Текст книги "Три женщины"

– Я хотела, чтобы он знал, что этот семестр будет для меня сложным… – говоришь ты. – Да, тот семестр был для меня сложным…

А потом тебя спрашивают, какие таблетки лежат в твоей сумочке. Ты отвечаешь, как на иностранном языке:

– Виванс, 50 мг, от синдрома дефицита внимания; ондансетрон, 4 мг, противорвотное; дулоксетин, 60 мг, дженерик симбалты, антидепрессант; абилифай, 2 мг, в поддержку дулоксетина от тревожности и депрессии; клонопин, 1 мг, еще один антидепрессант.

Юристы скрипят перьями. Ты смотришь на них и вся подбираешься.

В школе Мэгги почувствовала себя ужасно одинокой. Она уже не могла с этим справиться. Она совершила ошибку и теперь стала изгоем. Теперь ей приходится пить в углу молоко из пакетов. Хуже того, она лишилась не только друзей, но и семьи. Старшие классы она будет вспоминать как время, когда она была еще настолько наивна, что доверялась людям, которым нельзя было доверять.

Хизер С. – невзрачная, носит очки, любит танцы и сплетни – всем растрезвонила о поездке Мэгги на Гавайи. Она рассказала все то, что люди обычно обсуждают только за спиной. Глупая шлюха, стерва и геронтофилка. Если бы Мэгги услышала все те грязные пересуды, что велись за ее спиной, собрала бы их в фильм и увидела на экране, то, наверное, покончила бы с собой. Хизер рассказала Риз, лучшей подруге Мэгги еще с детского сада, про Матео. Это было бы еще ничего, но трещина уже появилась. А потом она рассказала Зое, страшной сплетнице, на год старше Мэгги. А еще Хизер сказала Зое, что Мэгги называла ее грязной мексиканкой, хотя это была неправда.

Огонь разгорался в окрашенных бледно-желтым коридорах, в спортзале, в вонючей столовой. Парни подходили к Мэгги и говорили, как если бы это было на сорок лет раньше: «Слышал, что тебя трахнул латинос!» Девчонки еще хуже. Они ничего не говорили в лицо. Они лишь переглядывались. От них исходила угрожающая энергия, а Мэгги все еще пыталась вести себя так, словно оставалась одной из них. Но под этими взглядами она чувствовала себя запачканной. Они считали ее шлюхой, отдавшейся какому-то грязному темному типу, не лучше наркомана. Какая сучка на такое способна?

Мэгги не могла ничего сказать старшим девочкам, которые были изящнее, красивее и мудрее. Однажды, в первую неделю учебы, она была в туалете, когда туда зашли старшеклассницы и заговорили про Матео: «Наверное, он настоящий извращенец, раз захотел быть с Мэгги». Они говорили о мужчине, который был внутри ее, так, словно знали его и считали ничтожеством. Когда они ушли, она натянула трусики, но не вышла из кабинки. Она проплакала всю перемену.

Она чувствовала себя нечистой и вульгарной. Но гораздо сильнее мучили ее мысли о мужчине, с которым она лишилась девственности. Она не могла поговорить с ним. Не могла написать ему электронное письмо или сообщение в фейсбук, не могла увидеть его лицо в скайпе – вообще ничего не могла. Она не могла рассказать об этом родителям – да и не хотела. Родители, само их существование заставляло ее чувствовать себя проституткой. Одноклассники относились к ней как к прокаженной. Никто во всем мире не хотел быть на ее стороне.

Дома она не улыбалась и не ела, но старалась вести себя как обычно, чтобы родители не думали, что она скучает по своему насильнику. Она перекладывала еду на тарелке, чтобы сделать вид, что она что-то съела.

Как-то вечером, перед сном, она села за стол в своей комнате и почувствовала себя самым одиноким человеком во вселенной. И вдруг ей в голову пришла мысль – и показалась разумной. Ей явился образ возможного спасителя.

Она начала писать письмо от руки. Ей всегда нравилось писать – так ей лучше думалось. Она писала письма отцу, когда он выводил ее из себя. И в письме тон ее смягчался.

«Нодель, – писала она (потому что для нее он был Нодель или А.Н., а не мистер Нодель – ведь он оставался учителем, но уже был другом), – разрешите мне рассказать, почему этот семестр будет трудным…»

А потом она описала секс с Матео, рассказала, что это был ее первый раз и это могло стать чем-то важным, но не стало. После этого она больше не чувствовала себя чистой. Она перестала быть чадом Божиим. Чистота исчезла, и на ее месте появились совершенно новые чувства. То, как он позаботился, наестся ли она цыпленком. То, как он протянул ей свою простыню, чтобы она сделала себе тогу, – тогда они еще не были близки. Как он расстроился, что она не сказала ему про камешек на дороге. Как он смеялся над ее шутками. И как он смотрел на нее, словно на только что пойманную рыбу. И как он, в отличие от парней из школы, не стеснялся своего желания. Кроме того, она описывала себя его глазами… Ее длинные, разметавшиеся волосы… Ее сильные бедра и нежную грудь… Она много что рассказала Ноделю о чувствах, возникших во время секса, о том, что она раньше об этом слышала и считала избитым клише, пока все это не случилось с ней… Она рассказала, как пробудились ее чувства – почти сразу же, как только они переспали.

А еще она рассказала о том, как все закончилось.

Через несколько дней после этого события Мелия высадила Мэгги у дома Матео, где они собирались устроить пикник. Дом на сваях приветливо светился в сумерках.

– Во сколько тебя забрать?

Мэгги сказала, что ей хочется остаться.

– Я буду спать на диване, – сказал Матео.

А когда они оказались в постели, Мэгги сказала то, чего не собиралась. Слова сами собой слетели с языка.

– Думаю, я люблю тебя, – сказала она.

Да, точно, так и сказала. И сразу почувствовала, как вспыхнули от стыда щеки. Она знала, что он не ответит. И заплакала.

– Эй, – сказал он.

Ей не хотелось смотреть на него. Может быть, он выглядит теперь еще лучше, чем двадцать секунд назад, когда она еще могла замечать его недостатки.

Он обхватил ее лицо. Сказал, что она много для него значит, но пока что он не может ее любить.

Боль не исчезла, но изменилась. Как розовый цвет после удара становится синяком.

Мэгги написала учителю, что несколько недель жизнь протекала своим чередом, она часто встречалась с друзьями Матео. Она не была его подружкой, но и не была посторонней. Каждый день, когда они были вместе, возникали новые маленькие ритуалы. Надо причесаться, увлажнить кожу. Оаху – это гигантская ракушка. Она жила внутри ее, видела синеву большого мира в щель между створками и бродила по перламутровым сводам.

Все кончилось в солнечный день. В доме Дейна и Мелии устроили барбекю. Они украдкой поцеловались, но кто-то их увидел. Мелии сообщили, что ее младшая сестра целовалась взасос с Матео, разведенным армейцем. Мелия рассказала Дейну, он кинулся искать Матео, но тот уже сбежал.

– Тебе лучше все рассказать, – сурово сказал Дейн Мэгги. – Если солжешь, я никогда больше не буду с тобой разговаривать.

Его слова не показались ей жестокими. Вроде это было заслуженно. Но она не знала, что в этом случае надо чувствовать. Когда Дейн кинулся искать Матео, Мэгги перестала соображать, кто в чем виноват. Она решила, что все это ее вина, потом подумала, что ничьей вины тут нет. Можно подумать, другие не ошибаются. Ей даже не казалось, что она поступила неправильно. На Гавайях возраст согласия – шестнадцать лет. В армию можно идти в шестнадцать. Ей шестнадцать. Даже юридически они не сделали ничего плохого. Вот только в Северной Дакоте возраст согласия – восемнадцать. Но в постели об этом не говорят. И если она плакала, это никак не было связано с возрастом.

Дейн не нашел Матео. Мелия позвонила родителям. С востока полился поток дерьма. Ветры Дакоты проникли в ракушку Оаху. Мать через сестру заставила Мэгги сделать тест на беременность и пройти проверку на все венерические болезни. Частицы стыда осколками разлетелись во все стороны.

– Я же говорила тебе, что это ненормально! – кричала на мужа Мелия. – Девушки не дружат со взрослыми мужчинами!

За обедом щеки у Дейна пылали. Все хотели пнуть друг друга, чтобы не признавать собственных ошибок. Мэгги забилась в угол. Она не могла даже Богу молиться. Отец по телефону разговаривал с ней не так сурово, как мать. Но он хотел сообщить обо всем армейскому командованию. Все хотели, чтобы с этим разбиралась армия. Мэгги оставалось еще две недели на Гавайях. Дни тянулись невыносимо долго. Океан был ослепительно хорош. Птицы продолжали ворковать как ни в чем не бывало. Солнце светило даже тогда, когда шел дождь.

Но и дома уже все рухнуло. Даже подруги злились.

– Тридцать один? – ахнула Сэмми, когда Мэгги рассказала ей по телефону. – Ты с ума сошла? Он же старик!

Мэгги перестала есть. Все считали, что ее нужно отправить домой. Но ей пришлось ждать эти две недели – поменять билет на самолет стоило слишком дорого. Мать Мэгги хотела поскорее забрать дочь подальше от места ее грехопадения, но некоторые семьи просто не в состоянии заплатить за то, чтобы ребенок вернулся домой пораньше. Самое худшее в мире – невозможность решить проблемы собственных детей.

Когда настало время уезжать, прощание было натянутым. Малышка была по-прежнему прекрасной, но даже в ее глазках магический блеск померк. Эта перемена во всем была ощутимой.

Остаток лета в Фарго Мэгги просидела дома. Родители считали потерю девственности дочери настоящей трагедией и хотели, чтобы она воспринимала это так же. Когда Мэгги осторожно спросила, есть ли новости о Матео, отец твердо отрезал, что армия решит его судьбу.

Письмо к мистеру Ноделю она подписала Мэгги.

Она сложила листок и сунула в рюкзак. Теперь рюкзак казался частью ее самой – и даже большей частью.

В классе риторики и дискуссий занимались тридцать человек. Сюда стремились все, но принимали только лучших, так что атмосфера была довольно привилегированной. Создавалось впечатление, что ты оказался на лыжном уик-энде.

Нодель вставал перед классом и несколько минут ораторствовал. Потом ученики разбивались на группы и начинали обсуждать свои темы.

Мэгги страшно нервничала, но Нодель несколько раз ей улыбнулся, и эти улыбки окутали ее, как теплым пледом. Она поняла, что довериться можно только ему. Передав ему письмо, она включит его в свой круг доверия – вообще-то теперь это уже не круг, а одна лишь точка. Передав ему письмо и позволив узнать себя по-настоящему, она перестанет чувствовать себя отверженной.

Когда урок закончился, она стала медленно собираться. Дождаться, когда все уйдут, было сложно. Все хотели поговорить с учителем. Он помнил все и про всех, и, когда он что-то говорил, каждый чувствовал себя особенным. Неудивительно, что через несколько лет его назовут учителем года Северной Дакоты. В спортивном зале Нодель поднимется на подиум под гром аплодисментов. Аплодировать будут и ученики, и учителя, и приглашенные. Губернатор с широкой улыбкой пожмет ему руку. В спортивном зале повеет парфюмерными ароматами аплодирующих матерей. Он, одетый в фирменный пуловер, будет смущенно улыбаться, словно всеобщее поклонение застало его врасплох.

Когда почти никого не осталось, Мэгги поднялась. Она подошла к дверям и сунула любимому учителю свое письмо.

– Это вам, – сказала она.

И покраснела, потому что поняла, что совершила безумный поступок. Она только что отдала мужчине-учителю письмо о том, как потеряла девственность. Он улыбнулся немного смущенно, но в его улыбке было нечто такое, что позволило ей ответить улыбкой.

На следующий день он сказал ей:

– Я прочел твое письмо. Тебе следовало сразу мне все рассказать.

В огромной толпе учеников Нодель умел обращаться к кому-либо так, что его слышал только этот человек.

На сей раз Мэгги дождалась, когда уйдут все. Она нервно потирала ладони. В старших классах можно быть разной. Можно быть ботаником, оторвой, стервой или клевой девчонкой. Теперь же она стала фриком. Мэгги представила, как лет через пятнадцать будет жить одна, с пятью или семью котами, как будет затаскивать в маленькую квартирку тяжелую экономичную упаковку наполнителя для кошачьих туалетов.

Она дохнула на ладонь и поняла, что изо рта уже не пахнет жевательной резинкой.

– Ну же, – сказал он, когда последний ученик ушел, и поманил ее рукой.

По его тону она поняла, что он тоже ждал, когда уйдет последний ученик. Как приятно, когда кто-то преследует пусть маленькую, но такую же цель, как и у тебя. Такие мелочи согревают твою повседневность.

– Я прочел твое письмо, – сказал он.

Он уже это говорил. Мэгги кивнула.

– Как ты? – спросил он.

Он сидел за столом, а она стояла перед ним. Дома родители начнут пить уже через час – один из них или оба. На Гавайях Матео, наверное, сел обедать на военной базе. Тарелки стоят на сером подносе, приборы взяты из алюминиевых сеток. Ее племянница, Эмили, сейчас спит. Мэгги – одна из миллиардов людей на земле. Как Господь может уследить за ней и ее любимыми? Здесь, в этом классе, рядом с учителем, Мэгги почувствовала, что Бог назначил его присматривать за ней – чуть внимательней, чем положено учителю.

Он сказал ей, что она не сделала ничего плохого. Спросил, почему ее родители не возбудили дело, расспросил про отношения с ними. На Мэгги были джинсы и рубашка, которая ей особенно нравилась. У них не было денег на красивую одежду из больших городов, Миннеаполиса и Сент-Пола, или на что-то из модных журналов. И Мэгги научилась грамотно использовать то, что у нее было. Разговор продлился дольше, чем когда-либо раньше. Он не давал ей никаких советов, но рядом с ним она снова почувствовала себя нормальной. Иногда достаточно, когда другой человек кивает и ведет себя так, словно ничего не случилось, словно такое бывает каждый день, ничего особенного, ты не фрик и не шлюха. Тебе не нужны двадцать кошек. В произошедшем нет ничего странного, и ты понимаешь, что единственное, что тебе нужно, – это теплое объятие.

Сестра Мэгги, Николь, с мужем недавно переехали в Денвер, и на Рождество вся семья решила собраться в Колорадо. Они сняли небольшой домик в горах, в паре часов езды от города. К концу 2008 года все в жизни Мэгги наладилось. Девочки в школе снова стали друзьями и перестали обсуждать ее похождения на каникулах, а в семье она вдруг стала старшим ребенком и с удовольствием взяла на себя эту новую ответственность.

Вечером накануне отъезда Мэгги пыхтела над чемоданом, набитым одеждой, пытаясь уместить все: термобелье, носки, повязку на голову, еще одну пару белья. Все сложено аккуратно, кроме того, про что вспомнилось в последнюю минуту. Телефон тихо тренькнул, поприветствовав прибытие текста, – пришло сообщение.

В школе часто обменивались сообщениями – и с одноклассниками, и с мистером Ноделем. Но в тот вечер Мэгги поразило сообщение от учителя, которое не содержало ни темы, ни намерений.

«Привет, как дела?»

«Хорошо, спасибо, – ответила она. – А у вас?»

Он спросил, собралась ли она, и Мэгги ответила: «Да, остались последние мелочи».

Сообщения чередовались, как кирпичики в «тетрисе». Простые, теплые вопросы, на которые легко отвечать. Некоторые сообщения Мэгги ответов не требовали, но Нодель находил лазейку, подхватывал и начинал новый разговор.

Это длилось допоздна. Мэгги хотела лечь пораньше, чтобы утром легче было проснуться и ехать в аэропорт. Около одиннадцати Нодель написал, что отправляется в кровать. Мэгги улыбнулась и набрала: «Вы старик!»

Нодель ответил странно – его слова немного ее встревожили, но в то же время пробудили любопытство.

«То, что кто-то идет в постель, – написал он, – еще не означает, что он будет спать».

В Колорадо Мэгги снова задумалась о своей жизни. События прошлого года постепенно сгладились – зимой, самим временем.

Дом был как из книжки: полностью деревянный, но при всех современных удобствах. Достаточно большой, чтобы в нем поместились мистер и миссис Уилкен, две ее старших сестры с мужьями, двое братьев и все маленькие дети. Они не собирались так уже много лет. У Мэгги была собственная постель, но Эмили или Марко любили забираться к ней, чтобы пообниматься. Все они любили друг друга. Мистер Уилкен принялся за готовку. Он приготовил огромную кастрюлю своего знаменитого соуса для спагетти. Все хотели получить его рецепт. Но, даже зная состав и точное количество ингредиентов, невозможно приготовить такой же соус, как у Марка Уилкена. Когда Мэгги была маленькой и денег в семье не хватало, он добавлял в соус пеперони – но чуть-чуть, так как это слишком дорого. Ломтики перчика назывались «призами». Мэгги и ее братья и сестры соревновались друг с другом, кому больше достанется.

Днем все катались на санках с детьми. Солнце сверкало на больших сугробах. Не было ни печали, ни страха. Спустя годы после скандала и смертельного удара она будет думать, что в Колорадо этого никогда не случилось бы – это просто невозможно среди такой красоты и покоя.

В Колорадо можно целый день кататься на лыжах и целый вечер хохотать. И каждое утро просыпаться счастливой, пить кофе из большой кружки и обниматься с детьми. Тихими вечерами, когда дети уходили спать, братья Мэгги и Дейн включали телевизор и развлекали всю семью шутками из «Полета конкордов». Тяжелые воспоминания о Гавайях остались где-то в подвале, со всяким хламом, о котором забыли на девять месяцев. Мэгги успокоилась и снова стала всем лучшим другом. Она отлично ладила с парнями, как никто из девушек. Она смеялась над видео из ютьюба и смешными мемами.

В первый вечер в Колорадо телефон Мэгги звякнул. Это был он. Она испытала странное ощущение в животе. Этот человек сумел заставить ее вновь почувствовать себя нормальной после всего, что произошло на Гавайях. В тот год они очень сблизились. Из хорошего учителя он превратился в настоящего союзника. И новое проявление внимания не было странным. Но оно было другим.

Нодель спрашивал про подарки, сноубординг, погоду, племянников и племянниц. Между сообщениями был нормальный период ожидания, как и положено. Мэгги положила телефон на стол, стеклом вниз, и включилась в семейный разговор. Когда она снова взяла телефон, там уже было сообщение. У нее закружилась голова от восторга. Она не сохранит эти сообщения, потому что в будущем он попросит все их удалить, но запомнит каждое из них, особенно самые первые. Запомнит с болезненной ясностью.

Он спрашивал, встречается ли она с кем-то, и она ответила «да», с одним парнем. Ничего серьезного. Но неожиданно все это показалось серьезным. Серьезным, при этом безумным. Всю ночь Мэгги не могла поверить в то, что происходит. Она меньше удивилась бы, если бы ей написал Брэд Питт, на которого в горах напал медведь и которому нужны были кров и еда.

И поскольку она чувствовала всю невозможность происходящего, следующее сообщение ее уже не удивило.

«Я не должен разговаривать с тобой», – написал он.

Рядом смеялись братья. На кухне кто-то интересовался, где перечница.

Мэгги написала: «Все нормально».

«Я выпил и говорю то, чего не должен», – написал Нодель.

«Ничего страшного», – ответила Мэгги.

«Я учитель, а ты ученица. Мы не должны так разговаривать».

«Ладно».

С одной стороны, Мэгги казалось, в этом нет ничего предосудительного. Ведь у нее много друзей, среди них много парней, и она со всеми разговаривает, и это ничего не значит. Она общалась с парнями так же, как и с девчонками. С другой стороны, она понимала, что он хочет сказать: «Ты же видишь, мы вот-вот пересечем черту… Ты моя ученица. А еще у меня есть жена и дети». Но она уже успела представить, как его руки спускают ее трусики.

Она отвечала «ладно», потому что он был для нее авторитетом. Он был старше и умнее. Если он говорит, что они не должны разговаривать (хотя сам начал разговор), значит, не должны. Мэгги ощущала границу, хоть и не зная точно, где она проходит. Но она не хотела пересекать ее первой. Ей и в голову не приходило делать это. Она – ребенок, она ему не ровня. Поэтому, если он говорит: «Мы не должны разговаривать», она чувствует, что сделала что-то неправильное. Она смущена – ведь она не разговаривала, а всего лишь отвечала на его вопросы.

В то же время становилось все более ясно, что-то происходит. Оно накапливалось с прошлого года. Каждый разговор за учительским столом. Каждая его похвала. Каждый раз, когда она надевала красивую рубашку, а он – новый галстук. Каждый совет. Каждое сообщение о дебатах. Каждый раз, когда кто-то говорил глупость, а она хмыкала, и он улыбался. Каждый раз, когда напивалась мать, каждый раз, когда напивался отец, каждый раз, когда ворчала жена. Что-то нарастало и копилось.

На следующий день Мэгги отправилась на сноубординг. Она играла с детьми. Телефон она оставила в доме, потому что сама была ребенком. А то, что в телефоне, – как говорится, с глаз долой, из сердца вон.

Когда она вернулась, сообщений было уже пятнадцать. Все от Ноделя. Такая странная поэма. Каждая строка была продолжением следующей. «Привет, все в порядке?» «Ты сердишься?» «Скажи, что ты думаешь». «Ээй!»

Казалось, он встревожен тем, что она может рассердиться или обидеться на их ночной разговор. Может быть, она (не дай бог!) испугалась.

«Я не злюсь, – написала она в ответ. – Я целый день каталась на сноуборде».

«Отлично», – ответил он.

Она не ответила.

«Мы поговорим, когда ты вернешься с каникул», – написал он.

* * *

Мэгги пришла на новогоднюю вечеринку к Мелани. Все заявились парочками, кроме нее. Мэгги встречалась с Мэттом, парнем из кафе, в котором подрабатывала, но он уехал из города на каникулы и очень редко писал. Когда девочки собрались вместе на кухне и стали обсуждать своих бойфрендов и секс, Мэгги стало грустно. Они с Мэттом еще не занимались сексом, и вообще она не была уверена, что они продолжат встречаться в новом году и что его можно назвать бойфрендом.

В тот вечер Мэгги часто оставалась одна. Ей казалось, что все пары, собравшиеся в этой комнате, останутся вместе на всю жизнь. Ей казалось, что и она сама ляжет в постель с парнем из Фарго и проснется через пять лет, беременная третьим ребенком, перед телевизором с бесконечным сериалом.

Где-то после полуночи ее телефон звякнул. Этот человек писал ей гораздо чаще, чем парень. Аарон Нодель. В ее телефоне он числился как АН. Он был первым в списке ее контактов. Она изменила его имя еще в Колорадо, когда почувствовала, что это нужно скрывать. Сердце ее забилось. Она прижала телефон к груди, словно пойманную птичку. Мэгги огляделась, но никто не обращал на нее внимания.

Они переписывались весь день, но сейчас-то уже ночь. Руки ее вспотели от предчувствия. В Колорадо он сказал, что им нужно перестать общаться, чтобы он не сказал того, чего не должен. Весь день Мэгги спрашивала: «Что вы боитесь сказать?»

И весь день АН отвечал: «Ничего, перестань, ничего, просто забудь».

А Мэгги не успокаивалась: «Нет, скажите!»

Он обещал, что когда-нибудь, может быть, скажет. А сейчас Новый год. Она представляла его в спокойной компании взрослых людей. Его жена пьет вино. Другой учитель с такой же женой сидит на диване в углу комнаты.

Он скажет Мэгги, скажет, когда увидит ее, но пока не нужно об этом думать. Он пьет водку. «С Новым годом», – написал он и спросил, целовалась ли она в Новый год. И она ответила: «Да, меня целовали Мелани и Сэмми».

Наступило молчание. Она физически почувствовала его и добавила: «Для смеха!»

«Это не считается», – написал он.

Странные слова. Мэгги почувствовала, что сделала что-то не так. Он обладал странной властью над ней – она вмиг почувствовала себя глупой. И не только потому, что он был старше и был ее учителем. И это тоже, но было что-то еще.

«А вы?» – спросила Мэгги.

«Я женат, Мэгги».

Что это значило? Да что угодно. Он мог сказать: «Я женат, поэтому мы можем заниматься этим всегда. И конечно же, когда пробили часы, я засунул язык глубоко в рот моей избранницы, хотя дети играли у наших ног». Или: «Я женат, поэтому все сексуальное между нами давно умерло. Это как фарш для гамбургеров в кафе, где ты работаешь. Нашу страсть не возбудить, даже если наступить ей на хвост каблуком. Мы вместе оплачиваем счета и иногда допоздна смотрим ток-шоу, если есть настроение».

«О», – написала Мэгги. Она оглядела комнату, хотя не хотела, чтобы в ней что-то изменилось.

Как любая девушка, которая влюбилась в человека старше себя, она не знала, чего хочет. Она не знала, хочет ли секса или чтобы не было секса. Или ей хочется раздеться перед окном в собственной комнате, чтобы он при этом смотрел на нее с улицы. Ей просто хотелось какого-то увлечения. Букета без записки, оставленного на пороге.