Текст книги "Российский колокол № 1 (45) 2024"

От альпийских круч до травянистых долин, изрезанных озёрами, дорога юлит туда и сюда, изыскивая причины, чтобы вернуться. Да и стоит ли напрягать ноги, если после длительной передышки впереди опять встают горные цепи – мрачнее и суровее предыдущих?

Хлеб вышел, козий сыр и яблоки давно закончились, и Ганс жалел, что не упаковал с собой знаменитые белые колбаски, которые так хороши со сладкой горчицей. Впрочем, и сухари были уже на исходе. У каждого путника, знающего, что где почём, болтается в кармане несколько талеров, но чем дальше, тем беднее выглядели поселения, и наш путешественник уже начинал сомневаться, что ему удастся обменять деньги на что-то съедобное.

К счастью, Сильвия не оставляла его заботами. Резкий ветер смягчался, когда Ганс расстёгивал куртку. Дождевые капли падали мимо. Птицы хоть и не приветствовали его своим «чивик-так», однако исправно снабжали мелкой вишней и диким шиповником. А в ночь полнолуния, случайно открыв глаза, он опять увидел прекрасную гостью – и потянулся к ней, но девушка лукаво улыбнулась и скрылась в тумане.

«Вот и правильно, что ей водиться с таким болваном? – рассуждал Ганс в порыве самобичевания. – Теперь я знаю, кем был мой отец, но одного хотения мало. В Регенсбурге есть университет, в котором обучают латыни, фехтованию и хирургии – всему, что должны знать медики. Студенты там, я слышал, носят ланцеты вместо кинжалов и, чуть что, вызывают друг друга на дуэль. Будь у меня достаточно денег, я бы тоже поехал туда, чтобы продолжить дело отца».

Рассматривая вершины гор, тронутые ледниками, он размышлял, что же сталось с Эрнстом из Утревейде. Почему отец так и не вернулся домой? Скорее всего, карлик нарушил свой уговор. Поговаривали, что сердце у кайзера ревнивое и мстительное. Даже со Смертью он умудрился рассориться.

– Значит, мой путь лежит в Айнштеттен, – объявил Ганс соснам и кустам бузины в полной уверенности, что Сильвия слышит его.

Но сказать легко, а вот сделать – намного сложнее.

* * *

К полудню пятого дня местность разительно изменилась.

Буйные купы деревьев сменились чахлой растительностью. Поредел травяной ковёр. Земля покрылась проплешинами и вскоре заключилась в бетон и асфальт. Редкие поселения окружала колючая проволока, над которой торчала зловещая смотровая вышка.

– Эге, – сказал себе Ганс.

Потуже затянув ремень, чтобы успокоить отощавший желудок, он двинулся к воротам, которые были открыты – слабый признак радушия.

Он вошёл – и что за унылый вид?!

Серые приземистые дома напоминали заводские здания. Везде порядок, всё расчерчено и разлажено, выстроено по линеечке. Даже люди вели себя как автоматоны. Из труб валил дым с чадными хлопьями, тяжёлые ботинки печатали шаг, и путнику пришлось отпрыгнуть, чтобы его не раздавили спешащие на работу.

– Здесь только трубочистам вольготно, – пробормотал Ганс, неприятно впечатлённый этими «чудесами».

Внезапно металлический вой сирены наполнил улицы.

Ужасный, разрывающий уши рёв! Люди сломя голову ринулись в укрытие, и Ганс побежал за ними, подмечая всеобщую бледность и панику, пропитавшую сам воздух.

«Чего мы боимся?» – хотел спросить он, но остерёгся, ведь повсюду сновали охранники с повязками, на которых горел знак Чёрного солнца.

Бетонные стены бункера были оклеены плакатами. На одном из них был изображён сухонький человечек с реденькой чёлкой и усиками, как у комика или актёра.

«Наверное, это и есть кайзер, – решил Ганс. – До чего же противная рожа! А взгляд!.. Так и пронизывает насквозь. Под таким взглядом хочется лечь и не проснуться».

– Эй, друг, – обратился Ганс к рабочему, что стоял рядом, крепко сжимая в руке войлочную шапку, – долго ещё продлится эта петрушка?

Парень шарахнулся в сторону, насколько позволяла толпа:

– Ты что, рехнулся?

– Я просто не местный, – сказал Ганс тише, видя его испуг. – Здешних правил не знаю. Я прибыл издалека, из вольного гор…

Грязная рука запечатала ему рот.

– Тише ты, пенёк обервальдский! – прошипел сосед. – Разве не видишь, что рядом чужие уши? Или хочешь, чтобы тебя подвесили на крюке? А заодно и меня вместе с тобой.

– Сурово у вас, – пробормотал Ганс, как только к нему вернулась способность говорить.

– То-то, «сурово». У нас ещё ничего, а в столице ты и пикнуть не успеешь, как тебя разберут на атомы. И ладно если только разберут – раздерут. Тамошние умельцы читают мысли, а судя по всему, мысли у тебя не совсем благонадёжные.

– Об этом не мне судить. Я ведь кайзера почти и не знаю.

– Ещё б ты его знал! К кайзеру так просто не попадёшь, его замок в Айнштеттене имеет много секретов. Чего стоит хотя бы входная машина, которая считывает характер.

– Что ещё за машина? – спросил Ганс, догадываясь, что собеседник ему попался болтливый, как говорят в народе, язык без костей.

– Хитроумная машина. Говорят, её сделал Айзерн-препаратор. Кайзеру нужны слуги определённого кроя, других он в замок не пустит. Датчики так тонко настроены, что уловят и дыхание, и биение пульса; кристаллический мозг не обманешь.

– И какого же кроя нужны слуги?

– Уж не такого, как мы с тобой. Лгать, убивать, предавать – вот таланты, надобные в замке. Министры-тераписты и вычислители – уже наполовину не люди. Многие совсем потеряли человеческий облик, ведь Айзерн, правая рука кайзера, режет и кромсает тела, ставя чудовищные эксперименты. Скоро мы получим совершенных солдат и отправимся завоёвывать мир.

– Мы-то уж, конечно, получим, – пробормотал Ганс.

Вот так штука! Правду говорят: беда не приходит одна. Мимо, чеканя шаг, прошествовал надзиратель. Люди испуганно жались к стенам, и все разговоры на время притихли. Только тонкий, визгливый звук сирены по-прежнему резал уши, почти оглохшие от усталости.

Наконец она заткнулась. Сосед испустил вздох облегчения и расправил плечи.

– Можно выбираться наружу, – радостно сказал он.

– Это всё?

– Всё. Тренировочная тревога.

– Угу, – согласился Ганс. – Представить себе не могу, что же будет на финише.

* * *

Рано или поздно все пути заканчиваются. Дорога завилась в последний раз, и впереди показалась столица, а в ней – неприступная твердыня, фантасмагорический замок Айнштеттен!

Взору Ганса предстали ледяные панели, собирающие свет и дождевые капли в фильтры натужно гудящих погодных машин. Клубящиеся тучи швыряли горсти электрических молний. Узкий прожекторный луч бил прямо в глаза, заставляя прищуриться. Среди кристалликов пара тут и там висели яркие указатели: знак радиации соседствовал с оскаленным черепом, а знак удачи «хайльсцайхен» – с проклятой тотен-рун.

– До чего же жуткий здесь холод!

Холод и в самом деле был потрясающий. Кровь стыла в жилах, а мышцы превращались в желе, когда резкий ветер гнал со свистом ледяные осколки, выточенные в форме обоюдоострых серпов. Стуча зубами, Ганс брёл по улице, мечтая лишь о том, чтобы согреться.

А вот жителям столицы стужа была нипочём. Привыкшие к непогоде, они стремительно проносились по тротуарам – чёрные и серые муравьи в человеческом облике с вживлёнными антеннами, платами, электродами.

«Нельзя отличаться от этих живых автоматов», – подумал Ганс.

Придав походке звенящую чёткость, он проследовал до ворот, перед которыми застыли фигуры, больше напоминающие изваяния.

– Зачем? – холодно спросил один из стражей.

– По делу, – коротко ответил Ганс.

Каменные головы повернулись друг к другу и принялись совещаться. А онемевший путник топтался в перекрестье лазерного прицела. Какая тоска! На что он рассчитывал? Неужели он надеялся выбраться отсюда целым и невредимым?

Внезапно какой-то шум за спиной заставил стражей прерваться.

– Что ещё такое? – громко спросил развязный голос. – Почему затор на дороге?

Обернувшись, Ганс увидел компанию сухощавых людей в белых и синих халатах. Наверное, это и были учёные – тераписты и вычислители. Запах перегара подсказывал, что каждый из них успел пропустить не одну рюмочку огненного шнапса.

– Пропустите-ка дурня! – заплетающимся языком потребовал главный из них. – Всё равно входная машина нашинкует его на ломтики. А пока – давай веселиться!

Он ухватил гостя ледяными пальцами за шею и протащил через ворота, так что стражи и опомниться не успели.

– Вот спасибо! – искренне сказал Ганс.

Учёные загоготали.

Всё ещё ощущая предательскую дрожь в ногах, юноша поднял глаза и заметил в сгущении воздуха милое лицо Сильвии, которая, приоткрыв ротик, смотрела на него в страшном испуге. Незримая, она следовала за ним, а теперь проступила из мрака, как образ Девы Марии, охраняющей путников, когда жизнь их висит на волоске. От этого скорбного взгляда всё внутри Ганса перевернулось.

– Драгоценная фройляйн, – взмолился он, прижимая руку к сердцу, – не тревожьтесь! Всё будет хорошо, обещаю вам! Всё будет хорошо.

– С кем ты разговариваешь? – прервал его выпивоха.

– С сильфидой…

– Вздор! – рявкнул учёный, и его товарищи хором повторили:

– Вздор.

– В своём ли ты уме? Сильфиды, венчики, голубки… Скажи ещё, что земля сделана из сыра, дурья башка! Нет ничего верного, кроме первовещества. Умные люди не тешат себя иллюзиями, а ты ведь умник, раз пришёл наниматься к кайзеру?

– Конечно, – кивнул Ганс.

– Ну так должен знать, что нет никакого духа и души тоже нет, а есть нейтроны, глюоны и кварки. Материя и та нестабильна, а если ещё каждый встречный будет нести чушь про гномов, фей да маковые кренделя из воздуха, в мире и вовсе наступит хаос. Я-то пьян, да протрезвлюсь, а ты, бедняга, так и останешься глупцом, если не прекратишь верить в эти бредни.

– Но ведь это не бредни, – тихо возразил Ганс. – Разве вы не видите образ, хранящий вас своей любовью?

– Это? Протри глаза! Просто тень падает на скос крыши. Обыкновенная тень, и ничего, кроме теней. Ну, теперь-то понял?

Ганс моргнул, и девушка растворилась. Всё стало понятно и просто.

– И правда нет никакой сильфиды. Что это я – не пил, а брежу, как идиот.

И как только это произнёс, он услышал вздох в глубине души. Что-то будто оборвалось. Похолодевший, стоял он, держась за сердце, чувствуя, как отлетают от него любовь и надежда.

– Вот и молодец, – сказал учёный.

Он был совершенно трезв. Холодно и остро поблёскивали зрачки, заключённые в прозрачный хрусталь.

– Теперь ты мыслишь как умник. Ступай в замок. Кайзер будет рад тебя видеть.

* * *

Поднявшись на двенадцать ступеней, Ганс оказался перед огромной кованой дверью.

Дёрнул ручку на себя – дверь отворилась.

«Неужели так просто?» – поразился юноша и влепился лбом в бетонную стену. Раздался громовой щелчок: это дверь захлопнулась за спиной, отсекая его от мира. Сколько Ганс ни дёргал и ни бил по ней кулаком, всё напрасно: монолитная плита держала крепко и не пускала его назад.

Зашелестел громкоговоритель:

– ПРОПУСК!

– У меня нет, – признался Ганс, всматриваясь вперёд.

Теперь он видел своего собеседника. Уродливое лицо, выгравированное на стене, обладало, казалось, зачатками разума. Фотоэлементные глаза вспыхнули ярче, и бестелесный голос произнёс:

– ПОЛОЖИ ЛАДОНИ НА ПОДСТАВКИ! ОТВЕЧАЙ НА ВОПРОСЫ!

– А что будет, если не отвечу?

Вместо ответа что-то затрещало, и комнату пронзило молнией. Ганс почувствовал запах палёных волос. Он понял, что машина испепелит его, если он откажется говорить, и поспешно прижал ладони к медным контактам.

– ТЫ ЛГАЛ? – бесстрастно прощёлкал машинный голос.

– Да, – помедлив, ответил Ганс.

Он вспомнил мать, которой сказал неправду, которая ждала его и день, и два так терпеливо и доверчиво, как может ждать только мать. Как ей живётся теперь одной? О чём она думает, потеряв и мужа, и сына? Перед внутренним взором возникли чистая, уютная комната с фарфоровыми тарелками и рукоделием и материнские руки, ласковые материнские руки с прожилками вен, выступивших от ежедневной стирки.

Электрический треск.

Запах палёного стал сильнее. Ганс поёжился. Темнота обволакивала его, прилипая к спине и коленям.

– ТЫ УБИВАЛ?

– Да, – тихо сказал Ганс.

Вновь перед его внутренним взором мелькнула картина – как въявь: разбросанные по траве перья и крошечный клюв, разевающийся в смертной муке. Зачем? Ну зачем он из похвальбы отнял жизнь у маленькой птахи? И не всё ли равно, большая это или малая жизнь? Ведь боль ужасна, и любая душа её чувствует одинаково…

Шорох. Так, наверное, радио переговаривается с далёкими звёздами.

– ТЫ ПРЕДАВАЛ?

– Да, – шепнул Ганс, уже не видя своего собеседника.

Перед его глазами всё расплывалось. Он лишь помнил печаль, тронувшую светлые черты сильфиды, перед тем как она истаяла. Простит ли она его? Поймёт ли? Он почувствовал горечь под языком и плотнее сжал медные пластины, почти желая, чтобы всё закончилось.

Оглушительный треск.

По спине потёк ледяной пот.

– ДА, – бесстрастно сказала машина. – ТЫ ПРОВЕРЕН И МОЖЕШЬ ПРОЙТИ. НО ОТВЕТЬ МНЕ ЕЩЁ НА ОДИН ВОПРОС: ПОЧЕМУ ТЫ ПЛАЧЕШЬ? ТЕБЕ БОЛЬНО? ИЛИ, МОЖЕТ БЫТЬ, СТРАШНО?

– Да, – сказал Ганс, глядя в открывшийся перед ним чёрный провал. – Мне больно и страшно.

* * *

– Динь-линг-дон! – пели сладкоголосые заводные шкатулки, пока Ганс пробирался по анфиладе комнат. – Проходите! Чувствуйте себя как дома!

Но внутри замок совсем не походила на дом – скорее, на гостиницу, где в каждой комнате жили разные люди: вздорные и раскидчивые в привычках. Где-то звенели литавры, играла труба, где-то фотографический аппарат множил копии ушедшего дня. В коридорах, вытянувшись во фрунт, стояли солдаты, но глаза их были пусты, а встреченные учёные носили звериные маски.

Свернув налево, Ганс очутился в просторном зале.

Повсюду бархат и позолота. На стенах висели портреты, выцветшие от времени. Один из портретов привлёк его внимание: на нём был изображён кто-то маленький с низким, вдавленным лбом и чахоточными щеками; рама с дубовыми листьями слегка потрескалась: видимо, её источили жучки.

– Любуешься? – осведомился приветливый голос.

Навстречу выступил человечек. Ганс сразу узнал кайзера – но какая поразительная перемена! Здесь, среди роскоши и цветных интерьеров, карлик выглядел почти нормальным. На напудренном лице играла улыбка.

– Это залы Прошлого, – пояснил кайзер. – А вон там – залы Будущего. Там мой дорогой Айзерн добывает руду из человечьих мозгов. Это, конечно, метафора. Ты же шахтёр? У тебя чумазые руки. Но грязь и копоть можно отмыть.

– Э… – выдавил Ганс.

Впервые в жизни он не нашёлся с ответом.

А маленький человечек взял его под локоть и увлёк дальше, где со стен алым, жёлтым и чёрным ниспадали штандарты, гудел трансформатор и вычислительные устройства перемигивались огнями, сигнализируя: «Опасность! Внимание: биологическая угроза!»

– Мне нужны новые люди, – сказал кайзер. – Ты, конечно, ещё не обучен и пойдёшь под начало к Айзерну. Он объяснит тебе, что к чему.

За спиной карлика выросла белая тень. Ганс отшатнулся – настолько неожиданным было её появление.

Может, это одна из человекоподобных машин?

От пришельца исходил арктический холод. Лицо, закрытое маской, повернулось к Гансу, и тот задохнулся от ужаса: даже защитный пластик очков не мог притушить синеву сверкающих глаз. Так в солнечный полдень снег блестит на пиках Веттерштайн, грозя альпинисту стужей и внезапной лавиной.

– Знаменательный день, – возвестил кайзер. – Старый помощник встречается с новым помощником! Скоро мы завоюем мир, и все на свете будут сыты и счастливы.

Кажется, он не шутил.

«До чего же отменно здесь морочат головы! – подумал Ганс. – Ну да меня не обморочишь. Может, в столицах и принято ставить всё вверх тормашками, а только у нас в горах чёрное – это чёрное, а белое – белое и правда есть правда, хоть десять снеговиков к ней приставь. Но в темнице у этого чудища томится мой бедный отец. Как бы узнать где?»

– Но прежде чем приступать к делам, предлагаю отведать моего вина, – сказал кайзер. – Великолепный рейнвейн! Даже Айзерн однажды отведал его и не захотел возвращаться.

– Серьёзно? – удивился Ганс.

И увидел, как вздрогнула белая фигура.

Карлик ухмыльнулся:

– Язык проглотишь.

«Даже не сомневаюсь», – подумал юноша, следуя за кайзером по петляющим коридорам. Ледяной конвоир где-то отстал. Самое время припереть уродца к стенке, чтобы спросить о судьбе отца.

Но Ганс медлил.

Комнату за комнатой миновал он, набираясь смелости. И везде творились вещи дикие и чудные. В некоторых помещениях собирали оружие, в других замораживали людей, в третьих в железных котлах кипели острые инструменты: иглы, скальпели и корнцанги[7]7
  Корнцанг – хирургический зажим.


[Закрыть], а разноцветные склянки в стеклянных шкафах источали резкий и пряный запах.

Дошли и до винного погреба. Лёгким жестом кайзер отпустил охрану.

Наконец-то они остались одни!

– Теперь я до тебя доберусь! – воскликнул Ганс.

Не обращая внимания на сопротивление, он сгрёб ведьмёныша за шкирку. Тот заверещал: «Сюда! На помощь! Измена! Измена!» Слабый голосок, но, многократно усиленный спрятанным микрофоном, он взвился под потолок и зазвенел не хуже иерихонских труб.

Не успел Ганс опомниться, как сильная рука вздёрнула его кверху, обернула вокруг оси – и он оказался лицом к лицу с таинственным стражем, будто вынырнувшим из-под земли.

Пронзительно-синие глаза Айзерна искрили от ярости.

– Взять негодяя! – крикнул кайзер.

Тотчас подскочившие гвардейцы выдернули Ганса из рук препаратора и повлекли в зал, где уже спустя мгновение сделалось тесно. Можно было бы сказать «людно», но вперемешку с людьми толпились создания из железа и проволоки, киборги-вычислители, роботы и прогнозисты. Министры в мантиях из парашютной ткани заняли свои места, и судбище началось.

Вердикт был таков:

«За покушение на главу государства, что может и должно быть приравнено к государственной измене, преступник приговаривается к мучительной смерти посредством препарации – отсечения головы, но не раньше, чем остальные части тела будут отсечены от питающих их органов. Да будет так!»

– Единогласно! – заключил кайзер.

– Что? – воскликнул Ганс, извиваясь в лапах чёрных гвардейцев. – Да разве это суд? Ведь у министров отрезаны языки! Единогласно? Неужели вы серьёзно?

И вновь при этом слове Айзерн, белый страж, вздрогнул. Рука выпустила скальпель, и тот зазвенел по стеклянному полу. Ганс посмотрел на скальпель, перевёл взгляд на маску и вдруг перестал вырываться – лицо покрылось смертельной бледностью, и он прошептал:

– Господи! Да не может быть!

* * *

Тяжело тому, кто умирает задолго до срока.

Но осуждённому в чужом краю – вдвойне тяжелее.

Пока в Красном зале пили и чествовали кайзера, радуясь его спасению от вражеских умыслов, преступника раздели и привязали к каталке. Двое служителей ввезли его в холодную комнату, похожую на ледник.

Всё здесь было мертвяще-стерильно-чистым. Глядя в потолок, усыпанный электрическими огнями, Ганс почувствовал, как угасает робкий призрак надежды.

«О, если бы у меня было лекарство, способное вернуть память! – подумал он. – Но его нет. Какая насмешка судьбы! Неужели я только нашёл – и теперь всё потеряю?»

– Не потеряешь, – шепнул в самое ухо знакомый голос.

Скосив глаза, он увидел, как последний солнечный луч, с трудом пробившись сквозь двойное стекло, зажёг звезду в спиртовой склянке и в самом центре звезды прояснилось на миг лицо Сильвии – любимое, дорогое лицо!

– Милая фройляйн! – воскликнул Ганс. – Значит, вы меня не оставили?

– Как я могла оставить тебя в беде? А беда будет большой, если твой отец не проснётся.

– Разве он спит?

– Сон души крепок для того, кто забыл своё имя. Заставь снять маску, назови его, отвлеки… А я выну коготь-шип из его сердца…

Раздались шаги – и голос умолк.

«Нет, это не фантом, это милая моя Сильвия», – подумал Ганс, наблюдая, как белая статуя входит в комнату и останавливается у его изголовья. Почти без страха встретил он взгляд льдисто-синих изучающих глаз.

– Как тебя зовут? – спросил Айзерн.

– Ганс. Ганс из Утревейде.

– Что-то знакомое…

В глуховатом голосе прозвучала какая-то странная нотка. В задумчивости зловещий страж перебирал инструменты, как бы размышляя, с чего начать.

– У меня есть желание, – сказал Ганс.

– У тебя не может быть желаний.

– Почему?

– Желания – у людей. На этом столе ты не человек. И это я тебе сейчас докажу.

– Докажи, попробуй, – возразил Ганс. – А я докажу другое. У нас говорят: «Синеглазый, как горняк чумазый». Ты хоть и не чумазый, а точь-в-точь такой же, как я.

– Чушь.

– Ты же учёный! Сними маску да убедись.

– Какая чушь! – повторил Айзерн с досадой.

Но его рука будто нехотя стащила маску. Всё естество Ганса вздрогнуло: он удостоверился, что не ошибся. Это жёсткое, неулыбчивое лицо, будто высеченное из камня, было как две капли воды похоже на его собственный облик, только чуть подправленный временем.

– А хочешь ли знать, каков мой отец? – продолжил он, обмирая.

– Разве мне интересно?

– Ты же учёный! Учёным всё интересно.

– Ну хорошо, – сказал Айзерн, против воли вовлекаясь в игру. – Так каков твой отец?

– Он лучше всех и разумней всех, – звонко сказал Ганс, подаваясь вперёд. Воздух дрожал. Позади белой фигуры расплывались прозрачные кольца, колыхаясь складками сна и яви. – Его знают как отличного доктора – совсем как тебя! Его ждут знакомые, друзья и жена Марихен, ждут с терпением и великой любовью – совсем как тебя! И его зовут Эрнст, Эрнст из Утревейде – совсем как тебя!

– Что за вздор! – вскричал разгневанный врач.

Он сделал шаг назад, и халат на груди распахнулся.

В тот же миг лилейная ручка, высунувшись из прозрачного облака, метнулась к нему и извлекла кривой чёрный коготь, впившийся прямо в сердце. Эрнст дёрнулся и застонал. «Кранк!» – каменный свод замка содрогнулся и пошёл трещинами; лопнули склянки, и раздался удар, от которого сотряслась земля, – это истребитель-бомбардировщик, нарезавший круги над замком, потерял высоту и спикировал прямо в центр погодного купола.

– Ах! Я убил его! – в испуге вскрикнул Ганс.

Он скинул с себя ослабнувшие ремни и подскочил к человеку, замершему в оцепенении. Руки того были холодны, но в померкшем взгляде синей упрямой искрой светилась жизнь, и когда Сильвия, подлетев, обняла его за плечи, отец глубоко вздохнул.

– А, – произнёс он медленно. – Бог мой, как долго я спал.

* * *

Бок о бок стояли они перед панорамным окном, созерцая панику и разрушения.

Сверху площадь казалась совсем маленькой.

Из распоротых облаков сыпал мерцающий дождь. Рои боевых самолётиков кувыркались в воздушных потоках, роняя на землю крошечные снаряды.

– Прототипы, – сказал отец, и Ганс не понял, но промолчал.

Его расширенные глаза впитывали тревогу полицейских мигалок, уши ловили грохот выстрелов, а стопы внимали вибрации, что, подобно предсмертной дрожи, пронизывала древнее здание.

– Нужно уходить, – напомнил отец.

Засучив рукава, он обратился к пульту и застучал по клавишам, внося последний штрих в сумятицу, обуявшую город.

– А как же кайзер? – тихо спросил Ганс.

– А что кайзер?

– Ты должен его убить.

Человек в белом халате покачал головой:

– Негоже врачу убивать своего больного.

– Но как же всё это?

Ганс обвёл рукой потемневший город. Как раз в этот момент над ратушей взвился дым и внизу застучал пулемёт. Глаза отца блеснули.

– Само развалится.

Прощайте, черепичные крыши! Прощайте, антенны и радиолокационные станции, хрустальные переходы с огнеупорными перекрытиями, залы собраний и бомбоубежища! Прощайте, сирены, не знающие бурного моря, и вертолётные крылья, забывшие о неге стрекоз! Прощай, полуденный шпиль с фарфоровым изолятором! Серебряный петушок на флюгерной стрелке, нам нужно обратно, прощай, прощай, прощай!..

Так твердил про себя, радовался и горевал Ганс, прижавшись носом к холодному стеклу. Сильвия, его милая Сильвия стояла позади него – он чувствовал её присутствие. Замерев, как дети, стояли они, глядя, как метель скрывает небо, ведь цветение не вечно, и золотая осень незаметно иссякла и оскудела, потому что время и в сказках, и в жизни течёт так, как ему заблагорассудится.

– По крайней мере, всё закончилось хорошо, – шепнула Сильвия.

Ганс обнял её за талию и ответил присказкой, которая всегда его выручала:

– Это мы ещё поглядим.