ложа собаки собирается целый консилиум. Появляется идея сколотить будку во дворе располаги и определить псицу туда, чтобы не нарушать военный быт. Зовут Валеру. Тот говорит, что будку сделать, конечно, можно… Наконец кто-то догадывается осмотреть собаку.

– Что-то у неё соски совсем не набухшие, – с сомнением говорит Валера.

Они с военфельдшером Оксаной щупают суке живот.

– Не чувствую никакой предродовой активности… – сообщает Оксана.

– Значит, она заранее готовится! – утверждает Дуб. – Я не дам её на улицу выгнать… – горячится он. На глазах у здорового мужика выступают слёзы.

– Да не беременная она, просто жирная, – наконец заключает Валера.

Военные стоят вокруг хитрой суки, та уютно устроилась на принесённых тряпках, довольно прикрыла глаза и сопит.

– Тьфу ты, – говорит Дуб. – Ну, лежи тут, пока дождь.

«Напиши мне потом, как живому, письмо… Напиши, что я взял Мариуполь», – я читаю это стихотворение Дмитрия Мельникова, находясь в Севастополе, в то время как знакомая мне воинская часть уже выдвинулась на подступы к «Марику», как называют Мариуполь дончане между собой.

«Хреновое какое пророчество», – думаю я, сохраняя стихи в избранное. Стих, впрочем, великолепный.

Неделю спустя мы с военными медиками батальона ожидаем на перекрёстке машину с ранеными. В створе улицы прифронтового посёлка урчит грузовик. Невысокий щуплый мужчина лет тридцати пяти – сорока слетает с борта военного «Урала», словно воробей. За ним пружинисто прыгает напарник – повыше и помоложе.

– Тарком! Добрый! – отвечают они в ответ на просьбу назвать их имена.

Оба они с полчаса назад вышли в буквальном смысле из огня. Неприятель зажёг бронебойно-зажигательными сначала третий этаж здания, где они закрепились, – «там лежали наши вещи», а «вещи» для бойца – это не какой-то левый хабар, это рюкзаки с пайком, водой, сидушки-«пеножопы», иногда – снятые разгрузки («броник снимать запрещено, разгрузку – можно»). Потом зажгли этаж четвёртый, и вскоре уже полыхала лестница.

Странно: чему в бетонной многоэтажке гореть?.. Но она горит.

Отделение спускалось по внешней стене, цепляясь за балконы и кондиционеры.

– Вот, руки изрезали, – улыбнулся Тарком. У обоих руки в бинтах, варежками. – Я до войны работал промышленным альпинистом – пригодилось, – снова улыбка.

Машина военной «Скорой» отвезла бойцов в больницу Новоазовска. В больнице они не остались, вернулись в строй.

– Тарком – это потому, что у нас до войны была команда спортивная, называлась «Тарзан». Я был капитаном. Тарком – это «Тарзан-команда» сокращённо. А так меня Виктором зовут. Я с Херсонщины, заповедник Аскания-Нова, слышали?..

Я слышала, мне мама рассказывала. В молодости она работала в геологических партиях и много ездила по всяким неочевидным местам. Работала в том числе на Земле Франца-Иосифа, где отморозила зубы. И было два места, куда она хотела когда-нибудь вернуться, ну, кроме родного Владивостока: озеро Иссык-Куль в Киргизии и заповедник Аскания-Нова, с девяносто первого года – под Украиной. Мама умерла в начале марта в Севастополе, как раз в те дни, когда российская армия заходила в Херсонскую область.

Сейчас Херсон со своей Асканией-Новой уже взяты, союзные силы Донбасса и России квартал за кварталом берут Мариуполь, стремясь на соединение с занятыми землями Запорожской и Херсонской областей. Мы с Таркомом курим на крылечке расположения части, на двери висит бумажка с надписью: «Джентльмены, не хлопайте дверью!» Мимо нас то и дело проходят донецкие джентльмены в форме, в основном шофёры – чумазые, с привычным меж собой матерком. При виде меня они свой матерок прибирают; иной даже, застеснявшись, хлопнет себя по губам ладонью в грязи и смазке. Действительно джентльмены.

Тарком не матерится вовсе, речь его проста и правильна. У него несколько военных специальностей, в роте числится по минно-подрывному делу, но ходит вместе со штурмовыми группами.

– …Опыт есть разнообразный, и лучше я, чем кто-нибудь другой. А как вас-то занесло из Питера?

– Донецкие степи нравятся, – подхватываю лирический тон.

– …Когда вы говорите: «Ах, донецкие степи!..» – это значит, вы не видели настоящей степи. Как у нас на Херсонщине. Она – ровная, как стол, трава до горизонта, маки алые, и пасутся лошади.

Виктор мечтательно затягивается сигаретой. Из Херсонской области он перебрался в Мариуполь, там его и застала война – не та, что началась для всех 24 февраля, а та, что началась восемь лет назад, весной 2014-го. В Мариуполе Виктор жил с женой и дочерями. И в Мариуполе осенью четырнадцатого года был арестован украинской СБУ.

– «Мариупольские партизаны», слышали? – Голос его становится глуше. – Так вот, это мы.

В плену он пробыл пять лет.

– Я начал писать об этом… что-то вроде книги. Потом поставил точку и перестал. Подумал: возможно, нормальным людям не стоит о таком знать.

– …Вообще Вите дико повезло, что СБУ не отдала его «Азову» и он не попал в эту их «Библиотеку» в мариупольском аэропорту. Потому что там ломали так, что человека не оставалось… Я видел одного парня, прошедшего «Библиотеку». Он был сломан совершенно, не человек, а его тень. А Виктор был нормальный, дельный боец. – При этих словах мне слышится голос Таркома. – Когда они выводили нас и имитировали расстрел, мы после всего просили расстрелять нас по-настоящему.

– Вот, смотрите… Мы выдвигались к этому кварталу несколько раз. Пробовали пешком – ранило тогда моего непосредственного командира, а мне пулей по касательной вскрыло каску, кевлар раскрылся, как раковина… Потом на «бэхе»[2]2
  На военном сленге – БМП, боевая машина пехоты.


[Закрыть] наш взвод заехал на левую «девятку», там уже находились ребята из группы Люгера. И мы начали работать по центральной «девятке», нам нужно было туда перебраться, чтобы отсечь «правую проблему» – это правую «девятку» мы так называли, оттуда по нам вели плотный огонь. Мы вспомнили репортажи из Сирии, как там бойцы передвигались под прикрытием ковров… и накидали на верёвку ковры из разгромленных уже квартир, так и перебрались в центральный дом. Не знаю, насколько это… поспособствовало, но задачу мы выполнили. – Тарком снова улыбается, показывая рукой в тактической перчатке на квартал девятиэтажек, недавно взятый штурмом. В центральной девятиэтажке, куда они перебрались, укрываясь за коврами, их и зажгли.

При улыбке на худых щеках Таркома обозначаются весёлые чёрточки – у девушек и детей их ещё называют ямочками; какое-то особое строение мимических мышц.

Конец марта, но солнце слепит нещадно. Приазовское небо – словно голубая эмаль, резкий ветер взметает белёсую пыль и хлопья сажи. Белое солнце резко очерчивает скелеты домов. Белое солнце пустыни выжженного города. Ещё и ковры эти.

«Бэха» заводится, бойцы вскакивают на броню. Квартал за «девятками» ещё не зачищен, они едут туда, мы на машине военной медслуж-бы – за ними. Через лобовое стекло я смотрю, как покачиваются на броне фигуры бойцов. «Бэха» заворачивает в проулок, ребята ссыпаются с брони, наша машина проезжает дальше – в те улицы, где зачистка уже произошла.

– … Что касается того случая при штурме с Виктором, то это была нормальная боевая работа, – скупо говорит командир части.

«Не было ошибки, тем более долбо… изма», – слышится между строк.

Дней пять я отсутствовала на базе; когда вернулась, уже знала, что в батальоне «двухсотый».

– Сапёр погиб: брали здание, что-то пошло не так, – сказал один из ребят, куривших во дворе.

«Сапёров не знаю… только медиков, водителей и штурмовиков», – со стыдным облегчением подумала я.

Назавтра была Страстная пятница. Утром мы шли с военфельдшером Галей по притихшему селу в окрестностях Мариуполя, куда ещё в марте перебросили часть. Село по-старому называлось Крещатицкое, по-новому – Красноармейское; и так и этак хорошо. В последние дни Страстной весна будто погасла и село насупилось; белая казачья церквушка у дороги приняла оттенок сумрачного неба. Вспоминается родной Север, где в древнем Пскове белые домосковские храмы накануне Пасхи стоят будто посеревшие от горя.

– Знаете, Наташа, я всё не могу отвязаться от мысли. Вот кого-кого… а не думала, что Виктора убьют. Он такой спокойный был, опытный. До войны в Мариуполе жил, немного до своего дома не дошёл, вы знаете?..

– Витю Таркома убили? – У меня садится голос.

– Да, а вы не знали?..

Взяли первый этаж, второй был тих, Тарком вышел в лестничный пролёт. Пуля прилетела сверху, точно в каску и на этот раз не по касательной.

Старый казачий храм Святого Александра Невского в селе Красноармейском печально звонит в серое небо. После службы мы возвращаемся в расположение, вдоль дороги в изумрудной траве возлежат упитанные рыжие коровы. Я ухожу на спортплощадку; там, на краю футбольного поля, – поваленное дерево: кора давно сползла, ствол серебрист и отполирован дождями, ветром и задами болельщиков. Присаживаюсь и щёлкаю заметку в телефоне, ту самую, с хреновым пророчеством: «Я не умер, я сплю, и к моим сапогам подступает Азовское море»…

Несколько дней спустя наша машина идёт по бульвару Меотиды, газон по правую руку утыкан табличками «мины» – ещё накануне их не было, а сегодня здесь уже прошли сапёры. В створе улицы открывается другой бульвар, с променадом. Долго-долго он тянется вдоль высокого берега, за которым открывается голубеющая морская гладь.

– …Наш дом угловой, видите? – Мужчина в трениках, с всклокоченными пегими волосами – не разберёшь, то ли седина, то ли просто пыль – обернулся к длинному жилому зданию в чёрных подпалинах пожара. – И они… люди, когда они выходили, когда бежали из города, все шли через наш двор. И с Комсомольского бульвара, и с бульвара Двадцатипятилетия. Многие оставляли у нас своих стариков. Да что я! Они их попросту бросали.

– Живых?

– И живых, и мёртвых. – Голос мужчины перешёл на шёпот. – Но и некоторые живые потом умирали. У нас там четырнадцать могил, видите, у забора? Пойдёмте, я покажу.

Я проследила за его взглядом. У забора, в поднимающейся зелени, торчал ряд тонких крестиков, сработанных из белых реек.

– Первые тела у нас появились после пожара. Мы их вынесли во двор и положили там, где детская площадка, – продолжал мужчина. – И тут зашли чеченцы. Говорят: «Что это у вас тела во дворе? Не по-христиански». Нам стало стыдно: чеченцы учат нас христианству. И мы начали создавать этот… некрополь. Пойдёмте, я покажу, – настойчиво повторил он.

За месяц поездок в разрушенный город таких могил я видела множество. Поэтому больше беспокоили живые; а пока я стояла и смотрела на этот пробуждаемый весною южный двор. От эффектной сталинки в торце осталась лишь коробка, сиротливо торчали колонны щегольской террасы, сквозь проёмы было видно синее небо: задняя стена здания местами обрушилась. Старая акация на краю двора побита осколками, из ствола выхвачен кусок. Дерево при этом зеленело. «Может, и выживет», – сказал один из военных нашей группы. «Вряд ли», – подумала я; рана в стволе была глубокой: срезан луб и отколот кусок сердцевины.

– Кого-нибудь из стариков вам удалось выходить?

– Да. За некоторыми потом приехали. Сейчас осталась одна женщина… ей за восемьдесят, но она помогала нам других выхаживать. А кого выходить не смогли – обмывала и обряжала тоже она.

Женщина, баба Нина, сидела на крылечке одной из парадных, опираясь на клюку.

– Доця, говори голоснише, я чую вже похано… – сообщила она на мове.

Родные бабы Нины были, как я поняла, в Запорожской области, в Мариуполе оставался несовершеннолетний внук, но его вывезли в эвакуацию ещё в марте, и она не знала куда. Из речи бабы Нины следовало, что вся её родня – прекрасные люди, но Виталий – так звали мужчину с пыльными волосами – «просто золото, а не мужик». Было ясно тем не менее, что ни её украинская родня, ни мальчик за нею в ближайшее время не приедут.

– Будем вас вывозить к российским врачам, если согласитесь, – предложила я.

– Да? Годно… А як це буде?

– Вот товарищи военные помогут. Приедем в следующий раз на большой машине и заберём вас.

– Годно, годно… Согласна.

Другая украинская старушка, Клавдия, из дома на полкилометра ближе к заводу «Азовсталь», выезжать тогда отказалась. Она тоже долго перечисляла свою родню: дочка под Волновахой, родные в Запорожской области и под Винницей, а потом раскололась: «Унучка у мене здеся… их выгнав с будинку “Азов” и погнав их на завод. Буду чекати…»

Машина военной «Скорой» идёт по длинной улице над морем, впереди – джип сопровождения. Водитель Валера смотрит в заранее загруженную карту:

– Что-то не вижу здесь Комсомольского бульвара, только Морской.

– Это он и есть, – отвечаю я. – Посмотри налево – как ещё может называться такая улица?..

Редкий случай, когда украинское название периода борьбы с советским прошлым соответствует, пожалуй, больше. Потому что море здесь – вот, голубеет. А комсомольцев никаких не видно – только беспомощные старики и Виталий, их ангел-хранитель. Даже и военные донецкого батальона «Восток», которые взяли на себя труд спасения – легко и чётко, как всё у них, – в большинстве люди за сорок: военфельдшер Оксана со скулами как у Марлен Дитрих, улыбчивый водитель скорой Константин, кинолог Валера с рокерской бородкой и Юра, у которого даже позывной – Старец.

– Не надумали ехать? – спрашиваю бабу Клаву.

Она сидит на крылечке и щурится на солнце, пока Оксана терпеливо объясняет через дверь её лежачей соседке, бабе Гале, что в российском медицинском центре её никто не обидит. Баба Галя лишилась ног в ходе боевых действий, когда «Азов» оборонялся в их доме, предварительно проделав гранатомётом проломы в стенах квартир, чтобы не выходить лишний раз под обстрел наступавших. Квартира бабы Гали – из тех немногих, какие не затронула «перепланировка» боевиков, не тронули и обстрелы.

– Она странноватая, – сказала мне единственная молодая, к пятидесяти, соседка, Валентина. – Даже от нас закрывается всегда на ключ, хотя мы её кормим.

Сейчас наш военфельдшер Оксана стоит у железной двери бабы Гали и упрашивает её подползти к двери и открыть её. Наконец раздаётся лязг: баба Галя подползла изнутри, подтянулась и повернула ключ. Женщину кладут на полевые носилки. Соседи говорят ей, чтобы оставила им ключ и они за квартирой присмотрят. Баба Галя шарит по всем карманам – ключа нет.

– Наверное, выпал, – говорит она.

Валентина ищет в квартире. Там его тоже нет.

– Закройте и оставьте соседям ключ… ну или дайте нам, мы закроем и отдадим его вам, – предлагаю я.

– Ох, нет ключа… Потеряла, наверно, – сокрушается баба Галя.

Я понимаю, что ей не хочется оставлять квартиру открытой, но и признаться, что ключ она запрятала от соседей где-нибудь в нижнем белье, тоже неловко.

– Бабушка Клава, не надумали ехать? – спрашиваю ещё раз, когда носилки с лежачей уже уплывают в сторону машины: с одного конца взялись Константин и Валера, с другого – высокий тренированный Юра Старец. Позади идут фельдшер Оксана и Настя – моя коллега, журналист.

– Яки гарны хлопцы! – говорит баба Клава, провожая их взглядом. – И вы, донечки, тоже гарни… Але мени унучку чекати.

Я прощаюсь и оглядываю этот двор. Здесь нет «золотого мужика» Виталия, поэтому трупы до сих пор лежат на солнце: кого убило обстрелом, кто подорвался на растяжках, которые расставили «азовцы» с уличной стороны жилых домов. Мы сами в первый приезд едва не поймали такую.

Фоном грохочет артиллерия; штурм завода «Азовсталь» отменён, в том числе из-за гражданских, которые могут оставаться там, как внучка бабы Клавы с мужем и правнуком. Но арта продолжает давить огневые точки «Азова» на подступах. Благодаря этой «работе» двор бабы Клавы уже несколько дней не обстреливают с «Азовстали», но мне даже не хочется представлять, чем отзывается в её сердце каждый наш залп по заводу…

Май месяц, зелень над руинами кварталов, прилегающих к заводу, распустилась и светится на солнце – листва побитых деревьев исступлённо вырабатывает хлорофилл. Мы с военными доезжаем до бабы Клавы, которая так и сидит на крылечке, ожидая «унучку» с мужем и ребёнком, и отправляемся дальше – по адресам оставленных стариков. Всех вывезли волонтёры и МЧС: кого – пару дней назад, кого – вчера, кого – буквально час назад.

– Одну женщину пожилую не успели… ни они, ни вы, – говорит нам, судя по выговору, россиянин в форме. Их опорник – в соседнем от бабы Клавы доме. – У неё ноги были раздроблены осколками. Все в червях уже. Её кто-то застрелил, в голову. Я так понимаю, из последнего милосердия…

– Кто застрелил?

– Мы не знаем. Кто угодно. Оружия здесь до жопы.

Я закуриваю, и мы идём дальше, всё ближе и ближе к «Азовстали». Туда, где деревья не распустились, от них только обугленные остовы торчат.

Находим коммуну гражданских, которые поселились в подвале школы. Школа – относительно целое здание в округе, все остальные или превращены в обгоревшие коробки, или попросту снесены артогнём.

– Старые, больные на эвакуацию есть? – спрашиваю я и осекаюсь.

Командир уже пару раз выговорил мне за командный тон с гражданскими: «Ты даже интервью берёшь таким тоном, будто допрашиваешь их… А они и так натерпелись. И они должны понимать, что мы освобождаем их, что мы – за них, а не как-то иначе…» Сам он может повысить голос на своих, на меня в том числе, но с мирными разговаривает на удивление мягко. Моя же манера, я отдаю себе в этом отчёт, обусловлена попыткой приглушить естественную эмпатию – иначе трудно выполнять задачи… да можно попросту сбрендить.

Сейчас же мне прилетает не от командира, а от интеллигентного пожилого мужчины с бородкой, старосты коммуны:

– Вы опоздали… Пять старушек у нас умерли, ещё троих вывезло МЧС.

– Сейчас что-нибудь нужно? – спрашивает Валера.

– Сейчас у нас ваши рядом стоят, они помогают. Спасибо.

В здании школы действительно расположился ротный ПВД[3]3
  Пункт временной дислокации.


[Закрыть], в бочке горит огонь, греется котелок с тушёнкой. Здесь есть даже хлеб – основная ценность в разбитом городе наряду с водой и лекарствами.

– У нас раньше и украинцы тут были, – продолжает староста мирных. – Они… – Он замолкает.

– Что они?

– Парня одного нашего расстреляли, из соседнего подвала. Молодой хлопец, двадцать с небольшим, жена и ребёнок у него. Сказали: разведчик ДНР или русский разведчик, корректировщик. Вывели во двор, стрельнули – и всё.

Покидаем коммуну, идём разбитыми гаражами. К нам под ноги бросается персикового оттенка персидский кот. На газонах у разбитых домов пламенеют тюльпаны и сверкают одуванчики. Валентина находит в траве отрез ткани с узором из черепов и наворачивает на себя.

– Мариупольское сари, – шутит она сиплым, севшим голосом.

На обратном пути заворачиваем на Морской бульвар. Виталий встречает нас радостно и показывает, как они установили газовую плитку. Пока мы шарились по руинам, Юра Старец доставил им на дом эту плитку с баллоном. Виталий и его соседи так счастливы, будто Юра подогнал им, не знаю, дом на Южном берегу Крыма и огромный счёт в банке.

– Баллона этого вам на месяц-полтора хватит. Когда закончится, если не сможешь достать – обращайся, наши номера у тебя есть, – говорит Валера Виталию.

Мужчины обмениваются крепким рукопожатием. Я выхожу во двор и вижу, что побитая старая акация не только не сдохла, а даже собирается зацвести; вспоминаю что-то из курса биологии: сердцевина – это омертвевший луб, главное в дереве – луб живой, кора и камбий, древесные сосуды. Они частично целы.

Иду к дворовому некрополю, двигаюсь вдоль могил у забора. За забором – здание детского сада. Здание цело, только в его дворе сиротливо валяются игрушки и опрокинутая детская коляска – розовая, с оборочками, для девочки.

Виталий сказал мне, что детских могил в его некрополе нет. Дети – будущее, которое люди стараются брать с собой. В отличие от стариков. Можно ли ради будущего отказываться от прошлого?

– Прошу, зайдите к нам, – говорит мне Виталий, когда нам уже надо ехать.

Я послушно поднимаюсь на пару этажей. В квартире, по-своему ухоженной, несмотря ни на что, у окна стоит молодая женщина. И лежит женщина старая, практически полуживая.

– Это моя жена Юлия. И моя мама Эльза Саввишна, – говорит Виталий. – Мы не смогли её вывезти, потому и остались здесь.

Я стою, смотрю на этих людей и понимаю, что ничего так не боюсь, как старости и немощи, – настолько, что к собственной матери опоздала приехать с войны. А они ради матери с этой войны не уехали.

В последний год у мамы сели зрение и слух, начал пропадать интерес к жизни. «Меня выключают, как старенький театр после представления», – как-то сказала она. В первые месяцы после её смерти, в начале большой войны, я утешалась тем, что матери было бы не под силу вынести происходящее на этой не чужой для неё земле – и её уход был милостью к ней Господней.

Обратно мы снова едем по Морскому бульвару, где уже прошли сапёры. В траве то и дело мелькают алые таблички: «Мины». У меня же перед глазами стоит профиль моей матери в гробу – неожиданно чёткий и горбоносый. По отцовской линии её корни были из правобережной Поднепровской Украины, но ей больше нравилась материнская, из Екатеринодара: прадед-еврей, который сбежал из Бессарабии после украинских погромов, казаки и черкесы. В смерти моя мать стала похожа на черкешенку – наверное, это тот самый момент, когда человек становится окончательно равен самому себе; ну или Господь нам показывает его в последний раз таким, каким Он его всю жизнь видел, а мы не замечали.