Текст книги "Держи меня за руку / DMZR"

Просыпаюсь, полная решимости, уверенности в своих силах. Глаза закрыты, смеюсь про себя, какая же я озабоченная, смешно и противно. Не могу открыть глаза, слышу, как вздыхает ИВЛ, как запищал монитор. Я вырвалась из Изумрудного города, но я не закончила! Нет, нельзя, мне надо назад, назад! По венам течёт густая порция наркоты, ещё, ещё, мне надо назад!

Глава 14. Тихий час

За массивной железной дверью, крашенной в десять слоёв серой краски, гладкой и блестящей, топали в ногу кованые сапоги по бетонному полу. Я стояла и слушала, прижав ухо к двери, считая секунды, солдаты шагали ровно два шага в секунду. Мне хотелось узнать, когда кончится этот строй, но солдаты всё шли и шли, минут двадцать, не меньше, и мне стало казаться, что они ходят по кругу. Дверь была заперта изнутри на четыре страшного вида задвижки, которые мне не под силу было сдвинуть даже на градус. В нашу дверь никто не ломился, но я слышала, как хлопают соседние двери, такой глухой тяжёлый вздох и удар, лязг задвижек, стон петель. Двери напоминали людей, застрявших на вечной работе, не видевших в ней ничего, кроме рабского ярма, тянувшего в могилу. За свою короткую жизнь я часто встречала таких людей, вечно жалующихся на свою судьбу – и их было большинство. Во взглядах, в позе, в том, как они говорили, выполняя несложную рутинную работу, необходимую всем, сквозило недовольство, печаль и усталость, густо перемешанные с неудовлетворёнными желаниями, разбитыми надеждами и полусгнившими амбициями, напоминавшими о себе приступами недовольства, когда кто-то указывал им на ошибки или не соглашался с ними. Став старше, я всё время думала, зачем так жить? Если работа так в тягость, то её надо поменять, не бояться. В этом я была похожа на папу, сменившего много компаний, и это всегда очень не нравилось бабушке, считавшей, что человек не должен бросать выбранный путь, она видела в каждом месте работы миссию, предназначение человека, которое не он выбирает, и папа не спорил с ней, вскользь, без неё говоря мне, чтобы я её не слушала: «Это всё попы нашептали».

Мне надоело слушать шаги, и я села рядом с папой. Он не спал, сидел, прислонившись к потеплевшей стене. Хмурый и Нурлан дремали сидя, у них в ногах спали без задних ног Эй, Би и девочка Си, я решила называть их на английский манер. Когда я спросила, кто им дал имена, Хмурый засмеялся и спросил в ответ, неужели я не помню, как сама назвала их? А я ничего не помнила, но имена мне понравились, главное, что дети их выучили и, тыкая себя в грудь, говорили чётко своё имя.

– Пап, а когда мы выберемся отсюда? Долго нам ещё сидеть?

– Ещё пару часов, может меньше. Настанет тихий час, тогда выйдем.

– Тихий час? – удивилась я. – Это ночь?

– Нет. Ночь сейчас, а тихий час – это тихий час, – ответил папа и добавил, поняв, что я ничего не поняла. – Тихий час – это время, когда никто не выходит из своего жилища, из комнат.

– А это один час?

– Когда как, может один час, а может и двое суток, как повезёт.

– А почему они сидят по своим квартирам? – задумалась я. – Они чего-то боятся?

– Именно, увидишь, всё сама увидишь.

– Так может нам тоже не выходить в это время? Это же опасно?

– Ещё как, но другого выхода нет. Ты же слышала шаги за дверью?

– Да, там маршируют какие-то солдаты, – закивала я.

– Это они нас стерегут, ждут, когда мы сами выйдем. Если не выйдем, будут взрывать дверь. Пока маршируют, взрывать не будут, – папа зевнул, в отличие от меня он ничего не боялся.

Я взяла его под руку и положила голову на плечо. Мы просидели так полчаса, может час, пока я думала. В голове была сплошная муть, маршировали уродливые солдаты в яркой форме, как у солдат в XVIII веке, со смешными высокими шапками с беличьими хвостами и пиками в руках. Делали они это с очень важным видом, и вызывали скорее смех, чем страх.

Представляя этих оловянных солдатиков, я никак не могла отделаться от мыслей о моём кошмаре. Я всматривалась в лицо черноволосой девушке. Я помнила её лицо, будто бы нарисованное, видела его много раз, хмурилась и напрягала память, морщила лоб от натуги. Вдруг мозг сжалился надо мной, и я вспомнила, что это же моя любимая инста-блогерша, которую я засматривала до дыр до больницы. Я даже хотела, как вырасту и накоплю денег, сделать себе такую же грудь, может, чуть поменьше. Вспоминая, как я кривлялась перед зеркалом, пытаясь подражать её мимике, позам, мне стало грустно, какой я была дурочкой. Несколько раз она мне снилась, приходила ко мне домой, выбрасывала всю мою одежду из шкафа, смеялась надо мной, над моей фигурой, тощими ногами, плоской грудью, а я стояла перед ней, как ученик перед строгим учителем, голая и беспомощная. Иногда мы целовались, губы у неё были жёсткие, накаченные и приторно сладкие. Я щупала её грудь, больше походившую на резиновый мяч, холодную и пружинящую, а затем входил какой-нибудь парень или актёр из недавнего фильма и трахался с ней, а я на всё это смотрела. И эта кукла каждый раз повторяла мне: «Ты должна изменить себя, смотри, какая я, а теперь посмотри на себя». Я поворачивалась к огромному зеркалу, висевшему в воздухе, мельком видела своё отражение и просыпалась среди ночи, держа в руках погасший телефон. Он просыпался от моего движения, и на экране я вновь видела её на беговой дорожке, обтянутую шортами и топиком или в ванной, едва скрытую пушистой пеной, мне тогда казалось это сверхсексуальным, я хотела даже перекраситься.

– Па-а-п! – шепотом позвала я.

– Что? – ещё тише спросил он.

– Пап, скажи честно, я озабоченная? – спросила я и испугалась своего вопроса. Мы с папой редко разговаривали «на секретные темы», мне было немного стыдно за себя. В десять лет он легко объяснил мой вопрос про детей, секс, про месячные, которые у меня начались, и которых я боялась, думая, что чем-то заразилась. А ещё эти Машка и Юлька шутили надо мной, уверив меня, что меня заразил тот мужик в метро, он же тёрся об меня. Такая глупость, как вспомню, так смеюсь.

– Не особо, – спокойно ответил он, будто бы я спрашивала его о том, что мы будем есть на обед.

– Правда?! – зашипела я возмущённо, признавать себя озабоченной в глазах папы я не хотела, ожидая от него отрицательного ответа. – Разве я озабоченная?

– Бывает гораздо хуже. Это нормально, ты же подросток, – ответил он и улыбнулся, глядя на моё вытянувшееся лицо.

– А откуда ты знаешь? – с ужасом спросила я, нет, он не мог этого слышать, никак не мог.

– Я же знаю, что ты смотришь дома, весь трафик пишется, забыла?

– Так ты следишь за мной?! – возмутилась я, повысив голос.

– Нет, трафик сам сохраняется, если быть точным, то ссылки на сайты, которые ты посещаешь дома. Я же показывал тебе, забыла? А мне приходит отчёт по наиболее популярным ресурсам. Это Инстаграм. Фейсбук, ВКонтакте, порнхаб и ютуб, порядок не помню, стандартный набор, не переживай.

– Это мне всё Машка сбрасывала, я сама не искала, – начала я оправдываться и замолчала, поняв всю нелепость этих оправданий, тем более, сейчас и здесь. – У меня секса не было, правда-правда.

– Хорошо, и не торопись, успеется, – ответил папа и зевнул, подобные разговоры утомляли его.

– А у тебя, наверное, рано был, да? Мы асексуалы, всё и так знаем, а в ваше время порнухи же не было, да?

– Была другая порнуха, похлеще этой, – усмехнулся папа. – Не заблуждайся, ничего-то вы ещё не знаете, пока не попробуете, да и тогда знать не будете. Нужен опыт, надо повзрослеть сначала.

– А когда у тебя был первый раз, в школе? – я толкнула его кулаком в бок, чтобы он не уходил от ответа.

– Нет, в институте, на втором курсе. И мне не понравилось.

– Почему? Я читала, что парням всегда по кайфу.

– Всегда, но не всегда. По-разному. Не понравилось и всё, как бы объяснить, неловко как-то вышло, плохо, короче.

– А это с мамой было?

– Нет.

– А с кем?

– Не скажу, отстань, – папа сделал вид, что злится.

Замолчала, набралась смелости и рассказала ему свой кошмар, про всё, особенно про то, как меня изнасиловала черноволосая девка, как жалок был чужой. Папа слушал и хмурился, и мне казалось, что он это из-за меня, недоволен мной. Голос мой задрожал, я стала заикаться, но дорассказала сон.

– Ты будешь меня ругать? – еле слышно спросила я.

– Нет, за что? Лучше скажи мне, что ты поняла из этого сна?

– Что мы находимся на огромном корабле, который летит неизвестно куда. Мы в космосе, и рядом нет никого, кто бы смог помочь, – начала отвечать я, папа кивал, что согласен. – А ещё поняла, что эти без меня не могут, что я им нужна.

– Не могут, а кто они, эти?

– Ну, не знаю, наверное, чужие? – предположила я.

– Именно, чужие. А что это за корабль, подумай, кто он? Или, может быть, она?

– Это я, – неуверенно ответила я, покопавшись в мыслях. – Но это как-то глупо. Я же здесь? И ты здесь, и ребята, дети! Ты же это ты, а не я. И я – это я! Как же я могу быть сама внутри себя!

– А где же тебе ещё быть? – засмеялся он.

– И правда, где же мне ещё быть, – улыбнулась я в ответ и побледнела, дёрнув его за руку. – Но ты же это ты! Ты же настоящий, я знаю это, не во мне!

– Конечно, настоящий, – успокоил он меня, погладив по руке. – Я буду в тебе, пока ты этого будешь хотеть. Всегда буду.

Мне стало горько и тяжело от его слов, но я сдержалась и не заплакала. Хватит уже реветь. Я решительно встала, прислушиваясь, топот сапог прекратился, всё затихло снаружи.

– А почему, если я им так нужна, они не могут придти и схватить меня? Ты же знаешь, про тень? Она же ищет меня, да?

– Вот и радуйся, что не могут, – папа встал и кивнул Нурлану, открывшему один глаз, как кот на крыше гаража, не желающий полностью просыпаться. – Тихий час, пора.

– Я сильнее их! – уверенно воскликнула я, победно оглядев всех. Нурлан радостно кивнул, папа улыбался, а Хмурый усмехнулся, но возражать не стал. – Я сильнее!

Дети вскочили, сна как не бывало, и стали водить вокруг меня хоровод, гундося какую-то песенку, непонятную, но приятную. Я пыталась повторять, и мы взялись за руки, Си взяла мою левую руку, а Эй правую, Би был напротив меня, самый серьёзный и умный на вид, потому что был выше и крупнее.

Нурлан недолго постоял у двери и стал открывать, легко, как пушинку, поворачивая затворы. Хмурый был уже готов и стоял в ожидании, разминая кулаки. Мы были уже не в подвале, нельзя назвать подвалом это тёмное помещение без окон, со стальной дверью, ставшей круглой, как в шлюзе. Это и был шлюз, я заметила такую же дверь в самом тёмном углу, наверное, это был вход снаружи, из космоса. Корабль, так корабль, мне это больше нравилось, возвращаться в этот поганый сад совсем не хотелось.

Шлюз поддался и зашипел, открываясь. Нас первое время слепил яркий свет, белый, без признаков тепла, резкий, бесстрастный. Комната, в которой мы были, шлюз, была совсем крохотной, сделанной из потемневшей от старости стали, почему-то мне думалось, что она целиком сделана из огромного куска, как труба или бочка. Папа бы пожурил меня за такие технические знания, но я и не на экзамене.

Я осторожно вышла в коридор, первая, самая смелая. Это был длинный, казавшийся бесконечным белый тоннель, достаточно широкий, чтобы по нему могли пройти свободно четыре человека в одной шеренге. Пол чистый, нет следов сапог или другого мусора. Из одной комнаты, пшикнув дверью, выехал робот, похожий на машину для обработки льда в ледовых дворцах, и стал мыть пол. Отмыв какое-то пятно, видимое только роботу, машина скрылась в комнате, затарахтел компрессор, и всё стихло.

– Куда идти? – спросила я Нурлана, смотревшего влево и тяжело нюхая воздух.

– Направо, там, – он махнул влево. – Там конец.

– Хорошо, – пожала я плечами, не желая думать о каком конце он говорит.

Хмурый ушёл вперёд, как обычно на разведку, дети шли рядом со мной, Си держала меня и папу за руки, Би шёл с папой, а Эй со мной. Если бы папа был моложе, а я старше, то можно было бы подумать, что мы молодая семья. Дети не выглядели больше уродцами, наверно, я примирилась с их лбом, зубами и клыками, научилась легко разбирать их лица, они все были разные, Си самая красивая, она же девочка, ей не хватало белокурых кудряшек, но у детей не было волос, голый плоский череп.

Нурлан шёл позади, в какой-то момент, когда мы проходили уже третий поворот тоннеля, он исчез. Я не придала этому значения, Хмурый и Нурлан решали сами, что делать, и я им доверяла, как папе, как себе. Внутренне я чувствовала тревогу, исходившую от Нурлана и напряжённость хмурого, возвращавшегося назад. Ещё один поворот и мы его встретим. Тоннель стал изгибаться, бесконечный ряд закрытых комнат сменился открытыми дверьми, внутри царил настоящий хаос. Мы мельком заглядывали внутрь, но не решались входить. В комнатах была разбросана, сломана, буквально изжёвана мебель, пол был в почерневших пятнах чего-то густого, стены выпачканы в красно-чёрной слизи, а главное вонь, нестерпимая дикая вонь гниющего мяса. Я запомнила этот запах на всю жизнь. Играя в прятки с бабушкой в сельском магазине, я забежала в подсобку, чтобы спрятаться там. Я там чуть не задохнулась, в это помещение складывали в огромный бак всё гнильё, стухшее в жару. Меня нашли плачущую, испуганную, а бабушка потом целый день отмывала меня от этого запаха, въевшегося в кожу и волосы. И было мне шесть лет, одно из самых ярких впечатлений детства.

Идя вперёд, смотря в разгромленные комнаты или каюты, мы же на корабле, я думала, что в моей памяти сохранилось слишком мало хорошего из того, чтоб было со мной. Если бы я не знала, то подумала, что всё моё детство, вся моя жизнь состояла, да и состоит из череды, цепи неприятностей, трагедий, драм и всякого дерьма. Впрочем, как и у всех, с редкими проблесками счастья.

К нам бесшумно подошёл Хмурый, и мы остановились. Он кивнул на раскрытую дверь, в комнате всё было вымазано красно-коричневой слизью, ещё не засохшей, тёплой. Меня затошнило, детей тоже, и мы зажали нос ладонями.

– Разминулись, ненадолго, – ехидно сказал Хмурый.

– С кем? – спросила я, зажимая нос воротом комбинезона, серого, как и моём сне. На всех были такие же комбинезоны, куда-то делась моя кувалда, меч хмурого, топор папы, лишь Нурлан, подошедший сзади, как кошка, играл нунчаками, скаля зубы, недобро так скалил.

Из подсобки выехал робот. Машина подъехала к каюте, постояла, как бы осматриваясь. Если бы у робота была рука, он бы точно махнул ею на всё, как человек. Робот так и сделал, поёрзал на месте, туда-сюда, нервно вращая колёсами, и уехал в свою подсобку, пискнув на прощание, извиняясь.

– И где эта тварь? – спросил Хмурый Нурлана, не обращая внимания на мой вопрос, я даже топнула ногой от возмущения.

– Уровнем ниже, я увёл её туда, – ответил Нурлан. – Но мне кажется, что их здесь две.

– Если не три, – заметила я, показав направо, тоннель в этом месте раздваивался, и из белого света на нас смотрели десятки глаз.

– Или три, – согласился Хмурый, слева показалась точно такая же морда.

Червь, старый знакомый, чуть меньше, чем тот, что был в саду или в метро, компактный. Пути были отрезаны, можно было пойти назад, но Нурлан отрицательно замотал головой. Оттуда раздался далёкий вопль «Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы!», поддержанный червями слева и справа. Уши заложило от этого рёва, но я не остолбенела, голова думала, надо было бежать, бороться сейчас с этими чудовищами глупо.

– Туда! – уверенно сказала я и вошла в загаженную каюту.

Это была точно та каюта из моего сна, большой круглый стол был изжеван, стулья переломаны, раздавлены. Я представила, как червь пожирает чужого и девку, и стало хорошо на душе, приятно, и я улыбнулась.

Пока я осматривалась, Нурлан и Хмурый заставили дверь закрыться, стало тихо, рёв почти не пробирался внутрь. И куда же теперь? Мысли толкались, мешая друг другу, что же я смогла увидеть в этой каюте, нет, не сейчас, ещё во сне.

Вот оно! В полу, рядом с барной стойкой, был люк вниз, возможно вход в техническое помещение. Папа понял меня и бросился открывать его. Люк не поддавался, и Нурлан помог ему. Навалившись, используя ножки стола, сделанные из на удивление твёрдого сплава, они сломали замок, и люк, повиновавшись, раскрылся сам. И потянуло прохладой, свежим воздухом.

Дети смело спускались, Нурлан шёл первым. Когда Би исчез, я жестом показала хмурому и папе на шкафы из серебристого металла, облепленные слизью. Не успев ничего сказать, каюту затрясло от ударов. Черви по очереди, все три, ломились в дверь, стены они пробить не могли.

– Что ты хочешь сделать? – спросил папа.

– Не знаю, надо открыть шкафы, там что-то есть.

Хмурый пожал плечами и пошёл открывать левый шкаф, папа взял кусок ножки стула и подошёл к правому. Повозившись немного с замком, вздрагивая от ударов червей, они открыли оба шкафа, там стояли высокие баллоны с газом, я такие видела, их привозили рабочие, когда надо было что-то приварить, починить. Нас привлекали эти разноцветные баллоны с непонятными надписями, а взрослые пугливо отводили назад, ругали, не позволяли смотреть.

– Вскрываем, сбивай! – скомандовала я, голос мой потонул в победном рыке «Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы», и дверь сломалась, открыв половину проёма. Червь ломал её, рвал зубами, пытаясь схватить длинным языком хмурого или папу, пока они сбивали клапаны с баллонов.

Зашипел газ, наполняя каюту. Стало трудно дышать. В диком рёве и лязге ничего не было слышно. Я махала руками, пока Хмурый и папа не поняли, что надо спускаться.

– А ты? – забеспокоился папа, крича мне в ухо.

– Дай! – скомандовала я, он поколебался, но понял и достал из кармана зажигалку. Папа не курил, но привычка носить с собой зажигалку осталась с института, где он выпендривался перед девчонками, как и многие.

От нетерпения я топнула ногой, заставляя его скрыться в люке, и чиркнула зажигалкой. Искра, вторая искра и пламя, крохотное, застывшее в моих руках. Я взяла его на ладонь, убрала зажигалку в карман. В этот момент червь прорвался внутрь, с трудом заползая, занимая сразу треть каюты, за ним толкался второй.

– Один, так один, – ухмыльнулась я и дунула пламя перед собой.

Облако взрыва заполнило комнату и застыло, ожидая команды. Это было очень красиво, стена огня, передо мной, я чувствовала его жар, мощь, но оно меня не трогало. Второй червь уползал назад, в спасительный тоннель, а первый метался, если так можно было назвать суетливые движения мерзкого неповоротливого тела.

– Раз, два, три, четыре, – считала я, спускаясь в люк, одной рукой держась за лестницу, а второй отщёлкивая пальцами, – и пять!

Люк захлопнулся, взрывная волна чуть не сбросила меня с лестницы, шахта закачалась, в ушах зазвенело, зашумело, и я оглохла, контуженная, вжалась в лестницу, дрожа вместе с ней. Но я успела услышать последний рык червя, его смертельную агонию – чудесная, вдохновляющая музыка, как последняя часть симфонии, когда тема расходится, раскрывается, доминирует, и вот-вот разразится гром, ударит молния и с неба хлынет долгожданный исцеляющий дождь.

Глава 15. Хоровод

Кто-то трогает меня за ногу, тянет вниз. Ничего не слышу, в голове монотонный шум от глухоты, зубы болят, тело обмякло. Не понимаю, как я не рухнула вниз, не расцепила руки, тело работало в отрыве от сознания, нокаутированного взрывом. Подчиняюсь и спускаюсь, судорожно сжимая холодные прутья. Улыбка не сходит с моего лица, перед глазами огненная стена, бьющийся в испуге червь, чудовище, которому я так и не придумала верного имени. Вот стена дрожит и сворачивается в пылающий, дрожащий от нетерпения огненный шар и бах! Каюта будто бы надувается, как воздушный шар, в который резко сунули шланг со сжатым воздухом, и это малые доли секунды, меньше, чем мгновение – и взрыв – БАХ! Огню тесно, горящему газу некуда деться, каюта сжимает его обратно, и кипящая свирепая энергия становится жидкой, разрывая червя на сотни тысяч кусков, сжигая его до золы, моментально, как и всё остальное. Огонь вычищает каюту, нет в коридоре, в этом белом тоннеле больше червей – они позорно и трусливо уползли в свои норы, до следующего часа. Пока я спускаюсь, робот-уборщик заезжает в каюту, здесь всё ещё жарко, но роботу нестрашно. Манипулятор трансформируется в брандспойт, каюта заполняется белой пеной, всасывающей в себя золу, липкую грязь, не успевшую сгореть, полностью пожирает, как туча саранчи уничтожает урожай. Робот ждёт, его время бесконечно, пена не скоро осядет, высохнет, и тогда он соберёт мусор, сожжёт его в пламени двигателя.

Эта фантастическая картина ярко вырисовывалась в моей голове, руки увереннее хватались за прутья, ноги перестали промахиваться. Спустившись на твёрдый пол, меня закачало, я ожидала, что лестница не кончилась, боялась, что ноги вот-вот провалятся, и придётся хвататься за холодные скользкие трубы. Наверное, у меня был такой счастливый и довольный вид, глаза горели радостью, озорством. На меня все смотрели удивлённо, Эй держал за штанину комбинезона, это он полез за мной.

– А круто получилось, правда? – очень громко, не слыша своего голоса, спросила я.

– Нет слов, – ответил Нурлан, показав, что оглох.

Папа тоже что-то сказал, но я не поняла, не умею читать по губам. Папа взял меня под руку и повёл.

Мы шли по тёмной шахте среди бесконечных кабелей, лотков, металлических шкафов. Узкая шахта, Хмурый с трудом протискивался, задевая плечами кабели, врезаясь в шкафы, Нурлан играл с детьми, а меня толкал вперёд папа, не давая возможности толком рассмотреть. Особо смотреть было не на что, тусклые красные фонари каждые десять метров, кабеля, лотки, короба, кабели, холодный бетонный пол, иногда встречались лестницы наверх и вниз с непонятными обозначениями, некоторые я смогла различить: «АЬЯ», «ИОАЯ», «АЬЫЙ А». Не хватало букв, странный шифр.

Нарастал глухой гул, били барабаны. Это был простой ритм, подходивший для коллективного танца. Сквозь толщу стали и бетона проникала низкая мелодия, очень знакомая, похожая на военный марш, под который так весело идти по широкой улице, отстукивая несложный ритм в барабан. Я представила себе барабанщиц в высоких шапках, обшитых мехом, обязательно с кисточкой на макушке, в гусарских мундирах с золотыми аксельбантами, юбки белые, до середины бедра, взметающиеся при шаге, открывая стройные ноги, девушки перестраивались, сливались колоннами, демонстрируя отличную строевую подготовку. Высокие красные ботинки со сложной шнуровкой, натёртые маслом и блестевшие на солнце, яркие улыбки, смех и чёткий ритм.

«ЕИИЙ ООО», – прочитала я табличку. «Великий», но что за ООО? Гороскоп? Не подходит, глупость. Я стала перебирать слова, вслушиваясь в ритм, ничего путного в голову не шло, только хоровод, и мелодия подходила.

– «Великий хоровод»! – громко прочитала я. – Что они там делают?

– Хочешь посмотреть? – спросил Хмурый.

– Да, а можно? – спросила я, поглядев на папу, он кивнул.

– Ты решаешь, – ответил папа.

– Ты ещё этого не поняла? – ехидно усмехнулся Хмурый.

Фыркнув ему в ответ что-то язвительное и невразумительное, я уверенно полезла вверх. Меня обогнал Би, потом Эй и Си. Дети ловко, как обезьянки лазали по лестнице, смеялись, играли, опасно свешиваясь, хватая за ноги, щипаясь. Лезть пришлось долго, на четвёртый этаж, а может выше. Мы как-то с мальчишками после школы лазали по пожарной лестнице на крышу хрущёвки, я так устала, что с трудом слезла, испугалась, что накажут, высоты я не боюсь. Внизу нас ждали две сердобольные старушки, набросившиеся с упрёками, что мы можем упасть и зашибить одну из них. Я представила себе эту картину, как я лечу вниз и вколачиваю в асфальт эту мерзкую старушку, и так ржала, что разозлила их окончательно. Они уморительно гонялись за нами по всему двору, а мы им показывали язык, шутили, обзывались в ответ. Дома мне влетело от бабушки, ей всё рассказали, наговорив такого, что я матом ругалась, а я не ругалась. Я и сейчас не употребляю этих слов, редко может вырваться, наедине с самой собой. Я понимала, что поступила нехорошо, но не понимаю до сих пор, что мы такого сделали, мы же не нападали на этих бабок, они сами набросились на нас.

На пятом этаже была небольшая площадка, на которой нетерпеливо прыгали на месте дети. Би пытался открыть железную дверь, но она отказывалась открываться, раздражённо пища магнитным замком. Я приложила руку к валидатору, и замок отщёлкнул, пропищав весёлую мелодию. Дверь открылась внутрь, и мы вошли. Папа, Нурлан и Хмурый ещё поднимались, а мы застыли на верхней точке огромного зала, чаши стадиона. Трибуны были заполнены людьми, одетыми в разноцветные комбинезоны с нашивками, разглядеть которые было невозможно, слишком далеко от них мы были. По арене вышагивали четыре отряда барабанщиц, как я и хотела в белых юбочках, с аксельбантами, высоких ботинках с толстыми шнурками. Жёлтые соединялись с зелёными, вышагивая сложные фигуры, красные растворялись в белых, чтобы разъединиться через три-четыре проигрыша. Прямо под нами гудел духовой оркестр, к трубам были подключены шланги, этим осьминогом управлял робот, одетый в чёрный фрак. Осьминог, бочкообразный компрессор с шлангами, был одет в белый фрак, кивая дирижёру медной головой-туловищем. Я смотрела на людей в зале, на марширующих девушек, все очень красивые, одинаковые, но робот и осьминог казались мне гораздо живее, они были в той музыке, что играли, роботу и осьминогу нравилось это, осьминог даже начинал заигрываться, выдавая джазовые импровизации, а дирижёр по-доброму грозил ему палочкой.

Но главное – девушки. Зрение моё адаптировалось, я смогла увидеть их лица, будто бы кто-то дал мне бинокль в руки. Меня бросило в дрожь, ноги подкосились, папа взял меня под руку, и я повисла на нём. Все девушки были одинаковые, как под копирку, клоны, красивые, идеальные, без видимых изъянов, красиво поднимающие стройные белые ноги – и это была я. Не те страшные клоны, неудавшиеся копии, которые я видела раньше, а идеальные, лучше, чем я.

– Ты видишь? – спросил меня папа, показывая на девушек.

– Вижу, это я, они меня… – запнулась я, не зная, как продолжить.

– Это понятно, я не об этом. Ты видишь, что в них не так?

– Нет, они идеальны! – в страхе воскликнула я. – Если они так могут, зачем им нужна я?

– Нужна, очень нужна. Присмотрись повнимательнее, – папа сжал мой локоть, заставляя смотреть на арену.

Девушки менялись позициями, точно, под счёт, смотря прямо перед собой стеклянными глазами. Барабан отстукивал, они шагали, барабан командовал, они шагали. Я стала считать про себя ритм и в один момент громко хлопнула в ладоши, между последней четвертью и началом нового такта. Хлопок получился громким, будто бы грянул гром, и барабанщицы сбились, ритм разрушился, и девушки, потеряв ориентир, стали врезаться друг в друга, то опережая, то опаздывая. Они падали на зелёное поле, как куклы, широко расставив ноги, бессмысленно вращая головой, не зная, какой команде следовать. Слепые, каждая из них, бестолковые и слепые. Я неприятно засмеялась, насмешливо смотря на людей на трибунах, вскакивавших с мест, бегавших между рядами, не понимавших, что произошло и, что главное, не видевших нас.

Робот-дирижёр весело замахал палочкой, осьминог, с полвзмаха угадав команду, стал выдувать уличный джаз, громко звеня литаврами, отбивая задорный ритм на барабанах. Некоторые клоны сумели подняться, не врезавшись в соседку, взялись за руки и затанцевали, лихо махая ногами и хохоча. Остальные сидели на газоне, крутя головой и, как куклы, взмахивая плохо гнущимися руками. Я разглядывала их, вглядывалась в лица, зрение то приближало, то удаляло арену по моему желанию, и они напомнили моих кукол, которых я любила рассаживать на кровати и разговаривать с ними. Я этого не помню хорошо, очень смутно, папа рассказывал, и из его рассказов у меня и сложилось это воспоминание.

Оркестр перешёл на вальс, подвижный, весёлый. Барабаны и палочки валялись на арене, куклы поднимались, вставали в пары и танцевали. Сначала неумело, сталкиваясь, круг за кругом выравниваясь, следуя такту музыки. Трибуны приветствовали их овациями, восторженными криками. Ещё недавно ровные строи девушек перемешались, и красные танцевали с зелёными, жёлтые с синими, голубые с фиолетовыми, белые с чёрными. Одежда на девушках постоянно меняла цвет, и от этого калейдоскопа рябило в глазах, но и оторваться от этого зрелища было невозможно, я себе очень нравилась, неужели это я так красиво танцую? Оркестр переходил от вальса к танго, потом играл милонгу, давая девушкам немного отдохнуть в минуты простых проигрышей, они застывали в последнем движении, улыбались, смотря на партнёршу блестящими от веселья глазами, видя в них себя и больше ничего.

Оркестр выдал финал, арена задрожал от грома салютов, выстреливавших неизвестно откуда. Девушки раскланялись и убежали под трибуны, пока зрители глазели на салют, взрывавшийся у нашего носа, поэтому пришлось лечь на пол. Вспомнив фильмы про войну, я зажимала уши, широко открыв рот, так делали артиллеристы перед выстрелами. Пахло порохом, железом и огнём.

Фейерверк закончился, но я не сразу поднялась. Папа, Хмурый и Нурлан сидели, облокотившись на перила нашей осветительной вышки. На арену светили три прожектора, от них шёл нестерпимый жар, и мне захотелось, чтобы они сгорели. Как по взмаху волшебной палочки, в тот же момент, как робот-дирижёр взмахнул своей, чтобы начать победоносный гимн, наши прожекторы взорвались, обдав трибуны снизу дождём из мелких осколков. Трибуны восприняли это взрывом аплодисментов, в каждом действии, штрихе или неудаче видя глубокий замысел.

Я села, свесив ноги вниз, держась за перила. Рядом сидели дети, Си слева, опасно свесив ноги, а Би с Эй постоянно толкались справа, втягивая в игру Нурлана. На арене, точно древний колос, вырастал исполинского вида вождь. Я его никогда не видела, но сразу поняла, что это точно вождь. Мудрое, немного суровое волевое лицо, умные глаза, смотревшие внимательно, по-доброму, так смотрят на любимую собаку, высокий лоб, чёрные, идеально подстриженные волосы, блестящие, будто бы их набриолинили, зачёсанные назад, отчего он немного напоминал мафиози из шаблонных фильмов. В довершении образа под большим носом были пышные усы, чуть прошитые сединой, губы сжаты в две непримиримые полоски, волевой подбородок, чтобы это не значило, я так и не смогла понять, что это значит, но подбородок был точно волевой, по-другому и не скажешь. Вождь был одет в белый китель, который периодически менял цвет на чёрный или тёмно-зелёный, поэтому властная фигура мигала, как гирлянда. Обуви не было, вождь стоял босиком, большие кривые пальцы, с давно нестриженными ногтями, как у птеродактиля. Вождь не смотрел ни на кого и на всех одновременно. Его лицо было обращено на каждую трибуну, как будто бы соединили шесть человек в одного, очень походило на древних идолов. Он выжимал из ткани времени величественную паузу, трибуны стояли, замерев в подобострастии, а я гадала, стоит ли считать опалой, если вождь на публичном мероприятии стоит к твоей трибуне задом? Не стоит ли расстрелять всю трибуну? В голову лезла такая глупость, я не сразу поняла, что вождь заговорил.