Текст книги "Российский колокол № 1 (45) 2024"

Екатерина Рейнмастер

Дело отца
Сказка

Художник иллюстраций Сергей Захаров

Глава 1

К югу от Туманного Эльберга, в шахтёрском городке Утревейде, жил молодой человек по имени Йоганнес. Мать называла его Маленький Ганс.

Как и другие мальчики, Ганс успешно окончил школу, получил за благонравие похвальный лист. В наших краях трудолюбие значит очень много, а Ганс был трудолюбив. Дома он помогал матери по хозяйству, а вечерами подрабатывал в столярне, вырезая полки для книг и обстругивая разную деревенскую утварь – обычное дело для подмастерья.

– Кем ты станешь, когда вырастешь, Ганс? – допытывались друзья. – Наверное, слесарем? Или плотником?

– А может, как я, откатчиком? – предположил Пауль. – Год-два – и уже десятник. А выучишься – так и маркшейдер. Тут нужен глаз-алмаз, зато и за работу получишь алмазы. Мой отец говорит, что лучше этой работы нет ничего на свете, главное – чтобы душа к земле лежала.

– Землёй живот не набьёшь, – возразил кругленький Матти Голь-бек. – И алмазами сыт не будешь. Хлеб – всему голова.

Весёлый и плотный, как масленый блин, он знал, о чём говорил. Старший Гольбек был пекарем и частенько угощал всю мальчишечью ораву коричным печеньем и витушками-брецельками с маком и крупной солью.

Ганс только вздохнул.

После работы он вернулся домой задумчивый как никогда. За окном синел вечер, и мать зажгла лампу. Жёлтый тревожный огонёк не мог развеять сумерки, и лицо женщины в этом неверном свете казалось тонким и необычайно суровым.

– Кем был мой отец? – тихо спросил Ганс.

Мать не ответила.

Закусив губу, она шила, и тени порхали у её рук, как ночные бабочки, подколотые быстрой иглой. Стежок за стежком. Закончив, она убрала шитьё, принесла с кухни ужин и накрыла на стол. И всё это молча. Без единого слова!

– Я не знаю, кто я, – сказал Ганс. – У всех моих друзей есть отцы, каждый знает, к чему он приспособлен. Я уже не мальчик, пора бы и мне подумать о будущем. Выбрать себе дело по нраву. Но как? Ведь я даже не помню лица своего отца.

– У тебя его голубые глаза.

– У всех в Утревейде голубые глаза. Про нас даже поговорку сложили: «Синеглазый, как горняк чумазый». Но разве мой отец был горняком?

Мать покачала головой.

– Тогда кем?

Но в этот вечер не суждено было Гансу узнать больше. Маленькая женщина могла быть очень упрямой. Про таких говорят: «Легче холм руками срыть, чем упрямца поворотить». Так и пришлось любопыт-нику отступиться: собрать тарелки, запереть двери на железный засов и лечь спать, плотно поужинав, но несолоно хлебавши.

* * *

А ночью разразилась гроза.

Порывистый ветер завывал в трубах, как привидение. В окна хлестал дождь, и Гансу чудилось, что вся ярость стихий обрушилась на их дом в отместку за вопрос, который почему-то нельзя было задавать.

Скорчившись под ледяным одеялом, он вздрагивал от просверка молний. Даже кукушка в часах издавала писк, когда удар электричества сотрясал небо и землю, раскалывая их на мелкие части. Вот так гроза! Чёртова мельница!

Между раскатами грома возникало мгновение тишины. И вдруг – в одну из таких пауз – Ганс услышал скрип. Словно мышь тайком пробиралась по половицам, ища, чем бы поживиться в буфете, хвостатая воровка.

«Ну уж я тебя угощу!» – подумал Ганс.

Поднял башмак, на цыпочках подкрался к двери, сосчитал до трёх, распахнул…

И замер.

Потому что у распахнутых настежь дверей буфета суетилась вовсе не мышь. А девушка! Да ещё какая: симпатичная, кудрявая, с чёрными как ночь глазами и маленьким ярким ртом, округлившимся от испуга.

– Ох! – только и сказал Ганс, уронив башмак себе на палец.

– Ох! – откликнулась незнакомка.

Даже голос у неё был прелестный, тихий и лёгкий, словно ветерок на лугу. Бедняга Ганс совсем стушевался. От природы он был приветлив и теперь, в одном белье, со всклокоченными со сна волосами, почувствовал себя полнейшим дураком. Какой стыд! Разве так принимают гостей?

– Прошу прощения, фройляйн, – сказал он отчаянно. – Я и не услышал, как вы вошли.

Незнакомка смотрела на него, зардевшись. Она тоже была смущена. Спохватившись, Ганс бросился одеваться.

Кое-как натянув штаны и рубашку, он вновь отважился посмотреть на девушку. И вновь поразился её красоте. Как будто сама природа поцеловала эти нежные щёки, вспыхнувшие стыдливым румянцем.

– Может быть, вы хотите есть?

– Нет-нет.

– Или пить?

– Ах, нет! – воскликнула гостья с таким удивлением, словно он предложил ей перекувыркнуться вниз головой. – Я уже поужинала с зарянками и дроздами. Мы, сильфиды, редко садимся за стол, но я увидела отблеск молнии в чашке и не смогла удержаться от любопытства.

– Сильфиды? – поразился Ганс.

Он, конечно же, слышал о внучках и дочерях ветра, но даже помыслить не мог встретить одну из них наяву. Впрочем, да уж не сон ли это?

– Не сон, – тихонько сказала девушка, уловив его мысли. – Но я охраняю хрупкие сны, ведь в такой буре, как эта, они могут разбиться. Сон – это ведь то же зеркало. Острым осколком можно поранить душу и память.

– Память, – повторил Ганс, и его глаза вспыхнули. – Вот именно, память! Значит, вы можете меня выручить!

В неожиданном восторге он подскочил к своей гостье, взял за руку и энергично повлёк к дверям комнаты, где спала его мать.

Там было темно, но темнота озарялась фосфорическим светом молний. Видимо, они тревожили спавшую. Губы женщины двигались, словно она говорила с кем-то, стоящим у её изголовья. Но ни один звук не просачивался наружу, ни один. Духи воздуха, духи сна, чёрные духи ночи берегли тайны, которые живая душа может доверить только небу да самой себе.

– О чём она говорит? – шепнул Ганс. И когда девушка замотала головой, встал на колени, умоляюще сжал маленькую ручку и воскликнул: – Только вы, о, только вы можете мне помочь, добросердечная фройляйн! Я хочу узнать имя своего отца. Хочу знать, где он и что с ним случилось. Помогите мне, ради всего святого, и я буду вечно вам благодарен!

Кто бы мог устоять против таких слов?

Вот и прелестная сильфида не удержалась от вздоха. Она повела рукой, и синий призрачный свет заполнил комнату, точно звёзды, любопытствуя, заглянули в окно. Лежащая в постели женщина испустила горестный вздох, села и простёрла вперёд дрожащую ладонь, словно пытаясь остановить или удержать кого-то.

– Ах, Эрнст! Милый мой Эрнст! Не в добрый час отправился ты в Вильдорф. Сколько бы я ни ждала, чувствую, что всё напрасно: ты пропал, и больше я тебя никогда не увижу!

Сказав так, она смежила веки и опустилась на подушку, как мёртвая. Но грудь вздымалась, и Ганс понял, что его мать глубоко спит, освободившись от той боли, которую годами хранила в себе.

– Вот ты всё и узнал, – шепнула сильфида.

– Всё? – пылко возразил Ганс. – Вовсе нет. Но мне будет известно больше, если отправлюсь в Вильдорф и узнаю, что сталось с моим отцом. Я не успокоюсь, пока это не произойдёт.

Девушка только покачала головой.

* * *

Утром, ни свет ни заря, Ганс собрался в дорогу.

В холщовый рюкзак, оставшийся со школьных времён, он положил горбушку хлеба с козьим сыром, сухари, пяток спелых, отличных яблок и фляжку – утеху пьяницы, но на сей раз в ней плескалась лишь свежая ключевая вода.

– Куда это ты идёшь? – всполошилась мать.

– В Юнгер-Хютте, помочь косцам, – беспечно ответил Ганс.

Но на душе у него скребли кошки.

И, переходя ручей по бревенчатому мосту, отделявшему их участок от центральной улицы, он не раз и не два оглянулся с весёлым лицом и камнем на сердце, который делался всё тяжелее, пока дом да и весь городок наконец не скрылись в тумане.

День ожидался нелёгкий и пасмурный.

После ночного дождя ветви деревьев, поломанные и спутанные, так и норовили обдать путешественника изрядной порцией ледяного душа. Под башмаками чавкала грязь. Десять раз подумаешь, прежде чем поставишь ногу. Тучи над горным кряжем хмурились, обозревая развал из вывороченных корней и обломков скал, торчащих из земли, как тролльичьи зубы.

Но перипетии дороги не трогали Ганса. Мысли его были заняты прелестнейшей незнакомкой, что соткалась ночью из воздуха и растворилась в нём же.

«Почему я не спросил у неё имя? – досадовал он, выдирая куртку из валежника. – Экий же я болван! Должно быть, потому и отец бросил меня, огорчённый тем, что вместо сына получил кусок глупого дерева».

Тропинка меж тем свернула в скальный пролом и разветвилась. Левая тропка спускалась в низину, где призывно шелестела трава и подмигивали синие колокольчики. Правая же уводила дальше в горы. Даже прищуренный взгляд не мог разобрать, карабкается ли она под самые облака или ныряет в лес в окружении стройных и мощных сосен.

– Вот так дела! – поразился Ганс. – И куда же мне идти?

Он оглянулся.

Невнятно и глухо шумят деревья. И ни одной живой души. Но словно тоненький голосок повторяет в самое ухо: «Вправо, вправо и вверх! Вправо и не сворачивай!»

– Что за чёрт? – изумился Ганс, напрягая глаза.

И вдруг увидел источник странного зуда. Серебристая мошка кружила над его головой, дребезжа изумрудными крылышками.

– Вправо, Ганс! Сестрица Сильвия говорит: вправо!

– Чивик-так, чивик-так, – щебетнули птицы.

Подняв голову, юноша заметил малиновку и дятла, что с серьёзным видом примеривался к дубу. Перехватив взгляд, дятел мигнул и застучал, словно отбивал телеграмму:

– Туда, туда, тук-тук-туда…

– Сестрица Сильвия, – повторил Ганс.

Ему стало ясно, что он не один. Ночная сильфида решила ему помочь, и каждая птичка, букашка или травинка указывала дорогу не хуже самого точного компаса.

– Спасибо вам, милая фройляйн!

С удвоенной силой он бросился вперёд, уже не чувствуя усталости. И к вечеру следующего дня добрался до места, откуда виднелись черепичные крыши и острый шпиль с флюгером, изображающим розу ветров.

* * *

Вот он, Вильдорф, город, славный своими традициями!

Каждый год, в самом начале осени, здесь проходил фестиваль Хаймверкмаркт – знаменитая ярмарка мастеров. Фокусники и ру-кодельники со всей округи стекались сюда показать себя, обменяться опытом, а то и прикупить невесте диковинку, добытую в недрах земли и огранённую так искусно, словно рукой ремесленника водил дух божественной красоты.

Вот и сейчас подготовка к ярмарке была в самом разгаре. Гремели молотки. Заливисто посвистывали каменщики, готовя к празднику новую мостовую. Девушки в белых блузках и фартучках украшали цветами городские ворота. Заворожённый людской суетой, Ганс вертел головой туда-сюда, крепко сжимая челюсти, чтобы никто не принял его за деревенщину.

На центральной площади плотники возводили помост. Работами распоряжался седовласый человечек, юркий и придирчивый, громкоголосый – видно, самый старший из мастеров. Подстриженная бородка трепалась на холодном ветру, как хвост дрозда. Ни одна мелочь не ускользала от его внимания, и рот мастера не закрывался ни на секунду:

– Калле, мальчик, держи ровнее! Эй вы, а ну, принимайтесь за дело! Некогда здесь бездельничать!

При виде такой распорядительности Ганс почувствовал робость. Но не в его привычках было отступать от задуманного. Тем более что и старый мастер заметил его и обратил к нему свой суровый взгляд:

– А ты, молодой человек, кто такой? Или общее дело тебя не касается?

– Я Ганс из вольного города Утревейде.

– Ах, вот оно что!

Лицо старого мастера стало приветливее. Воспользовавшись этим, Ганс улыбнулся старику так учтиво, как мог, и подошёл, чтобы задать вопрос, который мучил его несказанно:

– Простите меня, уважаемый. Я здесь новичок и никогда не был на ярмарке. Но однажды сюда пришёл мой отец, а после того в наших краях его уже и не видели. Понимаю, что с моей стороны это несусветная глупость: столько воды утекло, – но, может быть, вы…

– Я тут знаю всех и каждого, – оборвал его старик. – А уж пришельцев оттуда помню наперечёт. Не часто ваш брат горняк путешествует по миру.

– Так оно и есть. Я бы и сам не вышел из дома, если бы не желание найти отца.

– Как же его имя?

– Его звали Эрнст[4]4
  Эрнст – имя, происходящее от германского слова ernst, что означает «серьёзный». Im Ernst? – «Серьёзно?»


[Закрыть], – произнёс Ганс.

И поразился эффекту, который вызвали его слова.

– Эрнст из Утревейде, – повторил старый мастер, – ну как же! – и всплеснул руками. – Разумеется. Да-да, много лет назад. Но конечно, я его помню. Ещё бы не помнить! Высокий и синеглазый, любопытный как чёрт. Хотел бы я, чтобы мои ученики были такими. Его прозвали «серьёзный Эрнст», потому что он редко улыбался!. Но уж если улыбнётся, значит, дело того стоит. Руки у него были из чистого золота, жаль только, полюбоваться их умением нам почти не пришлось.

– Почему? – жадно спросил Ганс. – Почему не пришлось?

Но тут словно тьма сгустилась над площадью. Тьма и молчание. Как странно: вроде бы солнце продолжало светить, но краски стали резче, а ветер – суше, и мастер вдруг оборвал речь и опасливо поглядел куда-то вдаль – туда, где из закатного облака вырастали горные пики, обагрённые кровавой росой.

– Что-то я разболтался. Некогда мне.

– Ничего, – Ганс засучил рукава. – От работы я не бегаю. Подсоблю чем смогу.

Его молодое лицо дышало твёрдостью и упрямством. Было ясно, что он не отступится.

Тогда собеседник сдался – вздохнул и указал на запад:

– Ступай-ка ты в Тирвальден, парень. Хозяин трактира объяснит лучше. Он там был и видел всё собственными глазами. А я не люблю пересказывать слухи.

– Что же отцу там понадобилось?

– В тот день на лужайке перед трактиром состязались охотники. Одному из них случайно пробили плечо. Вот Эрнста и позвали, и он с готовностью собрал свою сумку и двинулся на помощь.

– Значит, он был охотником?

– Вовсе нет.

– Но тогда почему…

– А разве я не сказал? – удивился мастер. – Ведь твой отец был врачом. Самым лучшим на свете доктором, каких когда-нибудь производила природа. Жаль, очень жаль, что таких, как он, уже больше не встретишь, и вдвойне жаль, что он погиб или, может быть, пропал безвозвратно.

– Это мы ещё поглядим, – сказал Ганс.

* * *

Даже бесконечная дорога вдвое короче, если впереди сияет надежда.

А дорога в Тирвальден оказалась совсем не бесконечной. Один или два поворота, подъём, пологий спуск – и взору путника открылась лужайка, на которой группа молодых людей в разноцветных жилетах, коротких штанах и шляпах с петушиным пером праздновала, по-видимому, начало охотничьего сезона. Судя по румянцу на щеках, молодцы изрядно угостились пивом из бочки, стоящей тут же, под деревом.

Стайка смеющихся девушек шушукалась за кустами, обсуждая охотников, их успехи и неудачи. При каждом промахе зрительницы прыскали и закрывались платочками; требовалось невероятное мужество, чтобы сохранить хладнокровие и прицелиться вновь.

– Servus![5]5
  Servus! – приветствие, распространённое в Южной Германии. Букв, «слуга», «готов служить».


[Закрыть] – поздоровался Ганс, сняв шапку, как того требовала вежливость.

Девичье подмигивание и смешки были ему ответом.

– И тебе, – важно ответствовал один из собравшихся.

Он свистнул и подбросил тарелочку, а второй вскинул ружьё.

«Бац!» – пуля свистнула, а тарелка невредимой приземлилась в траву. Девушки охнули и засмеялись.

– Что за мазила! – надменно проговорил завитый парень, расфуфыренный как фазан. Жилет у него был ярче, чем у остальных, а перо на шляпе так залихватски торчало вбок, что казалось, на голове сидит настоящий петух и вот-вот клюнет.

Дождавшись очередного свиста, он вскинул ружьё и попал прямо в центр тарелочки. Брызнул во все стороны разбитый фарфор. Девушки взвизгнули и захлопали, отбивая ладоши.

– То-то же, – сказал франт.

Он обвёл взглядом собравшихся, и взгляд его остановился на Гансе.

– Что, новенький? А ты чем нас удивишь?

– Чем же я вас удивлю? – сказал Ганс. – У меня и ружья нет.

– Ружья? Ну уж ружьё-то мы тебе дадим. А только тому, у кого руки кривые, ничто не поможет. Ты явно пришёл с гор и вряд ли держал что-то солиднее рогатки.

– Что ж, в прямых руках и рогатка стреляет.

– Да ну? – холодно усмехнулся франт. – Ставлю свой «Зильбер» против твоей рогатки, что три из трёх тебе не выбить. Победитель получает холодный пунш. А проигравший моет посуду.

– Замётано, – кивнул Ганс.

Он сразу понял, что эти скучающие парни решили сделать его дармовым развлечением. Но дома он, как и многие его товарищи, частенько тренировался с отцовским «цундгевером», оставшимся с Великой войны. И сейчас, дождавшись, когда франт отстреляется (тот выбил два блюдца из трёх), Ганс осторожно взял поданное ему ружьишко, проверил прицел и, услышав свисток, выпалил так ловко, что девушки зааплодировали.

– Случайность! – выкрикнул франт, красный как свёкла.

– Как скажешь, – согласился Ганс.

«Бац! Бац!» – пули одна за другой послушно нашли центр блюдец, раздробив их на мелкие части. Поднялся неимоверный шум. Франт стоял как оплёванный. Одна из девушек подскочила к удачливому стрелку и поцеловала его в губы. Ганс смутился и ощутил величайший подъём. Жаром облило щёки.

– Это ещё что?! – воскликнул он вне себя.

Зоркий взгляд отыскал в небе малую точку. Выстрел – и птаха с жалобным писком упала на землю, обливаясь кровью. Это был жаворонок. Пуля разнесла его практически на куски, но тускнеющий глаз до последнего смотрел в синее небо, где метались другие птицы, взволнованные жестоким нападением.

– Чудно! – закричали стрелки.

Они сдвинули бокалы и запели здравицу во славу Ганса.

Но тот не ответил. Бледный, с остановившимся взглядом, смотрел он на кучку перьев, чувствуя горечь и сожаление. Зачем? Зачем понадобилось ему убивать эту птаху? В сверкающем воздухе, уже дышащем вечерней прохладой, отчётливо слышал он слова упрёка и потаённый вздох, который Сильвия не смогла удержать в груди.

Бросив ружьё, он устремился к трактиру. Хозяин сидел на скамье, и в его взгляде Ганс прочёл тот же вопрос, что навеки застыл в зрачке бедной птицы: «Зачем? Для чего ты погубил безвинную душу?»

– День добрый, – поздоровался Ганс, приглушая голос, как будто стоял у постели больного. – Мне сказали, что вы можете меня выручить. Я разыскиваю отца, Эрнста из Утревейде. Правда ли, что в последний раз, много лет назад, его видели здесь?

Хозяин, грузный мужчина, наклонил голову.

– Да, – медленно ответил он, – так и есть.

– Как это было? – спросил Ганс умоляюще. – Прошу вас, расскажите всё-всё, что вы помните. Всё, что позволит мне его найти.

– Вряд ли его можно найти, – сказал хозяин ещё медленнее, и по лицу его пробежала тень – тень сомнения и тревоги. – Если бы я был вправе дать вам совет, молодой человек, я сказал бы: не вмешивайтесь. Возвращайтесь домой! Потому что есть вещи, с которыми опасно связываться.

– Я не из робких, – возразил Ганс. – А если даже и трус, то это ничего не изменит.

– Пусть будет так, – сказал хозяин. – Раз вы упрямы, точь-в-точь в своего отца, тогда я поведаю всё, что знаю.

* * *

Случилось это в первый день сентября.

Листья на деревьях только окрасились алым и жёлтым, самая золотая пора осени, когда природа дарит улыбки, а земля – урожай. Но и на солнце бывают пятна. Именно в эту пору, когда охотники пробуют свои силы в пальбе и пьянке, через лес проезжал кайзер с отрядом чёрных ландскнехтов, и путь его лёг через Тирвальденский луг.

Эрнст, молодой врач, вызванный из Вильдорфа, как раз бинтовал неудачливого стрелка, когда кусты раздвинулись и в просвет выступили солдаты.

Какой дикий контраст с великолепием утра! Чёрные куртки рассыпались по зелени луга, как туча жуков-рогачей. Кто-то попытался бежать, и его закололи. В общей суматохе и криках творилось страшное. Бледный от ярости стоял Эрнст, сжимая ланцет и прикидывая, скольким людям ещё придётся помочь.

Но и в рядах солдат царило смятение. Четверо затянутых в кожу громил выступили вперёд и осторожно положили на траву носилки, на которых лежал синий скрюченный карлик. Уродец был ещё жив, но жадно ловил воздух – было видно, что он вот-вот потеряет сознание.

– Есть здесь доктор? – проревел звероподобный офицер, озираясь по сторонам. – Живо! Не то станет поздно.

– Что произошло? – спросил Эрнст.

– Разве не видишь? Кайзеру плохо! До него дошла весть о том, что в восточных землях наши войска проиграли сражение, и сердце, должно быть, разорвалось. Сделай же что-нибудь – иначе я перегрызу тебе глотку.

– Дурацкое дело нехитрое, – огрызнулся Эрнст.

Он понял, что времени крайне мало. Сморщенное существо охало и заводило глаза, на губах выступила пена.

Без страха раздвинув плечом солдат, медик принялся за дело. Влив в губы больного капельку самодельного эликсира, Эрнст приложил ухо к впалым рёбрам, и брови его озадаченно сдвинулись.

– Да ведь сердце-то у тебя, дружок, механическое!

Серебряной молнией блеснул ланцет. В потёртой сумке обнаружилось всё: щипчики, стёкла, пружины и проволока – тонкий часовой инструмент, который врач хранил в соседнем отделении с иглами, таблетками и микстурами. Умелые действия повлекли за собой волшебство. Разинув рты, глядели солдаты, как возвращается румянец на восковые щёки и сломанная кукла с обвисшими членами вновь становится живой и здоровой.

– Вот и всё, – тихо сказал Эрнст.

Он хотел переложить кайзера обратно на носилки. Но тот не захотел его отпускать. Страх смерти сделал маленькие руки цепкими и сильными. Карлик цеплялся за грудь своего воскресителя, как обезьяна.

– Всё, всё.

С усилием отцепив скрученные пальцы, Эрнст поднялся и пошёл к опушке, где, прижав ладонь к забинтованной ране, сидел, обливаясь потом, юный стрелок. Но ландскнехты, громыхнув железом, сдвинули ряд, а офицер грубо толкнул медика обратно к носилкам:

– Куда? А ну назад!

Врач вспыхнул и пружинисто развернулся, выхватив ланцет как оружие:

– Берегись, кайзер! Я спас тебя, не ожидая награды, но неблагодарности не потерплю!

Голос его прозвучал странно и страшно. Даже часы дрогнули и сбились со своего мерного хода. Солдаты попятились, а кайзер – злой и противный альраун[6]6
  Альраун – в герм, мифологии: дух низшего порядка, обитающий в корне мандрагоры. Перен. знач.: злой, избалованный ребёнок.


[Закрыть] – прижал кулачок к груди и захныкал, как малое дитя:

– Зачем ты пугаешь меня, спаситель?

– Разве это я пугаю тебя? Я выполнил свою работу и должен вернуться домой. У меня нет ни секунды лишнего времени.

– Но я не могу тебя отпустить, – заявил карлик. – Кто знает, что ещё стрясётся в пути! Моё сердце слишком чувствительно, да и где я ещё найду такого искусника? Нет-нет, доктор, ты поедешь со мной в замок Айнштеттен, только там я тебя отпущу.

– Значит, правду говорят: железное сердце не знает совести.

– Совести я не знаю, – усмехнулся уродец, губы его ещё дрожали, но голос звучал бодро, силы стремительно возвращались к нему, – но могу тебя наградить. Просто скажи, чего ты хочешь. Кроме свободы. Золота?

– Нет, – с тоской ответил Эрнст, – золота мне не нужно.

Он оглянулся.

Но, увы, нигде никакой лазейки. Даже мышь и та бы не прошмыгнула. Чёрные ландскнехты стояли как вкопанные, их грубые лица напоминали маски.

– Что ж, если ты не желаешь оплаты…

– Стоп-стоп, – сказал Эрнст. – До чего ж ты нетерпелив, мой кайзер! Договоримся так: твоя жизнь бесценна, но я должен её оценить. Непростая задачка. Золото – слишком малая плата за такое сокровище. Я бы хотел принять в награду… город.

– Город?

– Именно так. Дай Утревейде статус вольного города. Ты, я вижу, ищешь себе рекрутов для новых военных походов. Но шахтёры – мирный народ. Разворачивай войско, и тебе не придётся меня охранять: я сам по доброй воле проследую за тобой в Айнштеттен.

– Договорились, – живо сказал карлик.

Он быстро написал бумагу, дарующую Утревейде статус вольного города, бросил её собравшимся, вспрыгнул на руки к Эрнсту, запустил коготь ему под жилет, и все заметили, как вспыхнули и потухли глаза молодого доктора. Видно, не зря молва обвиняла кайзера в чародействе.

Так они и исчезли, исполнив фантастический уговор, и с тех пор никто больше не встречал в этих краях ни Эрнста, ни кайзера, ни его страхолюдных слуг, рыщущих по землям и общинам в поисках новобранцев. Только слухи, доносящиеся с запада, возвещали о каких-то грандиозных походах, неких тёмных и мистических планах, которые вскоре осуществятся. И погода с тех пор тоже не радует: то посередь лета ударит снег, принося с собой ужас и бескормицу, то зловещие тучи зависнут над вершинами Альгойских Альп, и в прочерке молний нет-нет да сверкнёт силуэт истребителя-бомбардировщика.

Что-то ещё будет. Что-то обязательно должно случиться!

* * *

– Что-то уже случилось! – воскликнул разгневанный Ганс.

Он вскочил, потому что больше не мог спокойно сидеть и слушать хозяина, рассказывающего с меланхолическим видом такие жуткие вещи.

– Значит, вот как Утревейде стал вольным городом. А я об этом не знал!

– Людская память неблагодарна, – кивнул хозяин трактира.

– Людская память – просто вода.

Солнце почти зашло. Стрелки на поляне уже разошлись, только жалкая горстка перьев лежала на испачканной кровью траве, среди пороховой гари и битых тарелок. Ветер и шепотки носились в воздухе, и Гансу почудилось, что сочувственная ладонь коснулась его щеки, лаская и утишая пыл. И чем дольше вслушивался он, тем спокойнее становилось у него на душе.

Хозяин трактира спросил:

– Ну, теперь-то вы поняли, юноша, что не нужно упорствовать, а умнее вернуться домой, потому что сделанного не воротишь?

Но Ганс покачал головой и повторил:

– Это мы ещё поглядим.