Текст книги "Держи меня за руку / DMZR"

«Ы!» – задрожал стадион от его глубокого голоса.

«Ы-ы-ы-ы-ы!» – повторили трибуны, частым эхом вращаясь по арене.

«Ы Е-И-Ы!» – гремел вождь.

«Ы Е-И-Ы!» – вторил зал.

Они повторили это несколько раз, пока до меня не начал доходить смысл. «Мы едины!», так думалось мне, вроде подходит и пафосно, как надо.

«Е-Е-И-Ы!» – дико заревел вождь, трибуны подхватили его слова в экстазе, раскачиваясь, держась за руки, высоко поднятые вверх. «И-О Е А О-И-Ь! Ы А-ЫЕ А-ЫЕ А-ЫЕ!».

Трибуны заревели так, что заложило уши. Дети испугались, спрятались за меня. Пока я переводила какие они «самые самые» или «самые главные», Вождь выдал длинную речь, которую даже не стала слушать, выхватив общий смысл, знакомый и пустой. Стало казаться, что я просто включила телевизор, а вместо бутафорских форматов, игр со смыслом и сценографией, здесь было всё проще и понятнее – вот вождь, славьте его, немедленно, не переставая, до изнеможения. Трибуны еле стояли на ногах, заливаясь религиозным экстазом после каждого слова вождя, не в силах больше раскачиваться, дрожа, как мелкая трава в ливень с сильным ветром, вот только с небес лилась не живая вода, а нечто такое, что высушивает до пепла траву, сгибает, вбивает в землю. Оглянувшись, я увидела, что мои спутники сидят с безучастными лицами, пропуская всё мимо ушей, а я не могла, каждое слово больно вонзалось в меня, каждый рык вождя, блеяние трибун, безропотных овец, резало слух. Не понимаю, что я здесь делаю, я думала, мечтала о том, чтобы всё здесь сгорело, взорвалось, но этого не происходило.

С первых рядов на арену выходили люди. Они встали в широкое кольцо, взявшись за руки, и стали водить хоровод вокруг вождя, распевая гимн, с любовью и нежностью смотря во все двенадцать глаз вождя. Трибуны пели вместе с ними, а бестелесные световые руки вождя гладили каждого по голове, трепали за ухом.

Я не сразу увидела, не придала значения, как газон под вождём стал медленно раскрываться, пока не превратился в чёрную дыру, из которой медленно выползали четыре червя. Эти были огромные, я таких ещё не видела. Пока кружился хоровод, они глазели на трибуны бездумными глазами, изрыгая из пасти смрад и дикий рык «Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы!», поддержанный трибунами. Хоровод крутился, набирая ход, меняя направления вращения, а черви, нехотя, лениво, выхватывали из него по человечку, медленно разжёвывая и сплёвывая не понравившиеся останки. Хоровод терял людей, терял звенья, но цепь была прочна, руки держались за воздух, за ничто, монолитно, стройно продолжал вращение.

Глава 16. Мой личный ад

Из оцепенения меня выдернула Си, укусив за ухо. Я встала, все готовились спускаться по лестнице, Хмурый и Би уже начали спуск, Нурлан пропускал вперёд Эй. Я оглядела трибуны – они неистовствовали, взявшись за руки, что-то пели, и, казалось, что все ряды кружат в сказочном хороводе. На арену выбегали восторженные мужчины и женщины, с разбегу, ныряя в пасть червям. Каждый такой прыжок вызывал бурю одобрения и радости на трибунах. У меня сильно заболела голова, стала тошнить.

Спустившись, меня под руку повёл папа, слева сжимала мои пальцы Си, дёргала, топала ногами от нетерпения. Если бы она так не делала, я бы, наверное, грохнулась в обморок. Меня мешком протащили сквозь трибуны, над головой гудело, топало, дрожало, и мне казалось, что этот серый бетонный свод вот-вот рухнет на голову и раздавит. В какой-то момент я поняла, что хочу этого, чтобы всё это безумие, наконец, закончилось, хотя бы для меня. Си недовольно дёрнула за руку и укусила запястье. Вскрикнув от боли, я очнулась, а меня уже вытолкали в длинный серый коридор, облепленный безликими дверьми.

Из одной двери стали выходить мои клоны, которых я бы с удовольствием назвала бы своими копиями. Они были одеты в серые комбинезоны, такие же, как на мне, с туго затянутыми косами, весёлые, с блестящими глазами. Девушки окружили нас, хихикая и толкаясь, и так получилось, что я осталась одна среди них, куда делся папа, Си и ребята я не видела, только одна я, много меня, полный коридор. Меня взяли за руки, что-то щёлкнуло, запахло электричеством. Девушки сцеплялись руками, и я чувствовала каждую, так похожую на меня, прошлую, умевшую смеяться, радоваться просто так, без повода. Их слепые глаза прояснялись, они видели меня, а я их, и на душе росла непонятная радость, безумная весёлость от уверенности, что всё это скоро закончится.

Мы пошли, раскрывая коридор, разрушая серые стены, ломая низкий потолок. Мы ступали по тёплому свету, окружённые искрами, ступая по воздуху, не касаясь пола. Всё это было так волнующе и невозможно, что я громко смеялась, мои копии смеялись вместе со мной. Я не понимала, куда меня ведут или куда я веду себя. Коридор кончился, мы свернули в другой, третий, четвёртый, поднимались выше, ещё выше по крутому склону, не чувствуя усталости. Стены, пол, потолок – всё исчезло, исчез и этот жуткий космический корабль, несущийся неизвестно куда, исчезли эти люди, звери, беснующиеся в религиозном экстазе. Всё исчезло, остались лишь мы и тёплый яркий свет.

Наконец, мы остановились. Серые комбинезоны таяли на нас, как снег в апреле, стекая под ноги радужными ручьями. Я развязала косу, распустив волосы по плечам, девушки сделали то же самое, некоторые стыдливо краснели, играли вьющимися прядями. Подул тёплый ветер, и стало так хорошо и спокойно. Терзавшая меня мысль о том, что папа видит нас, стоявших неизвестно где, голых и, с глупыми улыбками, таяла в голове, растворяясь в ярком свете. Мы играли, щипались, обнимались, гладили соседку, себя, стоявшую рядом, и мне стало всё равно, пусть видит. Новая мысль пронзила голову – он и не может ничего видеть, если я не захочу этого.

Мы взялись за руки и начали водить хоровод, сначала в одну сторону, потом в другую. Цепь разорвалась, и внутрь вошла часть меня, и закружило два хоровода, в разные стороны. Три круга влево, три круга вправо – разрыв, и кружат четыре хоровода. Ещё разрыв – восемь, шестнадцать, тридцать два, шестьдесят четыре… я сбилась со счёту, сколько же нас здесь было? Я стояла по центру, хороводы, танцуя, кружились, пели, сливаясь в спираль. Я протянула руки к первой, к себе. Мы обнялись, я смотрела на себя, она смотрела на меня, терялась граница, где я, а где моя копия. Они все стали мной, я видела всех, они видели меня. Мы потёрлись носами, как эскимосы, улыбаясь, губы сомкнулись, руки прижали тело к себе, одновременно, и она, я вошла в меня, растворилась. Спираль завертелась быстрее, образовав живой поток, и в меня потёк живой свет, неиссякаемая сила, от которой перехватило дыхание и закружилась голова. Я входила в себя растворялась в себе, вспыхивая, разгораясь, звеня, как маленький серебряный колокольчик. Спираль сворачивалась в меня всё быстрее, пока последняя я не влетела в меня, не соединилась со мной.

Я упала на горящую от солнечного света землю, ощутив мягкость молодой травы, её прохладу, во всём теле стоял серебряный звон колокольчика. С трудом поднявшись, я села на пятки, прижав колени друг к другу и обхватив грудь руками, не то от холода, не то от страха, что кто-то на меня сейчас нападёт. Это было и радостно, и весело, пожалуй, я была даже счастлива, но и тяжело, кровь горела в венах, артерии ломило от давления, ещё немного, и я взорвусь. Небо, голубое, безоблачное, такое доброе и нежное, как в детстве, на даче у бабушки, опрокинулось, я упала в траву, прижав ноги к животу, и отключилась.

Снится мне лес, красивый, молодой. Мокрые после короткого летнего дождя листья приятно касаются лица, мне кажется, что я лечу сквозь ветви, как птица, кружусь, взлетаю выше крон и ныряю вновь в мягкие лапы пушистых елей, зарываюсь в терпкие, пахнущие смолой иголки.

Крохотная лапка дотрагивается до меня – это коала, она вылезла из-под мягкой еловой лапы, жуёт иголки и недобро на меня смотрит. Я застываю в воздухе, не понимая, улыбаясь ей.

«Ты думаешь, что всё это сказка, дурацкий сон?» – спрашивает коала, медленно разжёвывая иголки. «Что знаешь ты о том мире, что казался тебе настоящим?».

Последний вопрос не успел раствориться в густом, пахнущим смолой, воздухе, и я падаю на землю, вся в иголках, каплях смолы. Больно падаю, ударяясь спиной о холодную землю. Голова снова болит, кружится так, что не могу встать, а ели висят надо мной и шелестят, шелестят. Это похоже на голоса, много, они говорят все сразу, что-то одно, одно и то же, вразнобой. Пытаюсь понять, разбираю по слогам, по словам, и вдруг все замолкают и хором, вдавливая каждое слово в голову, говорят, не осуждающе, не добро и не зло, бесстрастно, как могут говорить и чувствовать камни, пережившие не одну цивилизацию:

 
«Мир поруган, разорван, распят,
Дух истлел, висит лохмотьями платья,
Что-то в ухо моё всё кричат,
Зазывают, зовут – развлекайся!
 
 
Что подобно ушедшему дню,
Что отвратней жизни убогой,
Нет здесь правды, ни в словах, ни в цене,
Что заплатишь сполна, но завтра.
 
 
Бога нет, нет в тебе, нет во мне,
Смотрит, хохочет над нами.
Пусть, сгорим вместе в сладком огне,
Но свободные от рабской морали.
 
 
Обречённость – моё преимущество,
Нет ни боли, ни страсти к успеху,
Жизнь легка и не сложна, имущество?
Не имеет цены – всё отдам вам!
 
 
Забирайте, берите-берите,
Всё, до чего дотянетесь,
Руки жадные, сопли липкие,
Разорвите друг друга от жадности!
 
 
Нет, не буду жить до конца,
Когда сменится небо на землю.
Смерть во мне, она переживёт и творца,
Пусть хохочет себе там над своей скверною.
 
 
Пусть глядит на нас,
Убогих, злых и свирепых.
Пусть не знает отдыха его глаз,
Пусть ослепнет от боли, самодержец.
Страдание, боль, любовь и испуг,
Оставьте себе, бога ради,
И я умру, когда решу,
Что хватит так жить в этом смраде.
 
 
Но не будет моя рука
Резать вены, душить себе горло,
Не надеюсь я и на того дурака,
Что велит нам с небес, когда можно.
Всё пройдёт, и придёт она с миром,
Даст ответы на любые вопросы,
Ни мне решать – не ему – когда жизнь пустить под откос».
 

– Нет! – закричала я, кто-то помог мне встать, невидимые крепкие руки. Я снова в сером комбинезоне, нет, он меняется, на мне мои джинсы, такие же грязные, как и раньше, и футболка, когда-то белая. – Нет! Я не собираюсь умирать! Отстаньте от меня!

– А ты знаешь, кто ты? – спросила меня коала, свесившись с дерева прямо перед моим лицом. Морда зверька такая же бесстрастная, как и гомон елей, продолжавших повторять этот мерзкий стих, в разнобой, с конца в начало, перемешивая слова, пока их голоса не превратились в унылое завывание ветра.

– Помню! – дерзко ответила я, блестя гневными глазами. Коала поморщилась, она мне не верила.

– Тогда кто ты? – спросила она и с безучастным видом стала жевать еловую веточку.

– Я?! – удивлённо спросила я и похолодела. Всё вдруг забылось – всё! Детство, школа, я не могла вспомнить ни имени бабушки, а была ли она у меня, ни лица папы, а мама? Где моя мама?! И я захотела заплакать, но взяла себя в руки. – Меня зовут Есения! Есения Викторовна Гаус!

– И всё? – коала откинула обглоданную веточку в сторону. – Это лишь твой идентификатор, а кто ты на самом деле?

– А ты? – в ответ спросила я.

– Не знаю, – зверёк будто бы пожал плечами. – И не хочу знать. Подумай, хочешь ли ты это знать?

– А-а-а! – протянула я, догадавшись. – Это же зачарованный лес, где-то я читала об этом, не помню только где.

– И не вспомнишь, – усмехнулась коала.

– Нет-нет, подожди. Должна быть ещё лань или олень, который не помнит, что он олень. Нет, я помню своё имя и остальное тоже вспомню! Вспомню, вспомню, вспомню!

Я это повторяла раз за разом, крича в морду коале, пока меня не растолкал папа. Это был сон, опять? Сколько можно! Нет, не сон, так не может быть, не может! Моё сознание заметалось, не понимая, где я. Опять этот корабль или нет, дом, огромная комната? Где же я?

Глаза разлепились, все в соли от высохших слёз, ужасно чешутся, будто бы кто-то насыпал в них ведро песка. Ничего не могу понять, передо мной какие-то экраны, прозрачные панели, по которым в беспорядочном танце пляшут буквы A, B, C и иногда D. Знакомое, что-то очень знакомое, я видела это не так давно, в книге, которую мне дал… кто же мне её дал? Врач, точно мой врач, я вижу его, серьёзного, с добрыми глазами, но не могу вспомнить его имени, а буквы эти помню.

Экраны сдвигаются вместе, те, кому не хватает места, становятся на уровень выше, потом на третий уровень, пока передо мной не вырастает прозрачная стена. Буквы замирают, выстраиваясь в сложную последовательность. Их много. Миллионы, сотни миллионов, миллиарды, и каждая знает своё место. Я сижу в кресле, оно очень удобное, как у пилота самолёта, наверное, мне кажется, у них должны быть такие кресла. Я вижу всю стену целиком, буквы выпирают, подсказывая ориентиры в этом хаосе, голова кружится, хочется дотронуться до них рукой, тогда буквы, объединённые в цепь, сложную фигуру, подаются ко мне. Так перебираю цепочку за цепочкой, бездумно, подчиняясь рукам и неспящему мозгу, который живёт отдельно от меня.

– Что ты видишь? – спросил папа. Он стоит рядом, гладит меня по плечу. На нём та же грязная куртка, чёрные сапоги.

– Не знаю, но что-то вижу, – отвечаю я. – Что-то важное, что мне надо запомнить. Я чувствую это.

Смотрю на сложную последовательность, буквы перемешаны не так, как в других цепях. Постепенно они обретают форму, расплывчатые очертания сложной фигуры. Нет, это не фигура, не геометрическая фигура. Я знаю её, мы знакомы, это та тварь, шестилапая, с длинной мордой и тремя рядами острых зубов, с колючками и иглами на морде, мощным клиновидным хвостом. Теперь она не кажется мне страшной, отталкивающей и безобразной. Мы смотрим в глаза друг другу, голова болит так, что хочется выть, плакать, но на это нет времени. Ещё секунда и всё исчезнет, чувствую, вижу, что вот оно, то, что я искала, стараюсь удержать мысль, продумать её подольше. Мозг рушит всё, насмешливо втыкая острые иглы боли в себя, как бы говоря: «Ты разве ещё не поняла?». Я зажмуриваюсь и вою от боли.

Когда открываю глаза, панелей нет, ничего нет. Пустая комната, грязный бетонный пол, потолок в плесени, голые стены в застывших потёках. Воняет затхлостью и плесенью, старыми полусгнившими тряпками и мёртвой крысой, как на даче. Я не всё забыла, эту мерзость я помню.

– Это была я, – не открывая глаз, говорю я в пустоту, сама для себя. Резко открываю глаза и смотрю на папу. – Это была я. Правда?

Он молчит, не двигаясь, лишь внимательно смотрит мне в глаза. Головная боль стихает, и на её место приходит холодная струя облегчения, а вместе с ней и ужас.

– Папа, я хочу уйти отсюда!

– Куда? Куда ты можешь отсюда убежать? – насмешливо спрашивает Хмурый и обнажает меч, недобро смотря на дверь. – А вот и наши гости пожаловали.

Не успеваю встать, как дверь выламывают солдаты. Они одеты в чёрное, снятое с чужого плеча, несуразные, грязные, в кованных сапогах. Злые, с остервенелыми лицами, фуражки съехали на затылок, а изо рта вываливается красный, покрытый белым налётом язык. Они дышат тяжело, долго бежали, искали нас. Руки дрожат, сжимая сабли, палаши, всё ржавое, грязное.

Дверь узкая, они бестолково толкаются, желая войти все сразу, застревая в проходе.

– Руби их, – спокойно сказал Нурлан, вытаскивая из карманов куртки нунчаки.

Хмурый ударил, раз, другой, валя с ног разрубленные тела, успевшие прорваться и потерявшиеся в одиночестве без командира. Нурлан свистел нунчаками, кроша головы тех, кто бросался к нам, ловко уклоняясь от неточных ударов сабель. Солдаты шли напролом, не замечая павших, их было так много, что скоро половина комнаты была просто завалена трупами. Я стояла в дальнем углу, сжимая в руках кувалду, ко мне жались дети, а папа был там, где хрипели, где кричали, выли, где рвалась ткань, ломались кости.

Они одолевали нас, сдвигая к стене, идя по трупам своих же, свирепея, давя всё сильнее, не чувствуя боли. Хмурый, Нурлан и папа отступали, не подпуская их ко мне, а я опять застыла в ступоре.

– Эй! Эй! – дёргала Си меня за рукав.

– Что? – спросила я, взглянув ей в глаза. Она снова выдернула меня из ступора. – Да, ты права.

Я думала, раз это мой мир, раз это всё я, то и всё будет так, как я этого хочу.

– Стоять! – крикнула я так, что задрожали стены и пол, а с потолка посыпалась грязь. Солдаты застыли, не понимая, от кого пришла команда. – Идите к чёрту, уроды!

Руки налились силой, кувалда ударила по полу, и по нему пошла глубокая трещина. Слева и справа раздавался бешенный рык «Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы!», вопли ужаса и страха. Солдаты дрогнули, бросились назад, падая, утопая в трясине трупов, что-то крича, бросая оружие. Вопли усиливались, я уже слышала червей, они пожирали всё на своём пути и двигались ко мне, но я их уже не боялась.

– И что будем делать? – спросил Хмурый, вытирая кровь с лица. Он тяжело дышал, руки его тряслись от усталости, Нурлан и папа еле стояли на ногах.

– Увидишь, – ухмыльнулась я и приказала. – Всем прижаться к стене.

Детки схватили мужчин за руки и встали у стены. Си и Эй весело смотрели на меня, а Би делал серьёзное лицо, понимающе кивая. Я бросила весёлый взгляд на папу, он был озадачен и напуган. Руки до белой кости сжимали рукоятку кувалды, свирепый рык червей был всё ближе, стоны и хруст костей превратились в бесконечный шум, который я уже не слышала, не обращала внимания.

Меня стало много – десять, нет, мало, двадцать Я встали у края, где кончался треснувший пол и колыхалась куча из трупов. Мы переглянулись, каждая Я весело подмигивала другой. Удар! Мы били одновременно, и пол задрожал, трещина пошла от стены до стены, широкая, черная, из которой дыхнуло раскалённым воздухом. Ещё удар, ещё и ещё! Пол рухнул вниз, забирая с собой кучу трупов, стены и коридор. Дом рушился на наших глазах, целой оставалась небольшая полоска бетона и стена. В нагромождении сложившихся этажей, бетонных плит Я – МЫ видели, как в пылающую пропасть летели черви, трибуны – всё, что было мне так ненавистно. Пламя внизу пожрало их, в секунду превращая в ничто, в сгусток чёрного дыма и выброс бесполезной энергии.

Одна из нас поскользнулась и упала вниз, но мы успели встать в цепь, вытащив друг друга на спасительную полоску бетона.

– Ужас! Там просто ад! – смеялась я, упавшая с левого края, немного обгоревшая, но весёлая, как и все остальные мои Я.

Мы громко заржали и соединились. Я стояла и хохотала, смотря на поглощаемый адовым пламенем мерзкий дом.

– Где мы, Есения? – в ужасе спросил папа.

– В аду, пап. Это мой личный ад! – весело ответила я, ловко подбрасывая кувалду, всегда возвращавшуюся точно в руку.

Глава 17. Бал

Внизу пылающий котёл, вверху закопчённое злое небо. Нет выхода, нет входа – перед нами пропасть, полная смерти, позади безмолвная стена, единственная, кто относится к нам безучастно. Дыма и копоти столько, что не вижу ничего на расстоянии вытянутой руки, огненная масса гудит, трещит под нами, и мы не слышим своих голосов, ловя тёмные очертания лица, смахивая с головы пепельный снег.

Прислоняюсь к стене, затыкаю пальцем ухо, вторым прижимаюсь к стене, слушаю, как гудит бетон, как стоит он из последних сил, не давая огненным озёрам слиться в океан. За стеной всё пылает, я слышу волны, бьющие о стену это огонь, он идёт в наступление.

– Это конец? – спрашиваю я папу, но понимаю, что он меня не слышит. Папа пожимает мою руку, похлопывает по плечу. – Нет не конец!

Моя уверенность тонет в вое вырвавшегося на свободу столба пламени, дерзко пронзившего чёрное облако. Небо дрогнуло и разразилось бешенным ливнем. Клубы пара зашагали серыми и чёрными толстяками, похожими на логотип шин, папа покупал только их, мне внезапно вспомнился этот магазин, где мы были. Я тогда ходила вдоль высоких стеллажей, заставленных чёрными «колёсиками», как я их называла, трогала каждую пальчиками, хотела дотянуться до самых верхних, один раз даже полезла наверх, как обезьянка. Мне там подарили этого человечка, я с ним долго играла, пока не пошла в школу и не потеряла, а может, у меня его стянули из рюкзака. Серые толстяки становились всё белее, приветливее, они расхаживали по огненному полю, затаптывая его толстыми ножищами. Низу хлюпала застывающая лава, пахло серой и железом, и очень хотелось пить. Я и дети ловили в ладони крупные капли дождя, умывались ими, глотали, не в силах напиться, остыть, продышаться. Небо засверкало, загремело, вот-вот разломится на части и обрушится на землю. Молния вспыхнула прямо перед лицом, и я ослепла, потерялась в пространстве.

Где я? Больше нет дождя, гари и серы ничего не чувствую. Здесь тепло и хорошо, мягко, чисто, совсем не хочется вставать. Открываю глаза и вскакиваю – я снова в этой комнате, лежу на большой кровати с балдахином, слева столик со шкатулкой, украшения подмигивают мне, справа большое зеркало.

Встаю, подхожу к столику, надеваю украшения. По телу бегают мурашки от возбуждения, сердце радостно бьётся, как и тогда. Подхожу к зеркалу, вот она я, молодая, ещё молодая, но мне уже больше лет, тридцать? Кто знает. С интересом разглядываю себя, волосы короче, грудь больше, бёдра округлились, живот такой же плоский, плечи подкачала, ноги тоже. Я себе нравлюсь, и моё отражение улыбается мне.

Протягиваю к ней руки, она выходит ко мне из зеркала. Стоим, сцепившись пальцами, и смеёмся, громко, без страха быть услышанными, застигнутыми врасплох.

– Пора, – говорит она мне.

– Пора, – соглашаюсь я с собой.

Быстро целуемся, и она, я из зеркала, бежит одеваться. Красивый голубой сарафан невесомо ложится на белое тело. Она подходит ко мне, я заплетаю косу, вплетая голубые и красные ленты. Потом она заплетает мне, тугую, на простой чёрной резинке.

Обнимаемся на прощание, и я захожу в зеркало. Все украшения на мне тают, стекая тонкой серебряной струйкой на пол. Она стоит напротив, по ту сторону зеркала, красивая, в тонком платье, с блестящими лихими глазами и еле сдерживаемым хохотом на губах. Зеркало мутнеет, и я оглядываю себя: на мне жёлтые сапоги, джинсы и футболка, а в руках кувалда. Подбираю с пола свою куртку, одеваюсь, так гораздо лучше, чем голой ходить. Моё отражение хохочет, отправляя воздушный поцелуй. Раздаётся бравурная музыка, звучат фанфары – бал начинается.

Резные двери распахнулись, впуская яркий свет, звуки музыки и ликующий смех. К моему отражению подбежали три карлицы, одетые в белоснежные платьица в пол, весёлые, с легкой дебильностью на мордочках. Одна из них, видимо, старшая, водрузила на голову моему отражению, склонившемуся перед ними на одно колено, венок из полевых ромашек. Зеркало почернело, скрывая меня от них, одна из карлиц успела заметить и вскрикнула, но дебильность в лице и внутри начисто стёрли все опасения, и она уже прыгала передо мной, разглядывая себя в чёрном отражении потухшей плазмы. От карлицы пахнет ромашками, лугом, сеном и тёплым железом, она недавно пила кровь, вон и зубки все розовые, причмокивает так жадно, ещё хочет.

Взяли моё отражение под руку и повели в большую залу, будто бы специально под меня выстроенную. Всё здесь, как в старину, даже язык вертится медленнее, всё на старый лад говорить хочет. Судари и сударыни, баре, бары, барины и барыни, лакеи и половые, натёртый до зеркального блеска паркет с рисунками дивными, историческими, о победах славных, о делах ратных. А по сути, одна смерть, трупы, разрубленные кони, люди – всё вперемешку, над всем знамёна реют, великие, знатные, бесчеловечные.

Потолок высок, приходится задирать голову, чтобы увидеть себя в зеркальном своде. Улыбаемся друг другу, незачем скрываться, все смеются, и мы можем похохотать над ними. Все смотрят на меня в сарафане. Не видят моего отражения, лишь яркий блеск от украшений, а я незримо следую за собой в зеркалах, в стеклянном потолке, в каждом хрустальном камешке роскошных люстр, безвкусными громадинами развешанных под потолком. Много, очень много света, много ласковых и преданных улыбок, поклонов, вздохов восхищения, искренней радости и зависти, глупости и лицемерия, праздного веселья и точного расчёта. Целуют руки моему отражению, кланяются, кто-то целует следы, молится, чтобы вскочить и побежать к стенам, где стоят столы фуршетные со всякой снедью, наброситься на них жадно и жрать, жрать, жрать заслужил, отработал!

Не смотрю на эти столы и на рожи жующие, чавкающие, окровавленные. Не хочу знать, что они там едят, чую запах, давлюсь от тошноты, но помню, что задумала и смеюсь, хохочу вместе с отражением моим.

Доводят нас до середины зала, карлицы разбегаются, лицемеры в почтении расходятся. Из лавины придворных, всё же здесь я королева, не иначе, приём в мою честь, выходит самый статный, самый красивый. Я знаю его, знаю его фильмы, музыку, лицо, тело всё о нём знаю, чтобы мечтать по ночам под одеялом, дразнить свою недозрелую сексуальность. Он высокий, брюнет, лицо умное, но ласковое, глаза внимательные, любящие, нос небольшой и немаленький, губы полураскрыты для поцелуя, волосы спадают на уши, он слегка небрежен, профессионально не причёсан. Как ему идёт этот фрак, белые перчатки, белая бабочка, как он умело идёт, тянет длинную ногу, а в руках несёт блестящий золотой поднос.

На подносе сердце, ещё живое, бьющееся, струйки крови льются с подноса на перчатки и пол. Он становится перед моим отражением, склоняется на одно колено, сколько достоинства и власти в этом поклоне, а глаза испепеляют, приказывают отдаться, немедленно, прямо здесь, при всех.

– Ты знаешь, чьё это сердце? – спрашивает он, а в голосе звучит торжество. Я узнаю в его глазах, в его лице мою тень, она умнее, чем в прошлый раз, когда ошиблась с моими желаниями. Поздно, теперь уже поздно со мной играть.

– Я знаю, – отвечает моё отражение и запрокидывает голову назад, громко хохоча.

Зал дрогнул, они чувствуют, что это неспроста, что-то пошло не так. Мой кавалер-моя тень бледнеет, глаза выдают её полностью.

– Это сердце твоего отца! – гневно шипит он. – Ты должна его съесть.

– Нет! – кричу я и моё отражение в один момент. Зал дрожит, стены трескаются, а потолок рухнет в следующий раз, но по его зеркальному своду побежали змейки, паутинки трещин. – Этого никогда не будет! Это не его сердце, и ты проиграла!

Сердце на подносе вспыхивает, пламя опрокидывает кавалера на спину, огненной лавой заливая фрак и лицо. Он визжит, как недорезанная свинья, пытаясь добить, досказать мне то, что я и так знаю: – Он умер! Он сдох, сдох, сдох!!! И ты в этом виновата, ты виновата! ТЫ! Ты! ТЫ! ТЫ!

– НЕТ! – оглушаю я всех, моё отражение склоняется над ним и плюёт в лицо моей тени. Мы говорим с ней вместе, от нашего голоса лопается паркет, вздыбливается пол. – Нет, я не убивала его! Я знаю, что он умер и ты умрёшь!

Моё отражение срывает с себя украшения, разрывает платье на куски, выкидывая этот тлен пришибленным подданным, но чьим? Не моим. Как красива она среди них, как красива я, иногда это понимаешь не сразу, со стороны, надо чаще смотреть на себя со стороны. Моё отражение обхватывает руками горячую грудь, ноги плотно сдвинуты, не давая никому увидеть недозволенное, как мраморная статуя, не знающая стыда, не терпящая пошлости. Моё отражение смотрит на меня, а я на себя. Теперь все видят, что в отражении стою я, бледная от ненависти.

Удар! Один удар, мой удар в зеркальную реальность, и всё, всё, что имело цену, блеск, отражение всё рассыпается на миллионы стеклянных игл. И моё отражение тоже, оно разрывает на части всех, кто был рядом, а потолок, люстры, бокалы, зеркала уничтожают всех остальных, превращая высший свет в груду, бесформенного серого гнилого фарша.

Снова свет, не такой яркий, холодный. Не слышу больше музыки, фанфар, треска разрываемой плоти, лопающихся зеркал. Ничего не слышу, кроме ветра, он грубо бьёт в лицо, залезает под шиворот, холодит спину и живот. Я лежу на спине и смотрю на небо. Оно серое, дождя больше нет, тучи плывут по своим делам, с презрением смотря на землю.

Маленькая ручка берёт меня за руку – это Си, она вся дрожит от напряжения, поворачиваю голову, рядом сидят Би и Эй, они очень устали. Поднимаюсь, сил мало, голова раскалывается так, что сводит челюсть. Смотрю назад, трава, грязная мокрая трава примята. Они тащили меня от развалин дома, эти маленькие детки. А где же папа, где Хмурый, Нурлан? Оглядываюсь с беспокойством их нет, лишь ветер доносит грызню далеко, там, в развалинах дома, кто-то ещё борется, дерётся, кого-то рвут на части, молча, с трудом, но не уступая.