Текст книги "Российский колокол № 1 (45) 2024"

Барабан исполнял желания. Любые. Точнее, почти любые. Вернуть своего бывшего хозяина он отказался: то ли не мог, то ли Октябрьская как-то неправильно формулировала. Но это, как я понял, был единственный случай, когда желание вообще не могло быть исполнено. Остальное – пожалуйста, всё что угодно. Вопрос цены. Каждое желание стоило определённое количество ударов палочками. Хочешь мороженое – настучи двести пятьдесят раз, число на боку барабана меняется, показывая, сколько ударов у тебя уже в запасе, а сколько нужно для исполнения задуманного. Для того чтобы желание исполнилось, надо чётко проговорить его вслух, а после один раз стукнуть в барабан.

От всемогущества хозяина барабана отделяло количество ударов, нужных для исполнения конкретного желания. Чтобы набрать очки для простой житейской магии, требовалось молотить палочками от десяти минут до нескольких часов. А вот чтобы, например, вылечить больного, особенно тяжёлого, требовалось такое количество ударов, что надо было барабанить неделями или даже месяцами напролёт.

– Я, чтобы хоть как-то успокоить совесть, приходила в хоспис, выбирала бабушку или ребёнка, а потом долбила, долбила, долбила. Потом загадывала желание, и человек выздоравливал, вставал и уходил домой. Самой мне легче от этого не становилось, чем больше я видела, тем яснее понимала: всё это – капля в море. Пока я исцеляю одного, умирает десять, образно говоря.

– А ты не пробовала загадать, чтобы выздоровел не один человек, а целая палата, или все в хосписе, или вообще все?

– Думаешь, один такой умный? – Октябрьская покачала головой. – Пыталась, конечно, и так и сяк. Только оказалось, что к барабану логика оптовых продаж неприменима. То есть исцелить десять человек по одному гораздо быстрее, чем тех же десять зараз. А уж всех на земле… Солнце погаснет, прежде чем я набью нужное количество. Так что я лечила, кого могла, но легче мне не становилось…

– Получается, когда ты между парами забивалась в угол и стучала…

Я отвернулся. Какой же стыд!

– Всё верно, лечила бабушку с раком толстой кишки… Ладно, Илия, проехали уже. Вы тогда дерьмово себя повели, ничего не поделаешь. Но лично ты этот кредит уже выплатил. С грабительскими процентами, друг.

Я покачал головой:

– Думал, я если и не хороший, то нормальный человек, а теперь уж и не знаю.

– Это нормально – не знать. В этой странной жизни нельзя быть ни в чём уверенным, даже в том, что ты – ты, даже в том, что ты – человек.

– Ладно, не загоняйся. – Я так прифигел с её слов, что даже забыл, что мне стыдно. – Кем же я ещё могу быть, я же помню и детство, и как рос, и как жил…

– На самом деле воспоминания невозможно отличить от фантазий. Но не суть. Дай пять, нормальный человек.

Она протянула мне сжатую в кулак ладонь, и мы стукнулись костяшками. Октябрьская улыбалась, но как-то подозрительно. А потом стукнула в барабан, активируя желание, и мультяшным прыжком с перекувырком вылетела в окно. Рама захлопнулась за ней сама. Выглядело очень круто.

Я расплющил нос о стекло, но с той стороны уже никого не было, только снег, чахлые кусты, бетон и металл – чёрно-белая картинка. Интересно, а в моём детстве вид из моего окна был так же уныл, как и сейчас? Я пытался вспомнить, представить себя пятилетним, но не мог. Потому что я им не был. Сначала мне было тринадцать. Мы сидели на загаженных ступенях между этажами, из форточки дуло, а пепельница была полна бычков. Копоть сидел на подоконнике, у него были золотые крылья и зелёный ирокез на голове. Димка Бычок лежал в отключке под батареей на спине. Меня мутило.

– Где мы, Копоть? – спрашивал я.

Но тот только пожимал плечами, и золотые крылья за его спиной мелко тряслись.

– Ты же ангел, Копоть. Ты должен всё знать. А то я даже не помню, кто я и откуда тебя знаю. Что мы делаем здесь, Копоть?

– Вы все – ангелы, а я… – тут Копоть смачно сплюнул на пол, – я – человек.

– Но у тебя крылья. У одного тебя…

– Крылья, – мрачно сказал Копоть, – нужны только людям, они любят летать. Кроме них, это мало кому интересно. А ты – ангел, Илия. – С этими словами Копоть распахнул перекошенную оконную створку, оттолкнулся и взмыл в тёмное небо.

Зима вливалась в подъезд, морозила, дышала в лицо. Я был ангелом с золотыми глазами. Димка Бычок был ангелом, но он только что умер. По треснутому кафелю каталась пустая водочная бутылка, меня мутило. Я не хотел такого начала.

У меня не было детства. Не было машинок и погремушек, ко мне не приходил Дед Мороз, я не катался с горки. С самого начала мне было тринадцать, я не смог спасти Бычка и никого. Вокруг меня жили крылатые люди и бескрылые ангелы, все они умирали у меня на глазах, а я просто смотрел и ничего не мог сделать. Всё, что я знал о себе, оказалось глюком, придумкой, попыткой спрятаться от боли. Почему Октябрьская не сказала мне… На этом месте память сбоила, я не мог понять, была ли Октябрьская на самом деле или её я тоже сочинил вместе со всем остальным.

Проснулся я оттого, что кто-то барабанил в стекло. Ещё в полусне я приподнялся и повернул ручку. Рама распахнулась, чуть не стукнув меня по носу. В оконном проёме стояла Октябрьская.

– Значит, ты всё-таки есть, – равнодушно сказал я. – Получается, ты мне врала.

– Чё-о-о?! – Октябрьская пошатнулась и поспешно ухватилась за раму.

– Ты делала вид, что я – человек. И ты – человек. Я не понимаю зачем.

– Всем нам приходится притворяться людьми. – Октябрьская перепрыгнула через кровать своим уже привычным мне мультяшным прыжком, опустилась на корточки, придвинулась так, что наши лица оказались очень близко.

– А кто ты, Илия? Если не человек, то кто?

– Такой же, как и ты, ангел, не притворяйся. У меня золотые глаза, мне всегда было тринадцать, и я никого не в состоянии спасти.

Она долго не отводила взгляд:

– Илия, чел, они у тебя зелёные. И всегда, сколько я тебя знаю, такими были.

Как только она это произнесла, я словно увидел своё отражение в зеркале. И точно: зелёные, мутные, никакого золота. Но как же? У Октябрьской глаза тоже были самые обычные, серые. Что же мы за ангелы такие?

Мне хотелось свернуться, обхватив руками колени, но Октябрьская не дала. Она тормошила и требовала подробных объяснений. Не отступила, пока я всё ей не выложил. Помолчала, кивнула удовлетворённо:

– На самом деле, Илия, ты родился у самых обыкновенных людей, были у тебя и кроватка, и коляска, конструктор и кубики, Дед Мороз, противный лук в тарелке, и к своим тринадцати ты шёл долго и трудно.

Её голос лился, и всё, что она говорила, превращалось в картинки перед моими глазами. Да, всё это было. Я учился ходить и кататься на велосипеде, меня пугали страшные глаза в книжке, и я решил их закрасить, однажды на Новый год мне подарили железную дорогу с заводным ключом… Почему я всё это забыл?

– Илия, Илия, если ты ещё не понял, это было колдовство. Я тебя немного раскачала. Тяжко было?

Я кивнул. Очень тяжко.

– Значит, я не был ангелом? – спросил я наконец. – Но если я начинаю об этом думать, то снова вижу свои первые часы в подъезде и как Копоть вылетает в окно.

Она пожала плечами:

– Я же говорила, настоящие воспоминания ничем не отличаются от фантазий. Зато ты теперь богаче на целое ангельское детство. Правильно я говорю, нормальный парень?

* * *

С этого дня Октябрьская стала заходить каждый день. Иногда – после учёбы, иногда – вместо. И это, конечно, раскрасило мои дни. Моя нога всё ещё отказывалась слушаться, так что делать я особо ничего не мог. Поначалу Октябрьская ставила свою музыку, но она была слишком странная, так что я долго выносить её не мог, а то, что нравилось мне, вызывало у Октябрьской рвотные позывы.

Так что мы вообще перестали что-либо слушать и просто болтали. Первое время Октябрьская пыталась затирать мне про книги, которые прочла, но я не читал ни одной. Тогда она стала таскать их мне: типа вечером будет делать нечего, прочтёшь. Я пытался, но дальше первой-второй страницы так ни разу и не продвинулся.

В конце концов Октябрьская отстала и больше не пыталась меня грузить. Иногда у неё был такой взгляд, будто она снова собирается проделать фокус с моей головой, но либо она терпела, либо мне просто казалось. Я даже снова начал чувствовать себя нормальным. А так как общих тем для разговора у нас оказалось не так уж и много, всё наше общение строилось вокруг красного барабана.

Мы развлекались простыми чудесами, стоившими небольшого количества ударов. На что-то более серьёзное Октябрьскую было не развести – говорила, что копит очки на то, чтобы меня вылечить. Против этого мне возразить было нечего, мне порядком опостылело валяться целыми днями.

Однажды она ввалилась в моё окно довольная и загадочная:

– Придумала одну классную штуку. На улицу хочешь? Прямо сейчас? Вот только придётся потратить недельный запас очков.

Я очень хотел на улицу. И даже то, что это на неделю отодвинет моё окончательное выздоровление, меня не остановило.

– Неделя туда, неделя сюда, какая разница? – заметил я.

– Отлично! – обрадовалась Октябрьская. – Смотри, что у меня есть.

И она поставила передо мной розовое кукольное креслице.

Я не спросил, что это за хрень. И даже не сказал, что она двинулась кукухой. Это же Октябрьская. Она всегда такая. Так что я просто ждал объяснений.

Октябрьская, похоже, ожидала, что я восхищусь её гениальностью. Не дождавшись, вздохнула:

– Оно к куртке, к плечу пристёгивается, на две кнопки. Между прочим, сама вшила, барабанные очки не тратила. Мог бы и оценить. Прикинь, поедешь у меня на плече. Круто же!

Настала очередь вздыхать мне:

– Это кресло слишком маленькое. Я в него ни при каких условиях не помещусь.

Тут она просияла:

– В том-то и прикол: сейчас мы тебя уменьшим. На сорок минут. Дольше – слишком большой расход очков. Я не уверена, но может быть больно, так что потерпи, если что.

* * *

Это была очень странная прогулка. Октябрьская закутала меня в какие-то меховые обрезки и крепко примотала к креслу куском изоленты, но я всё равно боялся свалиться: мало ли, вдруг кнопки подведут – я костей не соберу.

Я ужаснулся, представив, как это выглядит со стороны. Девчонка с барабаном и куклой на плече. Мы договорились, что, когда мимо будут проходить люди, я буду сидеть неподвижно, чтобы не пугать народ.

Скорее всего, если бы у меня было время привыкнуть, я бы начал получать удовольствие от прогулки. Ветер задувал так, что Октябрьская то и дело поднимала руку, придерживая моё кресло: боялась, что оно отстегнётся и улетит. Я несколько раз просился домой, но Октябрьская неизменно отвечала:

– Слушай, Илия, ты такого, может быть, никогда снова не испытаешь. Жалеть будешь, что не нагулялся. И да, это насилие.

* * *

У бабки были злые глаза и опущенные уголки рта. Она так зыркнула на нас с Октябрьской, что меня передёрнуло.

– Вот какого фига мы ей сделали? – крикнул я в ухо Октябрьской, иначе она бы не расслышала. – Смотрит так, будто мы её в грязь толкнули и посмеялись.

– Хочешь узнать? – Октябрьской, наоборот, приходилось говорить потише, чтобы меня не оглушать.

– В чужую голову не залезешь, а жаль, – откликнулся я. – Так-то интересно, за что нас с тобой можно ненавидеть.

– Интересно, – согласилась Октябрьская. – Ну-ка, дай пять.

С этими словами она поднесла ко мне свой кулак. Он был размером почти с меня. Я тюкнул его, недоумевая, к чему этот жест, и только потом понял, что попался на её колдовство.

* * *

– Октябрьская, прекрати! Я не хочу, не хочу.

– Илия, чел, – Октябрьская трясёт меня за плечо, – всё уже, очнись…

Лежу ничком на кровати. Прогулка вышла та ещё.

– Я не Илия, я бабка. Жалкая. Беспомощная. Непонимающая. Нога болит. Спина болит. Жизнь болит. Нельзя привыкнуть! Как будто рюкзак на спине тяжелее и тяжелее, а для всех ты вдруг стала прозрачная, невидимая. Неинтересная, ненужная. А ты ничего не сделала. Хотя, казалось бы, должно быть наоборот. С этим не смиришься! Они все-все смотрят сквозь. Если потребовать, тебе уступят место, расступятся, пропустят вперёд, только это незачем. Нужно, чтобы тебя увидели. Но нет. Понимаешь, Октябрьская?! Не тормоши, я знаю, я Илия, нормальный пацан. Но уже не только. Теперь я та бабка. И это не отменить. Я тебя из неё видел: «Вон эта, с барабаном. Куклу на плечо посадила, думает – самая умная, думает – одна такая. Идёт важная. И её видят, обратится к кому, не только ответят, но и сами спросят, уйдёт – запомнят. А я?!»

Знаешь, мне всё время хотелось, чтобы всё сгорело, сгинуло и чтобы я один… одна осталась, стояла и язык показывала. А потом тоже сгинула… Вот на фига ты это сделала? Почему я должен за неё болеть? Я не хочу, даже понимать её не хочу, это жесть, жесть… Не хочу, чтобы так было. Вот как? Блин, ты чокнутая совсем.

– Чокнутая, – подтвердила Октябрьская. – А ты нормальный?

– Нормальный, – простонал я, – нормальный… был. А теперь уже и не знаю. Я, может, теперь никогда эту бабку из головы не выкину. Не перестану ею быть.

– Так здорово же! – Октябрьская хлопнула меня по спине. – Двери восприятия должны быть открыты. Знаешь, кто сказал? А, забей! Послушай, люди, которых ты называешь нормальными, – они просто ничего не понимают, не видят, не слышат, закрылись, захлопнули окна, уши. Не надо такими быть.

– А я хочу.

– Эй, Илия! Послушай, ну-ка, послушай меня. Сядь. Я тебе расскажу. Всё расскажу.

Я сидел и слушал. И бабка слушала, и златоглазый ангел, и Копоть. Они никогда уже не уйдут. А Октябрьская, скрестив руки, носилась по комнате, пинала пустую банку из-под колы, которую никто не подумал выкинуть.

– Думала, что смогу что-то для всех сделать. Это же такая мощь – красный барабан. Я думала, лечить хорошо. А потом поняла: это ничего не меняет. Люди выздоравливают, но всё равно остаются несчастными, а потом умирают. И я ничего не могу с этим сделать. Совсем ничего. Ни счастья дать, ни мир сделать лучше. А хотелось бы. Представляешь, Илия: сделать мир лучше? Я уже себе всю голову сломала – как.

– И… как?

– А так. Я поняла. Вся боль, Илия, – от нормальных людей. Тех, что не слышат, не видят, не понимают ни себя, ни друг друга. И при этом они не виноваты, зайчики беленькие, просто их не научили. В общем, я нашла себе цель. Важнее даже, чем лечить. Надо всё раскачать. Всё расшатать. Как я – тебя. Ты ведь теперь, даже если захочешь, не станешь таким, каким был. И прекрасно. Ты – чудо. Это больно, но оставайся таким.

Я пожелала, и мне теперь даже стучать не надо. Каждый, кому я «дам пять», просветлеет, блин. И будут «светлеть». Сейчас вылечим тебя и начнём. Представляешь, ты, да я, да мы с тобой. Будем людей расшатывать, показывать, как странен мир. Нас станет больше, гораздо больше. А в конце «нормальных» вообще не будет. Не смотри такими глазами, это же круто! Так жить очень больно, я знаю, но ведь гораздогораздо правильнее.

Я смотрел на неё и понимал, что моя подруга давно и далеко поехала. И по сравнению с ней я даже сейчас оставался «нормальным парнем», скучным, обычным парнем.

Ещё я понимал, что Октябрьскую надо остановить. Переубедить не выйдет – мне в жизни её не переспорить. Как-то надавить, заставить я тоже не мог. Она – моя подруга, но в то же время хозяйка красного барабана, а против него не попрёшь. Оставалось одно – мне нужно было забрать барабан, самому стать его хозяином. Так в этот день я предал Октябрьскую, свою подругу. Пока только в мыслях.

* * *

Я думал над этим не день и не два. Был уверен, что поступаю правильно. Проблема заключалась в том, что я не мог присвоить, взять, отнять, украсть: барабан был полностью защищён.

Решение мне подсказала сама Октябрьская. Мы стояли на крыше и смотрели, как в небе мечутся стаи ворон. Точнее, Октябрьская стояла, а я, уменьшенный, сидел у неё на плече.

– Знаешь, – сказала она, – а я ещё в начале ноября как-то захотела полетать вороной над городом. Если на пару часов, то очков не так уж много потребуется. Только барабан оставлять без присмотра побоялась. Стала выяснять. И знаешь, Илия, хорошо, что не поторопилась. Оказалось, если я ворона – значит, не хозяйка барабана. Хозяйка – девушка Октябрьская. Значит, пока я в перьях кружу над городом – барабан ничей, бери его кто хочет. Так что я эту затею отложила.

Я прикусил язык. Покивал, но не сказал ничего. Теперь я знал, что буду делать, и был сам себе противен.

С того дня я время от времени упоминал о птицах. Пару раз сказал, что действительно круто было бы полетать. Но не просил, не настаивал, лишний раз не намекал. Просто ждал. Чувствовал себя очень хитрым. И подлым.

И однажды Октябрьская сказала:

– Слушай, Илия, а может, забьём на всё и полетаем птицами? А ногу твою чуть позже вылечим. Оставим барабан у тебя, что с ним, в конце концов, случится?

– Стрёмно, – откликнулся я, – мало ли, вдруг в квартиру кто без нас заберётся.

– Да брось! – отмахнулась она. – Если даже грабить придут, то на барабан в последнюю очередь позарятся.

Иногда она бывала очень непоследовательна.

* * *

У нас было полтора часа. Одежду пришлось снять. Став птицами, могли бы в ней застрять. Так что мы отвернулись друг от друга и разделись. А потом Октябрьская ударила в барабан.

Было больно, но быстро прошло. Ощущения такие, словно тело смяли, как кусок пластилина, и тут же вылепили из него новое, птичье. Не знаю, как работала эта магия, как в птичью голову вставили человеческий мозг, но я мог думать как человек, и чувства тоже, кажется, оставались человеческими.

Начинало темнеть. Я видел своё отражение в оконном стекле. Красивый из меня получился ворон.

Октябрьская стояла в раскрытом окне. Белая ворона, я мог бы догадаться! Повернула голову, бросила на меня внимательный взгляд чёрных глаз и выпорхнула наружу. Чтобы окно не закрылось, Октябрьская заранее подпёрла створку… барабаном. Это был верх легкомыслия. Или верх доверия.

Лететь было наслаждением. Мир внизу был мрачен и сер. Я слышал, у птиц какое-то совершенно особенное цветное зрение, но нам, похоже, достались человеческие глаза. Но и этого хватало с лихвой.

Мы неслись над полосой железной дороги. Обогнали громыхавший товарняк. Справа от нас трубы ТЭЦ выбрасывали в небо толстые столбы дыма, слева уносились назад безрадостные скопления девятиэтажек.

Я всё время помнил про отпущенные нам полтора часа. И про то, что я должен был сделать. Это постепенно отравляло радость полёта. Октябрьская же, как мне казалось, напрочь забыла о времени. Она совершала странные круги, неожиданно пикировала, пару раз чуть было не врезалась в угол девятиэтажки. То, как она летала, можно было обозвать двумя словами: неумело, но вдохновенно. За временем следить она не собиралась.