Текст книги "Красный парфюмер. Новое дело Егора Лисицы"

9. Нос

Заглянув в кабинет, я увидел у окна человека с носом самым обычным. Среднего роста, худой. Лицо в резких морщинах. Кудрявые плотные волосы седеют на висках.

– Август Ипполитович Багров. Главный парфюмер, – пояснил работник.

Поэтому Нос! Ясно.

– Так-то он из французов, на самом деле БакрО, но уж переиначили, – прибавил мой провожатый.

С порога, только я успел представиться, парфюмер рассерженно заговорил, что проторчал тут больше двух часов, что мог бы провести это время на производстве, упомянув то ли партию чего-то срочного, то ли важные пробы. Я, как мог, спокойно заметил, что мы обязаны всех опросить.

– Как вы несомненно знаете, на фабрике произошел…

– Несчастный случай? – Он перебил меня и замолчал выжидательно.

– Инцидент, – ответил я осторожно. – Почему думаете, что несчастный случай?

– Производство. Всякое может случиться.

Не разуверяя его, я перешел к стандартным вопросам. Нос, так я называл его про себя, для краткости, отвечал неохотно, стараясь выяснить, что именно произошло. Показался скрытным, высокомерным. Но лучше он, чем увертливая Зина. Все же он дал свой «портрет» убитого, очевидно предвзятый и скупой на детали.

– Что за человек, по-вашему, был Кулагин?

– Не могу вам сказать. – Нос отвечал преувеличенно любезно. – Я не знал его близко.

– Как так? Работали вместе. Он директор, вы – главный парфюмер.

– Товарища Кулагина создание ароматов, моя главная задача, интересовало в крайне малой степени.

– Не слишком верится…

– Ваше право.

– Его кабинет заставлен образцами продукции. В первую очередь духами. И в разработке нового аромата он принимал непосредственное участие.

– Насчет участия – возможно. Но только в части отчетов о победах, показателях. Ну, и конечно, он любил представлять нашу продукцию в кругах, скажем… светской большевистской Москвы, это верно.

– Вам он не нравился.

– Помилуйте, я просто отвечаю на ваш вопрос. С чего бы…

– Это вы мне скажите. Повздорили накануне, верно?

Пальцы его задвигались. Нос на манер слепого машинально касался то одного, то другого предмета на столе. Но голос оставался ровным:

– Не верно. Если я должен отчитываться…

Я молчал.

– Меня обвиняют? В чем именно? А если я, допустим, напишу жалобу…

Я начинал всерьез уставать от этих разговоров.

– Тогда, мы, допустим, задержим вас еще на несколько часов и опросим после остальных работников. Имеем право.

Он скривился, как от зубной боли, желчно бросил:

– О, это просто великолепно! Отрывать меня от дела именно сейчас!

– Странно рассуждаете, ведь причина не пустяковая. Человек умер, ваш коллега.

– Прискорбно, несомненно. Но я не Господь Бог, жизнью и смертью не распоряжаюсь. Для покойного Кулагина поделать уже ничего не могу, – он взял себя в руки и говорил спокойно. – А вот производство, которое под моей ответственностью, не останавливалось ни на день! Раньше, до того, как наступил всеобщий социализм.

– Кое-что вы сделать можете, согласитесь? Например, не запираться сейчас. Чем быстрее мы разберемся, тем лучше для всех. А вы уходите от ответов на рядовые вопросы. Заставляете меня думать, будто что-то утаиваете. Это играет против вас.

– Выбрали задушевный тон… Ладно. Я знаю, кто вам сказал о наших спорах. Но она, – Нос подчеркнул тоном «она», – преувеличивает. В них ничего особенного нет. – И продолжил спокойно: – Все наши споры касались работы. Нравился он мне или нет, не имело значения. В части производства мы находили компромисс. И доказательство тому то, что я – все еще на своей должности. Накануне же… Какое время вас интересует? – переспросил он.

– Ну, скажем…

Я обозначил временной промежуток максимально широко.

– Хорошо! Так вот, накануне я с ним не встречался и повздорить не мог. Я был в отъезде, в Петрограде.

– Вернулись вечерним поездом?

Он, показалось, замялся, но ответил быстро:

– На фабрику я пришел сегодня утром.

Увидев, что я делаю пометку в записях, прибавил:

– Мне были выписаны суточные. Поездка служебная. Можете проверить.

– Вернувшись домой, чем были заняты?

– Спал. У меня, знаете ли, престранная привычка спать по ночам! – Он говорил теперь уверенно, настойчиво. – Я отлично понимаю, что раз здесь товарищ Жемчужная – я видел из окна ее автомобиль, – то дело, очевидно, не только в смерти Кулагина. Все бумаги в его кабинете целы? Мне нужно их посмотреть. Я смогу понять, если что-то пропало.

– Несомненно. Я сам хотел просить вас о том же. Но пока расскажите мне об обстановке на фабрике в последние, скажем, несколько недель. Кулагин не упоминал о новых людях, предложениях, может, знакомствах? Изменилось что-то в его поведении, настроении?

Он пожал плечами.

– Я уже говорил, отношений, помимо рабочих, я с ним не поддерживал. Спросите Демина. А лучше Зину, – усмехнулся Нос. И вдруг поднялся. – Это все, что я могу сказать. Вы хотели познакомиться с производством? Я покажу.

10. Цех одеколонов

Нос молча зашагал по бесконечным коридорам. Я, чтобы запомнить дорогу, считал про себя повороты. Фабрика оказалась даже больше, чем я думал. Линии улиц. Широкие двери корпусов, часто соединенных между собой. Пожалуй, если бы сюда проникли чужие, то легко бы затерялись. Мы прошли через склады. Парфюмерные запахи здесь были совсем слабыми. Пахло пылью и краской. Нос часто останавливался, заговаривал с рабочими, которые обвязывали бечевой коробки. Миновав неясного назначения постройки, наконец вышли к корпусу мыловаренного завода – одноэтажному узкому зданию под треугольной крышей. Внутри, напротив высоких окон, выстроились чаны, встроенные в пол, широкие, с низкими бортами. В них изготавливают жидкое хозяйственное мыло и «мыло холщовое» для стирки, пояснил Нос на ходу. Здесь запахи были вязкими, густыми.

– Сколько работников на фабрике?

Он, вынырнув из раздумий, ответил:

– Мы нанимаем сезонных разнорабочих, но навскидку, может, человек пятьсот. Или больше. Хотите точную цифру? Ее даст Демин. Цифры – его мания, к тому же он из тех, кому надо знать все.

Он потянул на себя неприметную дверь.

– Давайте пройдем здесь, будет короче. Цех выделки коробок. До семнадцатого года на фабрике трудилось около двух тысяч рабочих и служащих. А сейчас, поскольку рабочих меньше, а мастеров и вовсе сложно сыскать, то, конечно, не все цеха и заводы действуют в полную силу. Полагаю, – он обернулся и произнес, сощурившись, – и вы пользуетесь нашей продукцией.

– Самым простым одеколоном, – отчего-то я принялся оправдываться. Но тут же отметил: – А вы энтузиаст своего дела.

Нос удовлетворенно кивнул и продолжил:

– Ведь буквально из каморки, едва ли не подвала, выросла такая фабричная глыба! Магазины на Никольской, на Китай-городе, на Биржевой площади… А потом уж крупнейшее предприятие не только в России… В Европе! Энергичнейший коммерсант был основатель фабрики!

Рекламу продукции фабрики тогда еще товарищества «Трокаръ и Ко» в бывшей империи знали все. В каждой аптеке на стенах красовались плакаты: барышня в тюле и розах. Ассортимент и новинки печатали на расписании трамваев. А сам основатель значился на рекламах как изобретатель цветочного о-де-колона. Этикетка гласила, что о-де-колон «можно получать во всех городах России!», а употреблять «как духи, туалетную воду и курения» [6]6
  Одеколон в то время предлагалось использовать как благовония.


[Закрыть]. Фонтан о-де-колона бил на выставке выше среднего роста человека, а заголовки газет гремели – эпатаж, шик, чудо из сказки о царе Салтане! Дорогой парфюм стоял на столиках у дам. Но были и простые духи, и глицериновое мыло, и пудра, на любой кошелек.

– А вы на фабрике с самого начала? – спросил я, обходя пирамиду коробок.

– С 1904 года. Пришел… точнее, попал, случайно. Я же сын мыловара, отец мой – француз, совершенно обрусевший, правда. Он и посоветовал набраться опыта в цехах Трокара. Бывший главный парфюмер, сейчас он за границей, работает для дома Шанель, в Париже, выделял меня. Считал, у меня талант. Он даже доверил мне создание духов «Букет» в честь юбилея императорского дома. Сейчас, конечно, это достижение сомнительное… Аромат получился! Ноты жасмина, ландыш, нероли… étonnant! – Нос глубоко ностальгически вздохнул… – Для рекламы парфюма создали изумительный, как живой, фарфоровый букет. И каждый цветок источал свой аромат!

– Он уехал. И другие. Что ж вы остались?

Он обернулся, взглянул, ответил после паузы:

– Это, позвольте спросить, вопрос по линии следствия или праздный интерес?

– Следствия. Сами понимаете.

– Что же… Остался я по сугубо личным причинам, к делу они отношения не имеют. К тому же моя работа на фабрике признана крайне полезной. Всеми.

Я передумал спрашивать, как он пересидел чистки. Нет смысла ломать забор, если есть калитка. Бакро вроде разговорился. А подноготную сумею узнать иначе.

– После семнадцатого года фабрику, конечно, изъяли у владельца, сиречь национализировали. – Он изобразил рукой легкий поклон в мою сторону. – Несколько зданий отдали под другие нужды по решению Совнаркома. Производство поначалу перенесли на территорию бывшей обойной фабрики. Но рабочие составили делегацию к руководителю партии большевиков. И он решил, что если не духи, то уж мыло рабочему классу точно необходимо! Отмыться от грязи гражданской войны.

Мы как раз проходили сушильни: сырое мыло в плитах, высокие в три человеческих роста шкафы, в них ярусами подносы с брусками. Один такой поднос ставили двое рабочих. Нос провел пальцем, покрутил брусок в руке, уложил на поднос. Следом шло оберточное отделение – широкий, длинный и светлый зал. Разделен он был квадратными колоннами и столами с высокими деревянными бортами. На столах бруски пирамидами, резаная бумага и обертки стопами. За столами – работницы.

– Пришлось потрудиться… Картонажный цех, к примеру, полностью отстроили сами, заново. Потом нас слили с трестом «Жиркость». Работу цехов наладили. Основной ассортимент выпускаем по-прежнему. Даже этикетка та же! Ее запасы очень велики… Ставим только аббревиатуру ТЭЖЭ. Не слишком изящно, конечно. Вот, – он поднял стопку листов с отпечатанными, но не разрезанными этикетками, – мыло «четырех тузов» – карточные дамы и кавалеры.

Шагая вперед, он говорил:

– В составе треста мы подчинены «Наркомпищепрому». Ведь для производства косметики нужны жиры. Или, допустим, наша пудра. Тона «рашель» окрашивают раствором жженого сахара в водке. Кстати сказать, оттуда, из пищевой промышленности, к нам и перевели Кулагина. Руководил «Главмясом». Впрочем, к делам фабрики внимательно отнесся.

– А вы к его назначению как отнеслись?

– Меня не спрашивали. – Нос не поддался, увел в сторону. – Там центральная лаборатория. И разливочная одеколонов.

Я удержал его.

– Постойте. Давайте немного постоим на улице. Подышим.

Мимо сновали люди. Нос рассеянно здоровался. Разглядывали нас с любопытством. И вдруг он заговорил, немного невпопад:

– Вот вы справлялись о рабочих. Между прочим, самый низкооплачиваемый работник прежде получал ежемесячно пятнадцать рублей. А пообедать на Москве можно было за, ну… копеек 10. Вдобавок рабочим выдавали и продукцию.

– Что же, и сейчас не хуже? Цеха, заводы, все работает.

Он, казалось, снова замкнулся, но я продолжил:

– Расскажите лучше подробнее, почему так важна эта формула, «лилиаль»? Я профан, разве есть разница? Положим, не выходит взять в аромат одно растение, так пусть будет другое.

Это его задело.

– Я объясню вам. Даже покажу!

11. Философия аромата

Мы прошли в разливочное отделение одеколонов. Пахло здесь иначе. Точнее, не было почти никаких запахов, что казалось странным. Запахи стояли запечатанными в узкие высокие бутыли темного стекла, все с крупными ярлыками – рядами и ярусами. Все сотрудники в халатах. Следом шел отдел изготовления духов. То же, что в одеколонах, но бутыли меньше, как на самогон или вино.

– С формулой все очень просто. Два резона – деньги и престиж. Primo [7]7
  Первое, лат.


[Закрыть], она на вес золота. Даст возможность производить большие объемы самых популярных ароматов значительно дешевле. Но второй резон, престиж, пожалуй, даже весомей. Удалось обставить загнивающий капитализм, как принято выражаться сегодня. «Лилиаль» – это прорыв! В дальнейшем, используя формулу, можно создавать те ароматы, которые в природе не встречаются.

– А в ближайшее время продукция на ее основе должна произвести фурор на выставке, – заметил я вскользь.

Нос немного, мне показалось, смутился.

– Да. Пока, правда, есть ряд сложностей. Все сырье, к примеру, мы получаем из-за границы. И никакая революция этого пока не в силах изменить. Своих полей нет, чтобы они появились, нужны десятки лет. – Решившись, он продолжал: – Кроме того, сама формула нуждается в доработке.

– Это убеждение было причиной ваших разногласий с Кулагиным?

Нос помедлил, остановился, жуя губами и задумчиво оглядываясь.

– Товарищ Кулагин мыслил как бухгалтер. Считал, что надо «давать план». И когда везло ухватить удачную наработку, то его подход был прост: жать ее прессом на всю катушку, до капли. Он вполне справлялся с регулярными поставками мыла. Но это – парфюмер обвел рукой зал – все же не «Главмясо». От, – он поискал слова, – философии, магии, души, если угодно, ароматов Кулагин был далек.

– Философия, говорите. Но все же это производство, материя твердая.

– Идите сюда, вот!

Он взял с ближайшего стола стеклянную, запечатанную бутыль.

– Наполеон на острове Святой Елены писал: «С закрытыми глазами я узнал бы мою Корсику по запаху». Обоняние расскажет вам о таких вещах, о которых не скажут другие чувства. Не читайте этикетку! – воскликнул он и прикрыл бумажку пальцами. – У вас есть не только глаза и уши. Используйте нос. Что? Что вы чувствуете?!

– Ну, положим, – я принюхался еще раз, – что-то терпкое… смола, хвоя?

– Ха! – Нос с триумфом повернул ко мне наклейку, четким почерком на этикетке выведена формула, химические элементы. – Мы, люди, создали этот аромат! Не природа. Мы, творцы, его подсмотрели, подслушали у нее. Но это простые альдегиды. Их используют давно, в самой разной продукции.

Рассказывая об ароматах взахлеб, он полностью преобразился. Глаза блестят, пальцы в воздухе как будто берут невидимую ноту на флейте. Говорит быстро, даже не увлеченно – одержимо.

– Запах, все же прошу простить, не открытие пенициллина, – я подпустил во фразу скепсиса.

– О! Не нужно так снисходительно. Запах – импульс, посылаемый носом в мозг, доходит быстрее, чем болевой. Но вот аромат – это уже нечто неуловимое, нечто в поле воображения. – Тут он продекламировал: – Есть тонкие властительные связи меж контуром и запахом цветка… Брюсов, знаете ли.

– Я знаком.

– А знакомы ли вы как врач, хоть и полицейский, с теорией о том, что участок в мозгу, который отвечает за мышление, отвечает и – как думаете, за что?

– Рискну предположить, – я дотронулся пальцами до кончика своего носа.

– Правильно, обоняние! Ребенок узнает по запаху свою мать. Мало того, грешники и праведники пахнут по-разному. Сказано, что грех смердит, а добродетель благоухает. Страх, наслаждение…

Я засмеялся. Но Нос был абсолютно серьезен.

– Человека можно «прочесть» по запаху! Одежда и волосы впитывают ароматы пищи, дым таксомоторов. Можно определить его склонности, даже профессию. Вспомните сочинение писателя, где мертвец не может видеть, но ощущает человека по запаху? Это не случайная выдумка. Вижу, заинтересовал вас!

Нос прямо-таки счастливо улыбался.

– Я задумался о применении в милицейском расследовании.

– Может, может быть. Ароматы великая вещь! Они могут возбуждать и расслаблять. Могут излечивать! В Средние века носили на теле pomme d’ambre [8]8
  Pomme d’ambre – «душистое яблоко» (фр.).


[Закрыть] – реликварий с эфирными маслами, чтобы оградить себя от чумы. А главное, положа руку на сердце, скажите, разве нет у вас аромата, который будит особенные воспоминания?

Один. Особенный, как отпечаток пальца… Но я прогнал мысль о нем, пробормотав что-то о том, что часто вспоминаю запах улиц южного города, речной воды, пыли, тяжелых от соцветий акаций. Нос тем временем продолжал:

– Но мало «поймать», закупорить аромат. Нужно подчинить его. Сделать не банальным, не пресным! Как, по-вашему, это сделать?

– И как же?

– Все начинается с идеи. Замысла. Парфюмер, – он насмешливо поклонился, – создает концепцию. Что угодно может лежать в основе идеи. Образ, воспоминание, запах, даже боль или радость. Однако, – он покачал пальцем, – важно сочинить, создать нечто абсолютно новое. И вот, – он прошелся взад-вперед меж рядами бутылей, – парфюмер подбирает основные ноты для оригинального звучания всей композиции, шлейф. А производственные цеха готовят сырье.

Из его объяснений я понял, что сырье, то есть душистые вещества, бывает двух видов: растительного и животного. Растительные, понятно, добывались из цветов, плодов, листьев и даже корней. Из них получали эфирные масла путем паровой перегонки. Выходила густая «цветочная помада».

– А вот, извольте! – Нос откупорил очередную бутыль. Я принюхался и отшатнулся.

– Резко?

– Как палкой по носу. Но вроде бы старые газеты? И немного дерево…

– Это амбра! Очень ценный компонент. Продукт пищеварения кашалотов. Годами, годами она путешествует по океанам, впитывая солнце и соль! Это из категории веществ происхождения животного, само собой. Амбра – как и мускус, сандал, кастореум [9]9
  Ароматическое вещество животного происхождения. Вырабатывается у бобров в железах, относящихся к пахучим.


[Закрыть] – считается самым дорогим. Это они образуют стойкость, многогранность аромата!

Он продолжил уже в терминах полностью музыкальных:

– Аккорд, ноты сердца…

Попросил принести ему бутыль из другого конца зала. И снова передал мне.

– Послушайте этот. Можно пить, вдыхая, пить! Изысканная почти хрустальная нота. Его создали для зимы. Дамские перчатки, мех… Удивительно раскрывается на морозе. А ведь за ним десятки, сотни лет поиска. От простой «гулявной», сиречь розовой, воды и «холодца» (мятной настойки) до настоящей парфюмерии! Ароматов, которые стали возможны в результате синтеза. Все это работа химиков, парфюмеров.

Он снова увлекся, цитируя:

– И крался дыханьем фенол в дыханья левкоев и лилий.

Мимоходом я уточнил потенциально ядовитые составляющие, которые здесь используют. Нос коротко бросил:

– А, это! Конечно, есть. К примеру, универсальный растворитель, этиловый спирт, его концентрация довольно высока – до 96 %. Опять же красители.

Его уже вовсю окликали и дергали. Но я попросил еще подняться в кабинет директора, посмотреть еще раз бумаги, рабочие записи Кулагина. Парфюмер ушел, напоследок бросив совет:

– Попробуйте пообедать, не ощущая ароматов!

От обеда я бы не отказался, хоть с ароматом, хоть и без. Но до этого было далеко.

Тело Кулагина увезли. В вестибюле мы снова столкнулись с Деминым. Он держал под локоть Зину. Она отвернулась, пряча лицо за полями шляпки набок.

– Провожу домой, нервы! – объяснил нам Демин. Он сунулся было расспросить подробнее о смерти директора, но притворился, что спешит, когда понял, что ничего узнать не выйдет. Вася, проводив Демина и Зину глазами, хмыкнул.

12. Дом служащих

Воздух улицы, плотный, полный смога, показался свежим. Со двора выезжал грузовичок с милиционерами. Мы с Репой рванули к нему, размахивая руками. Успели вскочить. Репа сунул мне бублик, буркнув, что взял их в столовой. Торопливо жуя, Вася набросал мне картину его расспросов. Выходило, что весь день около кабинета были люди. Но при желании по лестнице на галерею можно пройти и незамеченным, к примеру, в перерыве на обед или поздним вечером. Дверь у лестницы (где курили рабочие) хлипкая, толкни, и все. Но замок на ней все же цел. Подозрительных лиц вроде никто не видел, но точно не скажут – уж больно много народу на фабрике. Нос просмотрел папку, которая хранилась в сейфе, и подтвердил, что все записи на месте. Смерть Кулагина на первый взгляд имела мало смысла. Если хотели добыть бумаги, то безопаснее подкупить, шантажировать, запугать или убедить. А если не удастся, то вскрыть кабинет, когда хозяина не будет.

– Я тут подумал, – я отломил еще от бублика, – ведь и забирать бумаги было необязательно.

Машину тряхнуло, Репа икнул, проглотил ругательство с куском.

– Вот! И этот Нос так же сказал! Можно ведь списать что нужно. Сделать копию. Ключи, конечно, от сейфа были нужны. Я расспросил – они вроде имелись только у покойного, самого Кулагина. Он держал их при себе. Хотя опять же шнифер [10]10
  Шнифер (жарг.) – вор, специализируется на вскрытии сейфов.


[Закрыть] этот за секунду вскрыл.

– У него опыт!

На выезде из ворот я застучал по кабине, крикнул, что нужно забросить нас на квартиру к Кулагину. Шофер не стал спорить, свернул в нужную сторону.

Вопрос с жильем в Москве стоял остро, хуже, чем в провинции. Поначалу спали в уплотненных квартирах на столах и подоконниках. И даже правительственные чиновники, переехавшие из Петербурга в Москву, жили, вплоть до недавнего времени, в реквизированных гостиницах. Для служащих крупных предприятий спешно строились новые дома. Москва гудела, вся в строительных лесах и котлованах. Новое жилье должно было стать провозвестником пролетарского быта. «Новый человек», лишенный буржуазных предрассудков, по замыслу архитекторов должен был жить в домах-коммунах. Проводить время в коллективе, не отвлекаясь на личное, не давая «половому вопросу» мешать труду и сознательному отдыху. Это были дома, где небольшие комнаты разделяли не двери, но перегородки, и где в первых этажах помещались столовые и прачечные. Советский трудящийся не должен растрачиваться на быт. Но Кулагину, можно сказать, повезло. При жизни. Квартиру ему устроили по линии фабрики, в бывшем доходном доме, куда въехало объединение по переработке сельхозпродукции. На первом этаже разместили склад муки. А часть квартир отдали служащим из числа управляющего аппарата нескольких фабрик. Дом торчал на углу Калашного и Нижнего Кисловского переулков. Силуэт молочной бутылки, строгий, как постовой. Пестрый фасад. Синие надписи (роспись-реклама треста) – повторы рифмованных строчек: «Нигде кроме как в Моссельпроме». Другой стороной он выступал к Арбатской площади. Венчала здание железобетонная башня, будто мало семи этажей, выступов и надписей. При достройке одна стена рухнула, завалив Калашный переулок битым кирпичом и железом. Но сейчас строение выглядело внушительным, крепким. В этом доме, хоть и причудливом, были просторные квартиры, высокие потолки, оборудованные ванные комнаты. Поднялись на этаж. Открыла, вероятно, помощница по хозяйству. Лицо в пятнах, глаза красные – здесь, конечно, уже все знали. В коридоре я чуть не споткнулся. Хаотично нагромождены вещи, к стене прислонен матрас. Без лишних расспросов нас провели в комнату. Распахнутые белые двери и окна, в зале черный рояль, гнутые ножки кресел. На столике шахматная доска. Пахнет нафталином и вощеным паркетом. В центре комнаты нас дожидался сын покойного Кулагина, тощий подросток нервического склада. С отцом сходства почти нет, разве что форма головы, удлиненная, как дыня. Бледный, как сказано поэтом, «с глазами гуся», чуть навыкате. Растерянно шагнул вперед, протянул руку:

– Николай. В честь отца. Но вы, наверное, уж знаете, – голос хрипловатый, юношеский. На вид никак не старше лет 17.

Я представился, продолжил:

– Нужно поговорить с вами, прошу простить, что в такой неподходящий момент.

Он заверил, что все понимает. Пометавшись немного, не зная, где сесть, наконец опустился на диван, откинулся и тут же провалился в мягкую спинку, побледнел еще больше и предложил мне стул. Крикнул: «Чаю!» Я не стал отказываться, фабричный бублик встал комом в тряске. Мы молчали. Репа еще внизу сказал мне: «Давай уж ты, я сегодня на фабрике наговорился, во! По самое горло!» Я, признаться, устал и собирался с мыслями. Николай, все больше нервничая, не выдержал:

– Вы хотели сказать, спросить про отца? Нам был звонок. Что же, сердце?

– А у него были проблемы? Жаловался врачам?

– Да нет. – Он отстранился от спинки дивана и присел на краешек – Нет. Но темпераментный был. Всегда… мог. В общем, что же тогда?

– Точно будет известно позже. Пока вот что я хотел бы спросить…

Вошла помощница, принесла чайник, сахарницу, плетеную корзинку с сушками.

– Хранил ли ваш отец дома бумаги, рабочие записи? Например, папку желтую, с тесемками.

– Ее я не видел. Иногда он что-то привозил. Работал в кабинете. Но никогда не оставлял. Всегда увозил с собой.

Помощница встала у стены. Я поймал ее взгляд.

– В кабинете у Николая Михайловича был ящик, который он всегда запирал, – подсказала она. – С бумагами он аккуратно!

И Николай тут же подтвердил: «верно».

– Каким он был в эти дни? Не переживал, не выглядел расстроенным?

– Нет, нет. Абсолютно все как всегда!

– У него был широкий круг знакомств, может, появились в окружении новые люди?

– Да, у нас часто гости. Я и сам теперь думаю, но никто конкретно не приходит на ум.

– Звонки?

– Ну вот были, были звонки! И все больше к вечеру. Но отца так и не застали.

Помощница, переступив с ноги на ногу, заметила негромко:

– По телефону я отвечала. Не разобрала голос. Может, женщина, но и парень мог быть.

– Вы Кулагину о них говорили? Как он реагировал? Злился, может, или расстраивался?

– Ничего не говорил, но было раз – отмахнулся. Велел отвечать, что его нет.

Николай, слушая, пару раз энергично кивнул. Я спросил его:

– А не было ли случая, что у вас интересовались работой отца? Допустим, новинками на фабрике. Может, даже хорошие знакомые, девушки?

Он помрачнел.

– У меня нет близко знакомых девушек, и о работе отца меня никто не спрашивал. Моих друзей она не занимает.

– А что же тогда? – Я улыбнулся. Но ему это не понравилось.

– Джаз, поэзия. Современная! Не думаю, что это интересно вам, в милиции.

– В самом деле, сейчас меня интересует другое. А именно вот что. В тот самый день, накануне, вы ведь поругались с отцом?

Руки подростка затряслись, он сунул их между коленей.

– Это не ново! Не ново, абсолютно. Мы ругались часто. Из-за музыки. Из-за всего. Множество тем.

– И, наверное, из-за скорых перемен?

Он с ненавистью посмотрел в сторону коридора, где был приткнут матрас.

– Я все это выставлю. На улицу. Клянусь! – вдруг взорвался. – Что мне рассказывать! Все на фабрике знают, и вы, уверен, тоже. Отец хотел, чтобы эта… жила с нами! Грузчики приволокли ее скарб.

Он говорил быстро, нервно. То и дело потирая лицо, ероша волосы.

– Отец выселил маму! Вынудил уйти! Я хотел ехать с ней, но она упросила, уговорила. Тех денег, что он ей давал, едва хватает на нее саму! Подлый, подлый шантаж, сделать так, чтобы я жил в его доме и не мог ничего, ничего! Мне 16! Я просился на фабрику, хоть разнорабочим. Кем угодно! Абсолютно! Но он поставил условие. Поступить, и обязательно на тот курс, что он выберет. А я бы все равно ушел. Ушел!

Репа, вытащив тетрадь, спросил адрес матери. Парень насупился, но дал.

– Вчера вы чем весь день были заняты?

Он уже сник, сжался. Буркнул, глядя в сторону, что с утра учился, был в библиотеке. А после дома. И никуда не выходил. Принес нам записную книжку с телефонами, именами. Несколько недавних писем, адресованных отцу, – личных и от пары ведомств.

Кабинет Кулагина примыкал к его спальне. В обеих комнатах был образцовый порядок. Сильно пахло одеколоном, миндальным мылом и немного нафталином, как во всей квартире. На полках и столике у кровати журналы, фотографии. Пластинки. Несколько гипсовых бюстов.

– Вы здесь наводите порядок? – поинтересовался я у помощницы.

Кивнула:

– Каждый день.

Осматриваясь, я задавал те же вопросы: новые люди, звонки. Она отвечала спокойно и равнодушно, что все было как всегда. И что в дела хозяев не «приучена соваться». Вопросу о том, действительно ли сын Кулагина был дома весь вечер, удивилась, кивнула уверенно, сложив руки на переднике: «А где же ему быть? Он мальчик порядочный». Выходя, уже в прихожей, я осторожно сжал ткань короткого пальто-бушлата на вешалке. Пальто было влажным, как и плотный шарф под ним.