Текст книги "От Бога, от свечки, от мамы, от печки"

Глава III
Брат Михаил

Потери СССР в Великой Отечественной были огромными. По официальным данным на сегодня это 27 миллионов человек, в том числе 11, 3 миллионов – на фронте. И эта цифра не окончательная. За годы войны в семьи пришло несколько миллионов похоронок. Страна осиротела. Отцы у многих погибли. За время войны каждый пятый ребенок остался сиротой.

Беспризорничество в России имеет свою историю. Об этом в примечаниях. Круглых сирот собирали в детские дома. Было открыто 4000 детских домов. У нас на Сортировке в СШ № 10 в 6-7 классах училось много ребят из детдома. Сохранилась и фотография учеников 7а класса, в котором я училась. Из 31 ученика в классе 13 были детдомовцами. Вот их фамилии (имена, к сожалению, сохранились в памяти не все): Женя Арефьева (Сорока – мы с ней дружили), Веретенников, Добровольская, Загребельный Володя (наш отличник и юморист – смешнопередразнивал учителей, невысокий, коренастый, после окончания школы женился на нашей же однокласснице), Кондарев, Королева, Кувардина, Мумрина, Павлов, Ржанникова (с ней мы тоже дружили), Ушаков, Филаретов, Эглит Лева (круглый отличник, высокий, худой тихий мальчик, одно время – мой сосед по парте). Все ребята были упитанными, чистенькими, выглядели аккуратно. Между домашними детьми и детдомовцами не было неприязни, а тем более вражды. В 8 классе продолжали учиться только те, кто хорошо успевал по всем предметам. Из домашних детей отсеялись те, кто, как моя закадычная подружка Алька Баталова, захотели быстрее стать самостоятельными и ушли из школы, кто в техникум, кто на курсы. В 8 класс пришли новые ученики и среди них вторая моя закадычная подружка Алька (Альбина – переводится как очень белая) Поломошнова. Но о подружках речь впереди.

Итак, круглых сирот собирали в детские дома. Другим повезло (так и хочется взять это слово в кавычки) больше. Их воспитывали отчимы. Думаю, что у многих детей вследствие этого судьбы не сложились. Очень редко можно услышать: «У меня был отчим, как родной отец». Если взять нашу семью, то это было совершенно не так! Когда мама второй раз вышла замуж в 1947 году, мне было 9 лет, а брату 7. В этом году он должен был пойти в первый класс. Однако Рочев Александр Иванович не захотел брать двоих детей. Он удочерил только меня. А Мишу пообещал взять, когда демобилизуется, и они где-то осядут. Что оставалось делать моей 34-летней маме? из дома гонят, здоровье слабое, куда деваться, как жить? и мама отвезла на время Мишу к бабушке Таисье, матери отца, в деревню Некрасово.

Слез ее никто не видел, но на ее больное сердце лег камень. Отчим мне потом рассказывал, как они сидели на высоком берегу реки Вятки в Кирове, как мама умоляла его разрешить ей забрать сына. Как ему были невыносимы ее страдания до такой степени, что мелькнула мысль обнять ее и броситься вместе с ней с высокого берега вниз. Но решения своего он не изменил. Только когда он демобилизовался, и мы поселились на Сортировке, где условия для проживания были гораздо хуже, чем в Камышлове и Кирове, мама привезла Мишу. Скольких лет жизни стоили ей эти страдания? Кто подсчитает?.. Конечно, кто-то может сказать: «Да я бы никогда.… Да я бы ни за что…». Только ведь чужую беду руками разведу… Моя дорогая мама, ты ни в чем не виновата, я люблю тебя!

Брат родился 15 августа 1940 года в Бруснятах. Но по тому времени я его не помню. Папа с мамой спали во второй комнате, куда мне заходить запрещалось. Мы с бабушкой Таисьей спали в первой проходной комнате на печке. Об этом подробно написано в книге «Птица-память». Помню я его с Белоярки, т. е. С марта 1941 годы, когда ему было 7 месяцев. Сидит на широкой белой выскобленной лавке, а под ним желтая лужица. У него была большая голова – рахит – объясняла мама. Голова придет в норму только после 18 лет, то есть, что называется, он израстет, то есть избавится от последствий своей болезни. Мама играла с ним в такую игру: надувала одну щеку и время от времени в ритме хлопала по ней кулаком, выпуская воздух и приговаривая: «Мишка, Мишка, где штанишки?» и отвечала за него: «П_терял, п_терял, мама били, мама била п_ щекам, п_ щекам». Мишка заливисто смеялся, я – тоже. Ну и, конечно, – идет коза рогатая за малыми ребятами, кто кашку не ест, молоко не пьет – забодаю, забодаю; или сорока-белобока кашку варила, деток кормила… и т. д. Потом я буду эти все игры повторять своим детям. Когда папа ушел на фронт, мне было около 4-х лет, а брату – 1год и 7 месяцев. Из его письма с фронта я запомнила только одну фразу: «Расти, сынок, назло врагам, на радость нам». Природа одарила брата гораздо щедрее, чем меня. Он был смышленее. Так, когда мама в горнице проверяла у меня уроки и спрашивала, сколько будет то и это, я начинала в уме считать, а Мишка из соседней комнаты уже кричал правильный ответ. «Вот видишь, – говорила мне с укором мама, – Миша младше тебя, а считает быстрее». У брата была лучше память. Так, в 1977 году, когда мы встретились в Свердловске, он подсказал мне недостающий куплет из маминой любимой песни «Жизнь моя полным-полна скитаний, переездов и переживаний. Кое-что извлечь, кое-что сберечь можно из давно забытых встреч. Ну, словом…». Я была поражена и благодарна ему за эти, забытые мной, строчки. В 5 лет Миша уже умел читать, и читал не что-нибудь, а газету «Правда». Это особенно умиляло взрослых. Проучившись в школе всего 7 лет, он всю оставшуюся жизнь писал без ошибок, говорил грамотно, мыслил образно. Принимал участие в школьном хоре – был запевалой. Во взрослой жизни хорошо пел, аккомпанируя себе на гитаре. Любимая песня – «Мишка, Мишка, где твоя улыбка?». Обыгрывал моих одноклассников в шахматы. Хорошо рисовал, а после службы в армии стал работать художником-оформителем. Можно сказать, наконец-то нашел себя. Когда попал в колонию в 1959 году, присылал мне многостраничные письма со стихами. Как сказал Сергей Довлатов: «Жизнь заставит, станешь и поэтом». Сейчас очень жалею, что я их не сохранила. Прошлое начинаешь ценить только в зрелом возрасте.

Мама привезла Мишу на Сортировку в 1951 или в 1952 году. Рассказывала, что в Некрасово у бабушки Таисьи нашла его на печке чумазого и вшивого. Наконец-то долгая разлука с сыном закончилась. Мама была счастлива. Но тут начались новые переживания. Отчим его невзлюбил. Называл его не иначе, как «головастик», «аэродром», высмеивал его. Меня он тоже обзывал, правда – реже, но обожал меня пугать, как бы в шутку – выскочит из-за угла, я от неожиданности вздрогну, а он веселится, ему смешно. Все это делалось в отсутствие мамы. Но мы молчали, маме не рассказывали. Все переносили стоически. Каждый раз, когда он обижал нас, у меня сердце катилось вниз. Какое самое первое качество русского народа? Безграничное ТЕРПЕНИЕ. Не думаю, что кто-то может с этим не согласиться! Хорошее качество, да только счастья оно не приносит! Сначала мы спали с братом на одной кровати за занавеской – валетом, но у него был энурез, и ему стали стелить на полу. Свободного места в комнате не оставалось. По ночам мы с Мишкой не спали – у родителей начиналась личная жизнь. Я боялась громко сглотнуть слюну, чтобы не обнаружилось, что я не сплю. Мишка наоборот поднимал с напольного ложа свою светлую головушку, заглядывал на кровать, стараясь понять, что же там происходит, при этом понимающе усмехался. Это было настоящее мучение, как для родителей, так и для нас. Приходилось терпеть – альтернативы не было. Из разговоров с подружками я узнавала, что это и их история. На семью в коммунальной квартире отводилась одна комната. Так жило подавляющее большинство населения СССР. В 1954 году брат окончил 7 классов и поступил в ремесленное училище. Мама справила ему новый костюм. На фотографиях он чистенький, с белым воротничком, умытый, умненький мальчик, очень похожий на маму и с возрастом все больше и больше. После смерти мамы отчим нашел брата на улице и, даже не дав нам попрощаться, увез его к тете Вере, которая перевела его в Асбест, в другое ремесленное училище – с глаз долой – из сердца вон…

Миша иногда приезжал в Свердловск к тетке. Один год он отдыхал в Артеке. Окончил училище в 1957 году, приехал попрощаться перед распределением ко мне. Короткая предыстория. Отчим получил большую комнату в квартире из двух комнат в новом доме на Станции Красная Звезда (Новая Сортировка). Другую комнату занимала вдова с двумя маленькими сыновьями. Она проявляла интерес к отчиму. Расспрашивала меня о нем. Но Александр Иванович оставался равнодушным. А вскоре сам нашел женщину – Задорнову Валю – для себя. Она жила недалеко от нас в частном домике с матерью и сыном. Когда они поженились, отчим велел мне переехать в этот домик. Поскольку нищему собраться – только подпоясаться, то я сразу туда перебралась. Мы стали жить втроем: мать Вали, ее сын Женька – примерно мой ровесник и я. Я готовила еду на электроплитке. С печкой тоже знала, как надо обращаться – вьюшку закрывать только тогда, когда исчезнут синие огоньки (это собственно и есть угарный газ). Вот сюда-то и приехал Мишка. Вдруг каким-то чудесным образом бабушка и Женька куда-то испарились, мы с Мишкой на ночь остались одни. Поужинали, легли спать – он – в проходной комнате, я – в горнице. Ночью я вдруг проснулась – было тяжело дышать. Тут же сообразила, в чем дело. Кто-то закрыл вьюшку тогда, когда дрова еще не прогорели полностью. Встала и, падая и поднимаясь – ноги были ватными – еле доползла до двери, открыла, вдохнула полной грудью, поняла, что мы спасены. Подошла к Мишке, он спокойно спал. Утром после моего рассказа он сказал, что ничего не почувствовал. Дело было, видимо, в том, что две комнаты разделяла не дверь, а только занавеска. Газ устремился туда, где было больше пространства, а в первой комнате он еще не успел накопиться, все еще было впереди. Это происшествие стало последним в череде неприятностей, которое подсказало мне, что меня выживают, что отсюда надо уходить, надо сматываться. Жизнь или жилье. Я выбрала жизнь! и живу уже 81-й год «назло врагам, на радость нам». До этого было еще несколько случаев, для меня совершенно непонятных. Например, однажды Валя оставила в доме на ночь маленького голодного поросенка, который всю ночь бегал по комнатам, пронзительно визжал, заснуть было невозможно. Женька стоически терпел прихоть матери. В другой раз Женьку отправили в свою квартиру, а сами всю ночь развлекались в одной комнате со мной и т. д. Передо мной встал вопрос, куда деваться? Что бы они еще придумали, чтобы меня выжить? в это время я училась в Свердловском техникуме советской торговли. Но общежитие полагалось только иногородним, у меня же по документам был отец и было жилье. Я попросилась на время к тете Вере. Она, скрепя сердце, приняла меня. Прожила у нее месяц, потом Галя Сотникова пустила меня на свою кровать, спали с ней валетом. Летом все разъехались на каникулы, а я заняла кровать, да так там и осталась. Больше меня не тревожили.

Брат после окончания ремесленного училища в 1958 году уехал по распределению на какой-то номерной завод под Свердловском. В адресе было указано: «Свердловск, п/я №_». Всю эту ситуацию можно выразить одним трагическим словом – БЕЗОТЦОВЩИНА. Грустно! на следующий год я окончила техникум и уехала по распределению в Казахстан. Наше с братом детство закончилось, наступила взрослая жизнь. Комплексы, которые мы с ним получили от жизни с отчимом, были бесчисленны и устойчивы. Некоторые из них мне не удалось преодолеть и по сей день. Поэтому мне даже в мозгу не надо было формулировать мысль, что у моих будущих детей никогда не будет отчима. Это разумелось само собой и жило во мне подспудно. Все, что угодно, только не это!

С братом мы переписывались. Он писал, что у них в комнате везде валяются деньги. Прислал мне 2 томика Джерома К. Джерома, которые я до сих пор храню и время от времени перечитываю, особенно – «Трое в лодке, не считая собаки». Но профессия токаря ему не нравилась, и брат уехал из своего почтового ящика в Свердловск. Меня в это время там уже не было. По дороге у него украли документы, а поскольку приткнуться ему было некуда, он стал бродяжничать, за что его и осудили на 2 года колонии. Сейчас за это уже не сажают. Когда в 1961 году ему подошел срок освобождаться, я пошла к начальству просить разрешения на въезд брата в закрытый город Ленинск (Байконур), где я тогда жила с семьей. Миша приехал, пожил немного у нас в коммунальной квартире, потом нашел работу опять-таки токарем, получил место в общежитии. Казалось бы, живи, работай, учись. Но нет, так не случилось. Летом, когда мы были в отпуске, Миша уехал в Ташкент. Встретимся мы с ним в Свердловске только в 1977 году. Он произведет на меня впечатление сильно пьющего человека. Разговора у нас не получится. Начиная с 1962 года, я время от времени буду разыскивать его через ЗАГС в Ташкенте. У меня сохранится несколько его писем. Чтобы лучше объяснить брата, я публикую отрывки из этих писем, а одно письмо-исповедь от 20.01.74 года привожу полностью. А закончить эту часть я хочу следующим. Смешно было нам, книжным детям, учиться на повара и на токаря. Ни брат, ни я не стали работать по профессии.

Я очень хотела учиться дальше и в 1971 году закончила Московский историко-архивный институт заочно. У брата такого желания, к сожалению, не появилось. А вот что брат Михаил Молоков рассказывает о себе сам:

«Ташкент, 1971 год. Работаю художником в трамвайном парке. Работа хорошая, кабинет теплый. Не женился. В общежитии у меня отдельная комната. Живу скучно, перегорел. Особых событий за эти десять лет не произошло – служил, демобилизовался в 1968 году, работаю (служил 3 года, с 1 января 1965 года по 1 января 1968 года – реконструкция – Л.М.). Прости меня за долгое молчание, за это скучное письмо тоже прости. Что-то сегодня у меня на душе кошки скребут – прочитал с утра воспоминания о Есенине и расстроился. Показалось мне, что я, так же как и он, осужден на одиночество до самой смерти. Завтра пройдет…».

«Ташкент, 17.01.73. …с работой пока все хорошо, только мало платят. Мои товарищи-рекламщики зарабатывают больше, а у меня все как-то… То ли лень, то ли работа не по душе… Тетка выслала мне 2 фотографии нашего отца. Посылаю тебе одну. Здесь ему, по-моему, 23-24. Мальчик. Кто его знает, как бы все сложилось в нашей жизни, будь он жив. Ему было 30, когда он погиб. Мне – 32, тебе – 34.… Жениться – может, еще женюсь. Возможность есть, только страшновато без привычки, да и денег нет, и с квартирой без просвета. Говорят, ищи с квартирой, пусть даже с ребенком, а я этого не хочу и не могу – так уж устроен. Не то, чтобы я не мог полюбить такую женщину – полюбится, так и полюблю, просто не могу же я втюриться по уши в квартиру… Работы после праздника мало, не тревожат меня – читаю весь день книжки. В столовой не обедаю – невкусно. Варю себе сам: покупаю мясо, бросаю его в воду и варю, пока не сварится, а потом ем. Вкуснее ничего не придумаешь. От дома до работы 30 метров, поэтому, когда надоедает сидеть в конторе, иду спать или в кино. В 1969 году у меня барахлил желудок на почве беспробудного пьянства, так я вылечился мумие – теперь могу гвозди глотать».

«Ташкент, июль 1973 года. Ездил в Самарканд по делам. Великолепный город! Памятники старины, правда, подчищены и подкрашены, и это немного не то, но есть уголки, до которых не

дотянулись еще руки Общества охраны памятников старины. Старый базар. Тучи воробьев и горляшек (голубей – Л.М.) над тысячелетними развалинами. И сам хромой Тимур под навесом из камыша пьет чай и торгует табакерками из сушеной тыквы. В общем, приезжай с Аллочкой на недельку – я вас свожу в эту восточную сказку. …У меня все в порядке. Не пью. С нового года в рот не брал. Обидно за себя. Столько лет пропил! Лия, как жалко мне ушедших лет! Я ведь мог сделать очень много – талантов хоть отбавляй!! (Я это знаю, брат! – Л.М.). Не неудача с семейной жизнью меня огорчает, а именно потеря свежести чувств, остроты и неожиданности восприятия окружающего меня мира! Я ведь мог жить музыкой, стихами, и это были бы моя жена, мои дети, мое будущее».

«Ташкент, 20.01.74 года. Здравствуй, Лиечка! Трудно мне начинать это тяжелое и рискованное послание, но надо. Жизнь твоя ясна мне до последней черточки, потому что она нормальна. А вот мою ухабистую дорогу, которая ведь тоже жизнь, ты, боюсь, если и представляешь себе, то в каком-то своем, не ведомом мне свете. (Я написала ему, что писательская жизнь так же нелегка, как и любой другой труд, в чем я и убеждаюсь сейчас на деле – Л.М.). Вот я и попытаюсь хоть раз в жизни объяснить тебе себя, как я сам вижу. Начну с того, что золотым сном всей моей жизни остались годы, проведенные в с. Некрасово у бабушки Таисьи. Я помню и речку Каменку, в которой ловил пескарей, и Большие Ямы в лесу, где мы жгли костры и играли в головешки, и 2-х колесный велосипед, единственный в деревне – подарок бабушки. А потом приехали чужие, совершенно забытые мною, люди (мама и отчим -Л.М.) и увезли меня в новую жизнь. Ты, вероятно, видела фильмы, где появляется в семье чужой человек (мачеха или отчим) и тактично, без нажима, добром, пониманием и лаской приручает к себе маленькую диковатую зверушку. Ал/ексанр/ Иванович не смотрел таких фильмов. Он любил мясо и кагор. В городе вдруг оказалось, что у меня непозволительно большая голова, о чем я раньше не подозревал, и скверная привычка писаться по ночам, что уж совсем преступно. (Миша, ты, неверное, думал, что у меня не было проблем с отчимом. Как же ты ошибался, брат!).

Я, если помнишь, выучился читать чуть ли не 4-х лет, и к 10-12 годам в голове моей царил огромный и прекрасный мир из прочитанных книг и моей разноцветной, беспредельной фантазии. Это была моя тайна, сладкая, никому не ведомая жизнь. Когда мне было больно, или скучно, или страшно, я открывал золотым ключиком потайную дверку и уходил в нее всегда один. Иногда я робко искал единомышленников среди школьных друзей, но не нашел. Я жил, двигался, учился, шалил – делал все, что положено делать ребенку моего возраста, и все это казалось мне не нужным и не настоящим – настоящей и нужной была только моя сказочная страна. И чем ярче были мои сны наяву, тем обиднее были обиды, тем дольше не заживала боль. Вот именно тогда, не в тюрьмах, лагерях и грязных общежитиях, а именно тогда я сломался как личность, призванная жить среди людей и выполнять свое назначение на земле. Если бы я мог зайти в свою разноцветную страну и закрыться изнутри золотым ключиком, может, стал бы незаурядным писателем и не посылал бы своей сестре отчаянных телеграмм. Потом умерла мама. Я окончил Р.У… Это тоже было ненужно и скучно. Потом я работал на заводе, а ты училась. (Миша, я училась сама, мне никто не помогал. Получала стипендию и подрабатывала в столовых все каникулы. Ты тоже мог учиться, тогда образование было бесплатным, еще и стипендию платили. Надо было только выбрать учебное заведение себе по душе, а способностей тебе было не занимать – Л.М.).

Работу свою я, мало сказать, не любил – ненавидел. Зарабатывал мало, а что зарабатывал – проигрывал в карты и пропивал – благо в общежитии не было недостатка в наставниках по этой части. Потом я уволился – не потому, что имел определенную цель как-то перестроить свою жизнь, а просто от тоскливого и беспросветного существования. В Свердловске украли документы, вещи. Шатался по поездам с такими же обездоленными, воровал понемногу за компанию, чтоб не сдохнуть с голода. Вместо водки – одеколон, таблетки, анаша. Пьяные проститутки. Грязь. После трех приводов в отделение милиции посадили. Тетка принесла на суд «Беломор» и огурцы. Ал/ександр/ Иванович сидел как сыч в глубине пустого зала. (Лишний раз убеждаюсь, Миша, какая это была сволочь!). Тюрьма. Лагерь. Совершенно другая, ни на что непохожая, жизнь. Смотрю, слушаю. Не потому, что хочу быть похожим на них, а от жадности ума, оттого, что хочу понять и оценить этих людей, их жизнь, их идеалы. Тогда еще все вместе сидели – матерые волки и ягнята вроде меня. Понял и оценил. Освободился. Приехал к тебе. Тебя, вероятно, поразила разница моих веселых писем со мной самим – нелюдимым и тяжелым. Другого и не могло быть после всего этого – все мне казалось, что смотрят на меня не так и говорят со мной не этак. Уехал в Ташкент. Устроился. Та же нудная работа, то же нудное существование, а в 1963 году сверкнула мне Любовь – полновластная Королева, способная любого человека от любого недуга вылечить. И все бы хорошо, да в 1964 году забрали в армию. С великого расстройства в час разлуки напился и наговорил гадостей полновластной Королеве. Служил легко. Оказалось, что и музыкант я и художник, и заметку в газету могу, и стихи, и еще черт те что. Рана в сердце зажила, и чувствовал я себя при демобилизации довольно уверенно, только вот Золотой Ключик где-то потерял. Предлагали остаться во Владивостоке, надо было, но куда там! Деньги есть. Ташкент – память сердца! в Ташкенте опять на Тракторосборочный завод, уже в качестве художника… и опять можно было жить. Работа спокойная, даже интересная, хоть и не по душе. И время было, и писать можно было попробовать, да, видно, ничто в жизни не проходит бесследно, и проказа въелась слишком глубоко. В июне 1968 года подрался в общежитии из-за девчонки. Дали 6 месяцев за мелкое хулиганство. В ноябре того же года освободился. Ни денег, ни теплой одежды. В том году была исключительно суровая зима, и я вполне мог бы сдохнуть, но, на мое счастье, сбежал художник из кинотеатра «Спутник», и администрация, вволю похмурившись, вынуждена была взять меня, непутевого, без пальто и в подозрительном двубортном пиджаке. Жил я там же, где работал – в подвале сзади кинотеатра. Работал нелегально, так как кинотеатр не может прописать. Потеплело – уволился. Пожарная охрана, стройка, школа, трамвайный парк, к/театр «Восток»… Устроился, уволился, устроился, уволился. В трудовой книжке 8 профессий и все липовые – работаю-то художником. В трамвайном парке работал около 2 лет. Лег в больницу с желудком. Лежал месяц. По больничному листу насчитали 37 рублей. Психанул, уволился. Теперь вот работаю у черта на куличках – ПМК-37 (строительство сельхозобъектов). Не отапливаемый барак и жильцов 6-7 чел. – все такие же неприкаянные. Перед Новым Годом запил с тоски, померещился близкий конец, вот и дал тебе телеграмму, на другой день лег в больницу. Д-з – язвенная болезнь двенадцатиперстной кишки (я и не знал, что во мне есть такая штуковина – двенадцатиперстная кишка!!). Недавно выписался. Пока по больничному. Гуляю. Пить нельзя. Бежать бы отсюда, да страшновато – зима. Документы у меня хорошие. Не пропаду. Весной уеду в маленький городишко, даже в деревню. Не пропащий я еще, Лия. Рад за тебя. Поздравляю с сыном! Вот и еще один родственник появился. Уделяй ему побольше внимания, когда начнет подрастать. Пиши. Привет Анатолию и Алле! Целую. Миша. P.S. Только что произошло событие местного значения: убил гигантского таракана, чудовищные размеры которого позволяют думать, что прожил он долгую, сытую и трусливую жизнь, и жил бы еще дальше, да вот захотелось поглядеть дураку, как люди живут».

«Геленджик, 26 мая 1975 года. …Я на курорте. Родная организация, учтя мой ударный труд, выделила бесплатную путевку. Здешний воздух можно пить стаканами. Подлечил нервишки, избавился от бессонницы (была хроническая). Поправился килограмм на 5, набил мозоли веслами (лодку беру ежедневно)… Места здесь красивые. Каждый день экскурсии на катерах, на автобусах. Вчера были на даче Короленко, позавчера – на Михайловском перевале, сегодня идем на катере в Новороссийск на Малую землю. На всех памятниках погибшим со смутной надеждой ищу фамилию нашего отца – лучше погибнуть, чем скитаться…».

«Ташкент, 28.06.75 … Я стараниями родной организации отдыхал на хорошем курорте. Все бы хорошо – море, солнце, чешское пиво в автоматах – да немного с деньгами неувязка. Денег хватило до Саратова. Саратовская милиция, куда я обратился, учла предписание в курортной книжке: «Соблюдать режим труда и отдыха» и направила на Волгу разгружать огурцы с баржи. Вот такая курортная история. Доехал благополучно. Настраиваюсь на работу. Половина жизни прожита, и скакать больше некуда…».

«Ташкент. …А у нас лето. По берегам арыков высыпали дикие маки – их тысячи. Видела бы ты это шикарное зрелище! …Вот уже два года я проживаю в будке родного предприятия. Начальство обещает в мае-июне квартиру. Что-то не верится. В отпуск не пойду – если дадут квартиру, нужна будет куча денег. Спасибо тебе за заботу о нашем погибшем отце. Съездим обязательно. Я могу в любое время. Приезжай в командировку, поговорим. Как там мой тезка (мой сын Михаил – Л.М.)? Ты пишешь – шустрый. Это хорошо – легче жить будет. У нас появилась громадная скотина – казахский волкодав Теркез, что в переводе на русский означает «четыре глаза». Булку хлеба он сжирает за 2,5 минуты. Передрался со всеми собаками в окрестности и теперь сам червовый туз. Мой Чомба сдох – один недоумок намазал его аэрозолью от блох, и бедная скотина умерла от заражения крови».

«Ташкент, 1978 год. …Пишу тебе с больничной койки. Кишки мои болят, и печенки мои болят и чувствую я к себе невольное уважение, поскольку узнал, что у меня тоже есть 12-перстная кишка! По возвращении из Свердловска (после нашей встречи с ним в 1977 году – Л.М.) внезапно затосковал и 3 месяца пьянствовал беспробудно. С работы был уволен и лишен всех благ. Документы паршивые и работу по специальности не мог найти долгое время. В январе устроился на завод токарем. Опять в общежитии. Вот так и живу пока. Взираю на себя, как на героя какого-то дурацкого, коряво написанного романа. Нет ни четкой сюжетной линии, ни кульминационного момента. Утром солнышко встает, вечером садится. Теперь вот заработал язву этой самой кишки. Парторг завода предлагает перейти заводским художником (оклад – 108, работы навалом, парторг – надоедливый и нудный субъект) – отказался. Самое главное – исправил документы. Теперь черт не брат. Буду потихоньку искать что-нибудь более подходящее. Мечта: скоплю 2-3 куска, уеду на Урал и куплю домик в маленькой деревушке. Замотался и, откровенно говоря, просвета не вижу. От питья придется отказаться года на 2-3, курить бы еще бросить. Ведь я деревенский! Я понял это на Урале. Какой черт меня сюда занес в тот недобрый год? (А ведь черт-то этот, Миша, – я! – Л.М.). Как твоя жизнь, Лиечка? Как мои племяши? Я ведь их теперь знаю, помню и очень люблю! Собираешься ли в отпуск? Когда? Куда? Пиши – может быть, сумеем вместе съездить на могилу отца? Я чувствую себя виноватым перед ним. Таблеток и уколов мне выписали 6 наименований! Пью, колюсь. Если меня сейчас хорошенько высушить и размолоть, то выйдет неплохое лекарство – фасуй и продавай. Поздравляю с 40-летием, Миша».

«Ташкент, 15.01.79 год. …Ни черта у меня не получается в жизни. Няньку бы мне построже, вроде тебя. Да где возьмешь? Надо было, вероятно, остаться тогда рядом с тобой, – может было бы лучше. Живу сейчас на квартире. Один. То ли все от меня разбежались, то ли сам я от всех убежал. Обленился до чрезвычайности, брюхо растет. Давай, Лиечка, этим летом съездим в Днепропетровск! А то когда еще? Тебе уже за сорок, мне – около… Я и денег постараюсь побольше взять – весной будет много работы по отделке квартир. Как твои детишки? Как Анатолий? Мишке особый привет – больно уж симпатичный мальчишка. Пиши обо всем. Только не ругай – в моей жизни ругани предостаточно. Да и без пользы. Жду. Целую. Миша».

Написала все это, и возникло такое чувство, потустороннее и реальное одновременно, – будто мы с братом наяву и по душам поговорили, и как будто нам обоим полегчало. Бедный мой брат, он, как Остап Бендер, хотел получить все и сразу. Но так не бывает – только терпение, труд и цель впереди, которую надо достигнуть! Альтернативы нет! Земля тебе пухом, брат. Может там, высоко ты, наконец, обрел свою прекрасную разноцветную страну, ведь Бог любит тех, кто много страдал…

В феврале 1979 года мой муж демобилизовался из рядов Советской Армии. Переезд, обустройство на новом месте, поиски работы – все растянулось на долгие годы, и о брате я вспомнила только в 1987 году, послала запрос в Ташкент и получила сообщение о его смерти. Миша умер. Он ушел в заветную дверцу, как всегда, один и закрыл ее изнутри золотым ключиком. Прости, брат! «На земле мы не встретимся боле, но встречи я буду ждать» – как сказал Аполлинер.