Текст книги "От Бога, от свечки, от мамы, от печки"

Глава II
Мама

Эту главу я хочу начать со своей родословной. Со стороны отца я знаю только прабабушку Анну и ее дочь, мою бабушку – Таисью. Своему отцу я посвятила книгу «Птица-память», в которой описала жизнь отца в подробностях. Здесь же я хочу повторить основные моменты его биографии. – Михаил Иванович Молоков родился в деревне Некрасово 23 ноября 1913 года. Жил с матерью и бабушкой в маленьком однокомнатном доме. Воспитывался без отца;

– Окончил Некрасовскую школу № 13; – в 1932 году в возрасте 19-ти лет работал в райкоме комсомола в селе Белоярском (с июня 1923 года по 1933 год – это Баженовский район с центром в с. Белоярское);

– в 1935 году окончил Высшую коммунистическую сельскохозяйственную школу им. В.И. Ленина – город Свердловск;

– в 1936 -1938 годах работал в должности инспектора в Райупом КОМ ЗАП (Районное управление Комитета по заготовке продуктов) в деревне Баженово;

– с февраля 1939 года по 18 февраля 1941 года он – председатель Бруснятского сельсовета и одновременно депутат райсовета;

– с 18 февраля 1941 года по 25 марта 1942 года – заведующий районным земельным отделом (райзо) и член исполкома райсовета. С этой должности отец уходит на фронт.

Артиста Михаила Пуговкина в шутку называли «крестьянином». На вопрос: «Крестьянин, что вы делаете?» – Пуговкин отвечал: «Пашем, бороним, сеем, собираем урожай». Вот так же мог бы ответить и мой отец, добавил бы только еще работу в животноводстве. Думаю, что районный совет работал неплохо – 5 апреля 1942 года на совещании передовиков сельского хозяйства Белоярский район получил переходящее Красное знамя облсовета и обкома ВКП(б). Но отца это известие в Белоярке уже не застало – 25 марта 1942 года он призывается в Красную Армию Белоярским РВК и направляется на учебу в Московское Краснознаменное политическое училище им. В.И. Ленина. Здесь он обучается с 5 апреля по 10 ноября 1942 года и уезжает на Волховский фронт (из учетной карточки офицерского состава на лейтенанта Молокова М.И. – ЦАМО РФ).

Участие Молокова М.И. В боевых действиях:

– с 10 ноября 1942 года по 16 марта 1943 года – действующая армия – отец зам. комроты по политчасти Отдельного лыжного батальона 294-ой сд – Волховский фронт. 12-18 января 1943 г. участвует в общем наступлении силами Ленинградского и Волховского фронтов, которое закончилось снятием блокады Ленинграда, продолжавшейся почти 3 года;

– с 16 марта по 11 мая 1943 года – комроты 861 СЖ 294-ой сд;

– с 11 мая по 5 июля 1943 года -Резерв 52-ой армии, 41-й запасной стрелковый полк;-

– с 5июля по 5 сентября 1943 года – Резерв 7-ой Армии;

– с 5 сентября по 29 октября – Степной фронт (с 20.10.43 – 2-ой Украинский фронт) – командир 8-ой стрелковой роты 585-го сп 49-ого ск 213-ой сд 7-ой Гвардейской армии, участвует в осво-бождении Левобережной Украины, форсировании Днепра, захвате и расширении плацдармов на Правобережной Украине;

– с 29 октября по 14 ноября1943 года – командир 2-ой ср 1-го батальона 702-го сп 213-ой сд 7-ой Гвардейской Армии (5-6 ноября – разведка боем – отец ранен, но остается в строю; 9, 10, 14 ноября – наступательные бои в районе села Недайвода, 14 ноября – Молоков М.И. был убит).

– Похоронен в братской могиле в с. Червоное Криворожского района Днепропетровской области.

Погибший за Родину живет вечно!

Гораздо больше я знаю о предках со стороны матери, урожденной Бочеговой Александры Петровны. Родилась в д. Рябково Багарякского района Челябинской области. По мужской линии: Прадед – Бочегов Моисей (или Мосей, прозвище в деревне было – дед Мосейка) – уроженец села Рябково Багарякского района Челябинской области. Был на все руки мастер: парикмахер, столяр, маляр, печник, плотник, грибник и, пожалуй, самое главное, чем он запомнился маме, – юморист. Очень любил грибной суп. Сидит за столом, ест, а ребятишки так и шныряют вокруг и кричат: «Дедушка, черви, черви!». А дед отвечает философски: «Черно, ребятушки, черно!». Ребята со смехом – врассыпную. Мне он напоминает деда Щукаря из «Поднятой целины» М.А. Шолохова, такой же чудак.

Прабабка – Бочегова Ефросинья.

Дед – их сын – Петр Бочегов. Участник Гражданской войны, которая на Южном Урале длилась с конца 1917 до конца 1921 года. Кто только не прошел здесь: дутовцы, белочехи, колчаковцы. Дед воевал на стороне красных, был командиром. Бабушка Елена, его жена, рассказывала, что их село без конца переходило из рук в руки. Как только белые приближались, красные садились на коней: «Ура!» – и покидали село. В голосе бабушки явно проступала ирония. Однажды ее схватили, долго допрашивали, где ее муж, били. Не получив ответа, бросили в загородку без крыши. Не давали ни есть, ни пить. А лето было жаркое. Чтобы не умереть от жажды, бабушка пила свою мочу. Благодаря этому и дождалась прихода красных и освобождения. Тетя Вера рассказывала мне, что дед служил в НКВД, из д. Рябково был переведен в Свердловск, но в один прекрасный момент пришел на службу, бросил начальнику на стол свою служебную книжку и сказал, что он больше не желает у них служить. Теперь жалею, что не расспросила ее подробнее. Ведь за это он мог загреметь куда подальше. Объяснение у меня одно – дед пил, да и умер от белой горячки: стал на стене ловить чертей… А, как известно, – пьяницы были для советской власти социально близкими людьми. Характер у него был тяжелый. Мне он видится настоящим самодуром. Мог прийти, сесть за стол обедать, а если что-то не понравится – кинуть тарелку с едой в бабушку. Был очень любвеобилен. Однажды бабушка вытаскивала его от очередной любовницы. Привела домой, усадила на лавку, он упал и впился зубами бабушке в икру, так и выкусил у нее кусок мяса. Бабушка показывала мне эту ямку на ноге.

Похоронен дед Петр на Ивановском кладбище. Тетя Вера показала мне какую-то яму, просевшую и заросшую травой – за памятником писателю П.П. Бажову. Почему его не похоронили, как следует, она не смогла объяснить.

По женской линии:

Прадед – Дорогин Марк – уроженец с. Огнево Багарякского района Челябинской области. (В настоящее время село Багаряк и Багарякское сельское поселение входят в состав Каcлинского района). Прабабка – Дорогина Нионила. По семейному преданию именно от нее у мамы широкие ноздри. А моя двоюродная сестра Бестужева получила свое имя – Нионила, в обиходе – Нэля.

Дети Марка и Нионилы Дорогиных – мои двоюродные деды: Захар, Петро, Иван, Константин и моя бабушка Бочегова (Дорогина) Елена Марковна, в детстве – Елька (годы жизни примерно – 1890-1959). У меня должно быть много родственников из Дорогиных в Челябинской области.

У Бочеговых Петра и Елены (Дорогиной) было пятеро детей:

– Афанасий (1909-1922) – умер в 13 лет от воспаления легких, на спор искупавшись в сугробе; – Георгий или Горька, как его называла бабушка, (1911-1931) – был зарезан ножом в саду им. Вайнера в Свердловске (по версии тети Веры – около кинотеатра «Совкино»). Умер 7 октября 1931 года. Похоронен на Ивановском кладбище; – Александра Рочева (Молокова, Бочегова) (15 мая 1913 – 16 апреля 1954) – моя мама; – Вера Бестужева (Бочегова) (30 сентября 1915 – 12 января 1991) – моя тетя;

– Тоня (1919) – умерла в младенчестве.

Мама была смертельно больным человеком. Диагноз – комбинированный порок митрального клапана сердца, от которого она и умерла, не дожив месяца до 42 лет. Ей нельзя было рожать. Нам с братом повезло – мы родились. Со мной это случилось 19 апреля 1938 года. Час рождения не запомнила. А 15 августа 1940 года родился мой брат Михаил. Мама часто болела, но стонов или жалоб на здоровье я от нее никогда не слышала. Если чувствовала себя плохо, ложилась и лежала. Болела и шутила. Много читала. Ее отличал поразительный природный оптимизм. Жизнелюбивее и жизнерадостнее я человека не встречала, она заражала жаждой жизни. Когда они с бабушкой обсуждали проблему ее здоровья, мама всегда говорила, нажимая по-уральски на букву «о»: «Ничего-о, сухое дерево долго скрипит…». Моя дорогая мамочка! Нет, не удалось тебе долго пожить. Но проценты с твоего оптимизма я трачу вот уже 81-й год. Вот какой капитал ты мне оставила! Считаю, что живу за тебя, за папу, за брата, который умер в 46 лет. Я живу за всех вас. Помню вас и люблю. Эта книга – память о вас для меня и моих потомков. Я только исполнила свой долг.

 
Не жива ты, мамочка родная,
Умерла такая молодая.
Позакрылись серые глаза,
Побежала по щеке слеза…
 
 
Как всю жизнь тебя мне не хватает!
Горе-горюшко мое не тает.
Каждый день тебя я вспоминаю –
Разлюбезную «Рябину» напеваю.
 

В суровой военной и послевоенной жизни мама умела радоваться самым простым и понятным вещам. Радовалась, что может придти на обед и немножко полежать, отдохнуть. При ее болезни это было существенно. Приехав из санатория, уже на Сортировке (микрорайон Свердловска), мама радовалась, что поправилась на пару килограмм. «Даже ноги пополнели» – говорила она мне. Мы-то сейчас радуемся, когда похудеем. Но в те далекие и одновременно такие близкие времена в санаториях главным критерием хорошей работы обслуживающего персонала была прибавка в весе у отдыхающих.

Радовалась мама цветам. В Белоярке у нас на обеденном столе букеты сирени, черемухи (горьковатый запах ее цветов – за счет синильной кислоты), луговых ромашек, васильков, колокольчиков, незабудок, подснежников, анютиных глазок и для меня царицы цветов – купавки – радовали глаз и душу. Купавка – растение лесное, желтенькая, чуть приплюснутая, похожая на розочку. Мама, аккомпанируя себе на гитаре, пела старинный романс Петра Булахова на стихи Алексея Толстого:

 
Колокольчики мои,
Цветики степные!
Что глядите на меня
Темно-голубые?
 
 
И о чем звените вы
В день веселый мая,
Средь некошеной травы
Головой качая?
 
 
Конь несет меня стрелой
На поле открытом;
Он вас топчет под собой,
Бьет своим копытом.
 
 
Колокольчики мои
Цветики степные!
Не кляните вы меня,
Темно-голубые!
 
 
Я бы рад вас не топтать,
Рад промчаться мимо,
Но уздой не удержать
Бег неукротимый!
 
 
Я лечу, лечу стрелой,
Только пыль взметаю;
Конь несет меня лихой,
А куда? не знаю.
 

А из деревьев у меня на первом месте – рябина. Подробности – в главе «Мамины песни». Мама любила смеяться и умела смешить. Часто иронизировала и в первую очередь – над собой. Когда отчима перевели в Киров, мы первое время жили в гостинице, а потом отчиму дали две комнаты в ДОСе (Дом офицерского состава). И вот мы идем с мамой пешком в этот самый ДОС. Мама что-то рассказывает и произносит слово «чо», одергивает себя: «Офицерские жены меня засмеют, скажут – деревня». И тут же поет мне частушку:

– Подружка, чо, подружка, чо?

– Да чо ты чокаешь, почо?

– Да я не чокаю нечо,

А хоть и чокну, дак и чо?

Мы смеемся, и мамины страхи проходят. Мама любила смеяться и умела шутить. Слушатели смеялись над очередной ее шуткой и говорили: «Ну, Шура, ты чудачка!».

На Сортировке (г. Свердловск) мы жили недалеко от ремесленного училища. Когда мама проходила мимо, ребята кричали ей из окон: «Девушка!» – мама смеялась, когда рассказывала мне об этом и резюмировала: «Сзади – пионерка, спереди – пенсионерка».

Она была худенькая, стройная. Одевалась со вкусом. Очень радовалась каждой новой вещи. У мамы было два, еще довоенных, любимых крепдешиновых платья. Одно – голубое, с белой бабочкой у воротника, а другое – черное, с атласной лентой по подолу. Когда она шла по улице с отчимом под ручку, мои подружки ахали: «Какая у тебя красивая мама!». Это было так приятно слышать.

Незадолго до смерти мама пошила платье из бордовой клетчатой ткани с баской по талии (баска-длинная оборка, скроенная по косой). С этими платьями произошло следующее. Когда отчим после смерти мамы женился в третий раз (первая его семья – жена и сын – погибла в поезде во время его бомбардировки при эвакуации из Ленинграда), он повез свою новую жену Валю в дом отдыха, а потом, приехав, стал мне показывать фотографии. И я увидела на Вале мамино платье. Я буквально впала в бешенство (гены деда Петра!), устроила отчиму грандиозный скандал и забрала все мамины платья. Оставалось еще новое зимнее пальто, еще что-то, но это было уже в нашей жизни без отца, а платья мама носила еще при нем. Так что я отступилась. Итак, платья мне удалось отстоять, но носить их я еще не могла – были мне большие, и я отвезла их тете Вере на продажу, получила какие-то небольшие деньги. Но для меня и это было хорошо. Ведь если бы не практика, которую мы проходили в столовых, ни о какой очной учебе не могло бы и речи идти, только работать и учиться заочно. Конечно, теперь я сожалею об этих платьях… К слову сказать, сейчас очень модным элементом в платьях, блузках и жакетах является та самая баска из 50-х годов, короткая или длинная она очень украшает современные женские наряды. Был еще у мамы серый пуховый платок. Я его доносила до прозрачности. Последнее его применение – верхняя пеленка для дочки Аллы. Она родилась на Байконуре 15 октября 1961 года. Мы жили в новой крупноблочной «хрущевке» по ул. Центральная (теперь – им. В.М. Комарова), около «нулевки» (первая гостиница для космонавтов на Байконуре). Отопление почти не работало. В комнате, при полностью занавешенном плотной тканью окне, было 9 градусов. Купали дочку в ванночке, неправив на нее электронагреватель. Потом быстро-быстро вынимали, вытирали, пеленали. Верхней пеленкой служила шаль, которая очень хорошо грела. Когда дочка плакала, я опять-таки пеленала ее в эту шаль, клала себе наискосок на грудь – головкой на плечо, животиком – вниз, и ложилась на спину. И она очень быстро успокаивалась, засыпала и сопела потихоньку у меня под ухом. Удовольствие было обоюдным. Досталась мне от мамы и серая плюшевая куртка. Я долго ее носила. С этой курткой был такой смешной случай. Поскольку, учась в техникуме, я жила только на стипендию, о каких-то новых вещах даже мечтать не приходилось. Носилось то, что осталось после мамы. Кое-что свое, из которого я выросла, кое-что переделала мамино, например, то же клетчатое платье. Еще была мамина черная бостоновая юбка. Прикупила к ней на базаре бордовую дешевую куртку и щеголяла в этом наряде, периодически мысленно поднимая руку и резко бросая ее вниз со словами: «Ничего-о, все еще у меня будет!». Этот настрой, касающийся буквально всех сторон жизни от материального положения до любви, до работы, доставшийся мне от мамы, спас меня от зависти, ненужных переживаний, пустых хлопот, сохранил оптимизм и веру в будущее.

И я, действительно, я получила от жизни все и максимально реализовала свои скромные возможности. А что еще человеку надо? Как говорится, терпение и труд все перетрут! Так вот о куртке. Я решила ее продать, и на эти деньги купить себе какую-нибудь обновку. Стою за прилавком на том же самом базарчике, где купила описанную выше бордовую куртку, жду своего покупателя. Подходит явно недавно освободившийся зек, с усмешкой спрашивает: «Сколько хочешь за эту куртку?» Я ему отвечаю: «Рублей двадцать» – понимая при этом, что, конечно, ему нужна вовсе не куртка. «Хорошо, – говорит недавно освободившийся зек, – ты стой здесь, я сейчас сделаю кружок и принесу тебе деньги». То есть украдет у кого-то! Я перепугалась страшно, и как только зек скрылся из виду, рванула в противоположную сторону. Больше на этот базарчик моя нога не ступала.

Мама была не такая красивая, как ее сестра Вера, но все искупали ее доброжелательность, уравновешенность характера, открытая улыбка, общительность, веселость и покладистость нрава. Казалось, ее невозможно было не любить. Она нравилась мужчинам. В Белоярке, когда папы уже не было в живых, у мамы был один ухажер, который говорил: «Шура, иди вперед, я посмотрю, какая у тебя фигура». Мама отказалась. Ухажор сказал: «Тогда посмотри на мою фигуру», – и пошел впереди мамы. Мама смеялась, рассказывая бабушке о незадачливом кавалере: «Распустил втоки и пошел»». Это слово я нигде больше не слышала, только от мамы.

Я представляла себе, как болтаются брюки на худом человеке. Буквально 3-4 года назад зарубежные и наши модники и модницы носили брюки с заниженной проймой (или с удлиненной линией шага, или с низким седалищным швом – говорили и так и так – та же Эвелина Хромченко). Нет, не понравились бы они маме, и она, может быть, сказала бы: «Ну, распустил/а втоки!». Сейчас эта капризуля-мода уже уходит. Не все золото, что блестит! на стенке деревянного неокрашенного стеллажа детской библиотеки, где мама работала на Сортировке, я читала: «Александра Петровна! Я вас люблю!». Мама была замужем за отчимом, поэтому просто подшучивала над этим кавалером, для нее эти ухаживания ничего не значили.

Но помню и другой случай, где проявились другие качества мамы – умение взять себя в руки в любой ситуации, ее уравновешенность, уверенность в себе. Думаю, мама знала, как разговаривать с бандитами. Мы шли домой из библиотеки вечером. Было уже темно. Я немного отстала. Вдруг вижу – к маме подходит какой-то мужчина и что-то ей говорит. Мама тут же повернула ко мне голову и сказала спокойно и строго: «Лиечка, не подходи, у него нож». Ни истерики, ни криков – полное самообладание. О чем-то спокойно поговорили, и мужчина ушел. Мама показала этим самым, что сама она его не боится, а боится только за меня. Это вразумило потенциального преступника. Думаю, здесь сказалась мамина городская юность в Свердловске. Она мне рассказывала, что там творилось. В кинотеатре у женщин сзади разрезали шубы, сумки, залезали в карман. Трамвай – это было тоже место работы карманников. Очень хорошей иллюстрацией к этому может служить фильм «Место встречи изменить нельзя»: «Кошелек, кошелек.… Какой кошелек?» в свердловском трамвае ко всему прочему еще и выкалывали глаза тем, кто предупреждал граждан о покушении на их карман или сумку. Запугивали. Так что народ предпочитал молчать.

Женщины же ее недолюбливали. Однажды мама лежала в больнице в Свердловске. Смешила всю палату. Когда вышла, рассказала мне об очень хорошей женщине – портнихе, вместе с которой она лежала, радовалась, что та пообещала сшить ей платье, потом радовалась этому, уже пошитому, платью. Речь идет все о том же клетчатом платье с длинной баской, которое я потом переделала для себя – просто отрезала баску. И вот однажды стою в очереди за молоком. Передо мной две женщины. И вдруг я слышу, как одна рассказывает другой, что она лежала в больнице с женщиной, которая говорила, что у нее умные и развитые дети и которой она пошила клетчатое платье. Для меня это стало потрясением. Первый раз в жизни передо мной выступило во всем своем ничтожестве Лицемерие: с мамой она была хороша, а потом за глаза ее осуждала, да еще с такой злобой (видимо, узнала меня – мы с братом навещали маму в больнице) – за невинное желание Матери порадоваться на своих детей. Маме я, разумеется, ничего не сказала. Мы были приучены с детства – маму волновать нельзя – все переживали в себе втихомолку. Но из этой истории я сделала для себя выводы. Первый – не хвалиться ни перед кем своими близкими людьми – это может быть неверно истолковано. Второе – держаться в стороне от неискренних, лицемерных или, как говорят на Урале, подвидных людей. Эти два правила я неуклонно соблюдаю всю жизнь. В нашей же семье было правило не говорить о человеке за глаза, сказать в глаза, что ты о нем думаешь, но сказать аккуратно, чтобы не обидеть. Эта прямота прослеживается и в моих взрослых детях, хотя и не всегда тактичных.

На Сортировке мы жили на ветучастке, где отчим работал ветфельдшером, в маленькой, не больше 8-9 кв. м, комнате. К этому времени отчим демобилизовался из армии и, как фронтовик, ждал квартиру. А пока, опять-таки как фронтовику, ему с семьей выделили комнатку по месту работы. Две комнаты в домике были заняты врачами, и еще одну комнату занимала уборщица Нюрка с матерью и сыном. Это была деревенского вида крепкая, ширококостная, белесая, курносая и конопатая женщина. Она стала для нас настоящим кошмаром. Маму невзлюбила в первую же минуту. Мама сначала переживала, даже плакала, потом, как сейчас говорят, отпустила ситуацию и перестала обращать на Нюрку внимание. Та одна в свое удовольствие орала на кухне и в коридоре, обвиняя маму во всех смертных грехах. Камнем преткновения стал туалет: Нюрка была не обязана убирать туалет за семьей ветфельдшера, мама была не обязана убирать туалет за всеми ветврачами. Тут трудно было найти хоть какой-нибудь компромисс. Одно время я убирала в очередь с Нюркой туалет, но это ее не устраивало. Она хотела, чтобы это делала именно мама. В конце концов, для нас с мамой зимой туалет закрыли. Мы вынуждены были бегать в дощатую уборную на улице. Вместе с тем, мать Нюрки – грузная старуха, никогда не встревала в споры дочери. Хмуро делала что-то на своем столе на кухне и молча уходила.

А с сыном Нюрки Вовкой – он был немного старше меня – мама мирно разговаривала на кухне на разные темы.

Однажды у Нюрки появился симпатичный щенок овчарки по имени Рекс. Его сразу посадили на цепь. Пока он был маленький, мы с удовольствием играли с ним, но когда подрос, стали бояться его. При появлении любого человека он начинал громко лаять и рваться с цепи. Иногда только Вовка отпускал его, и Рекс гулял вместе с нами. Спустя три или четыре года Рекс Нюрке надоел. Беднягу повесили в глубине двора в открытой сараюшке. Долго было видно, как он висит. От этого, естественно, моей симпатии к Нюрке не прибавилось. А Рекс сохранился у меня на фотографии вместе с моей подружкой Алькой Баталовой и ее младшим братом. Последним горьким событием в жизни мамы стало ее увольнение с работы. Лучше моей мамы вряд ли кто знал литературу, как русскую, так и иностранную. Ведь она, будучи болезненным ребенком, с детства жила только книгами. Однако библиотечного образования у нее не было.

От переживаний мама слегла. Сначала она лежала дома, потом ее состояние резко ухудшилось, она потеряла сознание. Я побежала за отчимом, отчим побежал домой, потом – обратно в ветучасток – звонить. «Ага! – с непередаваемым злорадством орала Нюрка – забегали!» Она торжествовала до тех пор, пока маму не увезли в больницу. Я и сейчас отчетливо слышу этот базарный, торжествующий вопль. Мы с отчимом навещали маму в больнице, он каждый раз старался принести ей что-нибудь вкусненькое. Как-то я сидела дома и делала уроки. Вдруг раздался стук в дверь, вошла посыльная из больницы. Пряча глаза, она сказала: «Маме плохо, собирайся, пойдем…». Когда мы пришли в больницу, мама была в бреду, она ужасно мучилась, задыхалась и умоляла врача: «Мне очень тяжело, пожалуйста, сделайте мне укол, я хочу умереть». Тут же в палате другая больная, разыскивая отчима, громко кричала по телефону: «Пусть скорей приезжает, его жена умирает!». Укол маме не сделали. Принесли помойное ведро и нож. Врач, резанул ножом внутренний сгиб локтя, кровь хлынула в подставленное ведро. Маме стало легче, она затихла и через несколько минут отошла у меня на глазах. Когда отчим приехал, все уже было кончено. Для меня все прошло и наяву и как во сне. Я не осознавала размера трагедии. Но когда на следующее утро одна из участковых врачих спросила меня: «Ну, как мама?» – я через комок в горле еле выдавила из себя: «Она умерла». Врачиха охнула и убежала в служебные комнаты.

Сейчас я думаю, почему никто не защитил мою маму от произвола уборщицы – ни начальник участка, ни один врач? Почему отчим не стукнул кулаком по столу, не придушил слегка эту Нюрку в общем темном коридорчике, не наорал хотя бы на нее, не поставил на место? Он прошел войну, не боялся на фронте, в числе наград имел орден «Красной Звезды». Потом в своей жизни я не раз столкнусь с тем, что мужчины со своим ложным постулатом о двух ругающихся бабах сплошь и рядом оставляют своих женщин один на один с бедой, даже и не думают заступаться за них.

Я этого не понимаю. Многие ли женщины могут сказать о своем муже: «Я за ним как за каменной стеной», когда любая нюрка может унизить, оскорбить любимую женщину? Где же вы, мужики? Где вы, защитники своих любимых женщин? Куда подевались? АУ-у-у! и еще об одном. Когда прилюдно начинают кого-нибудь гнобить, достаточно одного, пусть даже слабого, голоса, который скажет: «Да пусть они едут…» или «Она здесь стояла…», как тут же от гнобимого отступаются. Нет, не нашлось ни сильного, ни слабого, кто бы заступился за мою маму. Из больницы тело мамы привезли домой. Кстати, отчим не разрешил резать ее тело. Гроб стоял на столе. Отчим ушел ночевать в служебные комнаты, Мишка убежал из дома.

Я осталась с мамой одна. Изо всех сил подавляла в себе неприятные мысли. На следующий день приехали бабушка и тетя Вера. Они обмывали маму, бабушка расчесывала, перебирала мамины длинные, густые волосы, любовалась ими, плакала и с горечью в голосе причитала: «Вот и получила ты, Шура, новую квартиру». А дело было в том, что отчим вот-вот должен был получить большую комнату на четверых человек. Мама мечтала об этом, очень ждала, но не пришлось ей порадоваться… Маму вынесли во двор. Было много венков, много искусственных цветов в гробу.

Три моих подружки Алька Поломошнова, Нина Мордвинова и Нина Елькина (Елка) были рядом со мной. Потом маму везли на машине на кладбище, следом шли провожающие и оркестр. Бабушка сидела в машине рядом с мамой. На Никольском кладбище уже была вырыта могила. Я поцеловала маму в холодный лоб, крышку гроба закрыли, опустили в могилу, стали забрасывать землей. Я осталась одна… Через 3 дня мне исполнялось 16 лет… В день похорон – 16 апреля 1954 года – была пасха. Алька принесла мне от тети Пани, ее матери, угощение – крашеное яичко и кусок пасхи. После похорон, уже во дворе ветучастка, я ела это угощение и запивала слезами. Но по-настоящему в голос, навзрыд я заплакала, когда пошла за дровами для приготовления поминок. Двор был большой, поленница – в конце двора. Никто не услышит, надеялась я. Ведь бурно проявлять свои чувства в нашей семье было не принято. Французский писатель Ромен Гари в своей автобиографической книге «Обещание на рассвете» писал: «Любовь матери – вечное обещание… Когда она уходит, мы воем как брошенные собаки…». Так вою и я по своей маме. Надо ли говорить, что после ее похорон я не могу слышать траурную музыку и не люблю искусственные цветы… Со времени похорон мамы прошло года два. Однажды я ехала в трамвае. Какая-то женщина, сидящая напротив, вдруг окликнула меня: «Лия, ты уже такая большая выросла!» – умильным голосом сказала она. Я присмотрелась и узнала Нюрку, встала и вышла в тамбур.

Много позже тетя Вера напишет мне: «…При отце вы жили хорошо, и Шура чувствовала себя лучше. А когда переехали на Сортировку, то ей стало хуже. Видимо, там тяжелый воздух. А у нее же порок сердца. Ей бы жить в деревне около леса. Она бы и сейчас была жива. Маме твоей было всего 42 года, жить бы да жить. Она мне все жаловалась, что соседка ее доводила. Да еще работала в библиотеке и свежего воздуха имела мало, да вас-то двое, а она такая была беспокойная. Все брала к сердцу. Я вот другой человек, что не хватает, ну и наплевать, а Шура вся изохается. Да и Саша-то из-за Миши ее доводил. Бывало, приедет ко мне, плачет – ребят жалко, ворчит, а особенно на Мишу. Сколько я ей говорила – наплюнь ты ему, отходи подальше, проворчится и замолчит. Сколько я ее учила – не обращай внимания, сама дойдешь. Так и получилось. В последний раз я приехала к вам, погостила. Саша заворчал, что она мне 30 грамм спирта у него взяла. Пошли к трамвайной остановке. Она еле-еле дышала. Одышка ей переступать не давала, постоим, опять пойдем. И так от дома вашего до трамвайной остановки (метров 200 – Л.М.) шли около часа. Немного времени прошло, мы с твоей бабушкой поехали ее навестить, а она уже в больнице. К ней допускают, значит, она была безнадежной. Это было в апреле. Попросила купить ей к маю белые босоножки и вышить белую кофточку: «Я – говорит – к тебе в гости приеду, споем «Дуньку тоненьку». Есть такая песня, которую мы любили. Она и мама красиво ее пели. Да, Лиечка, Шура так хорошо пела и любила петь. Любила шутить. Она же спиртного никогда не употребляла, а веселится с гостями вместе, пляшет и поет. Миша (отец – Л.М.) с мамой (моей бабушкой Еленой – Л.М.) выпьют, Шура ругалась, что они пьют. Вот такой был случай. Приехала она ко мне одна. Налили в бутылку из-под водки воды, поставили на стол рюмочки, закуску и запели. Дело было днем. Сидим две голосистых, а соседки у окна снуют, подглядывают – мы вроде водку пьем и одни. Сплетницы шушукаются, а Шура закатилась со смеху, за живот держится. Я вот как сейчас вижу ее и слышу этот смех. Это мне до могилы не забыть».

До своего отъезда из Свердловска в начале 1959 года я буду часто навещать могилу мамы. В изголовье на могиле стояла пирамидка из железного уголка и с красной звездочкой на вершине. Бабушка Елена все твердила после похорон: «Не крест надо, а звездочку» – видимо, при жизни мамы между ними был какой-то разговор об этом. Ведь папа был партийный, наверное, мама в память о нем и приняла такое решение и говорила бабушке, как следует ее похоронить, если что. Потом мы все соберемся в Свердловске в 1977 году и поедем на кладбище. Сначала зайдем на могилу бабушки, которая к тому времени тоже умерла, а потом пойдем к маме. Проводником будет двоюродный брат Владимир. Мишка впервые посетит могилу мамы. Он будет нести своего племянника-тезку четырех лет на руках, упадет и его уронит. А сын познакомится с птицей дятлом, который все время, проведенное нами на кладбище, аккомпанировал нам своим стуком. В мой последний приезд в Свердловск мы с тетей Верой и двоюродной сестрой Нэлей поедем на кладбище. Вовка к этому времени тоже умрет и будет похоронен на «Семи ключах». Перед кладбищем росли кусты рябины, еще зеленой. Я все равно сорвала несколько веток, чем заслужила неодобрительные взгляды своих родственниц. Но могилу мы не нашли. Обратно я шла впереди и, плача, развешивала рябину по деревьям, хоть так отдавая дань памяти своей маме.

А тетя Вера, видно, забыла любимую песню трех вдов – «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина…». Я не стала напоминать. А теперь Никольского кладбища уже не существует. На бывших могилах стоят многоэтажные дома… А тетя Вера тоже умерла и похоронена на Лесном кладбище на ВИЗе.