Текст книги "Держи меня за руку / DMZR"

Глава 18. В последний раз

Нет. Нет больше ничего вокруг. Пустыня полна смысла по сравнению с этим бесконечным пространством. С неба падает снег, крупными хлопьями, ложась пушистой пеной на руки, чернея, ссыпаясь мелким песком сквозь пальцы. Это не снег – пепел, его так много, что теряется граница неба и земли, а есть ли они? Ставлю это под сомнение, как и саму сущность бытия, своего бытия.

Стою на твёрдом, как каменная плита, ровное, шершавое, без трещин или впадин. Разбрасываю пепел в разные стороны, хочу докопаться до дна, но не успеваю, как поток ветра засыпает мою лунку и меня. Чихаю и кашляю, рот полон пепла, он безвкусен, просто неприятен, хочется скорее выплюнуть. А здесь на редкость светло, свет яркий, серый из-за пепла. Страха нет, надежды тоже нет – ничего нет, пустое пространство, посреди которого стою я и слушаю, как легко ложатся пепельные снежинки, как течёт кровь в венах, как пульсируют артерии и скрипит застывший мозг, в желании осознать, измерить, подсчитать, определить, не признающий своего бессилия. Пусть работает, он делает меня живее, чем я есть на самом деле. Один шаг в никуда и возврата не будет, но и боли не будет, страха не будет.

Странно, очень странно, что голова перестала болеть. А где же Си, Би и Эй? Где папа и ребята? Вглядываюсь в пепельную пелену, вижу тени, принимаю их за друзей, начинаю различать фигуру папы, а это мираж, пыльные облака. Ветер жестоко разбивает всё, что рождает во мне слабую надежду. Ветер сильный, ни холодный и ни тёплый, но от него хочется застегнуться по горло, не подпускать его к себе.

Иду вперёд, наугад, куда повелело первое желание. Пальцы сжимают рукоять кувалды, зачем она мне? Что я с ней таскаюсь, как с любимой игрушкой малыш в детском саду, прижимая к себе частицу дома, мамы и папы, в этом чужом отчуждённом месте.

Память отказала. Уже не помню, почему я здесь оказалась, не могу вспомнить, что было совсем недавно, помню огни и всё, а ещё мерзкий вкус во рту, вонь. Мозг не сдаётся, прикидывает варианты, где я нахожусь. Всплывают в голове куски, рваные ошмётки прочитанных книг, просмотренных фильмов, рисующих ад или место безвременья, находящееся между адом и раем. Глупо, совсем непохоже, а место между адом и раем – это наша жизнь, ни за что не променяю её на рай, и вряд ли ад сможет быть страшнее.

Показались тени, их много. Ветер дует, взметает сугробы пепла, а тени продолжают двигаться на меня. Это не человек, это не может быть человеком. Крупное животное, да, наверное, животное, и их много, целая стая. Они движутся в линию, как солдаты в штыковой атаке, не хватает барабанщика и звука горна. Трах-трах-тратратратра-трах-тарарарах! Гремит барабан. Ду-ду-ду, ду-у-у, д-ду! Звенит горн, ещё немного, покажутся знамёна.

Войско останавливается. Я вижу, кто это, в размытых очертаниях, они стоят ещё далеко, угадываю то, что ждала, искала. Это жуткое нечто, на шести лапах, с длинной мордой в иглах, с костной гребёнкой на спине и клиновидным мощным хвостом. Трое первых идут ко мне, не спеша, сильные лапы пружинят от желания действия, нос изрыгает пар нетерпения, скоро огонь вырвется наружу из пасти. На первом по центру сидит Си, она радостно машет мне левой рукой, в которой детские пальчики крепко сжимают короткий меч. Слева сидит Би, он бьёт в барабан, чётко отстукивая приказы, а справа Эй дует в горн, важный и весёлый.

Си подъезжает первая, спрыгивает и бросается ко мне, мы обнимаемся, я целую её, девочка смеется, жмётся ко мне. Страшное нечто смотрит на меня серьёзными глазами, а ведь совсем недавно я очень боялась его, думала, что оно хочет меня сожрать. В этом взгляде нет укора, есть призыв, приказ. За толстой шкурой, жуткой внешностью свирепой морды я вижу истинное лицо, подхожу к нему, глажу иголки, они становятся мягкими под моими пальцами.

– Папа, – шепчу, плача, кулаками утирая крупные слёзы. – Это же ты, папа! Я знаю, теперь знаю!

Нечто кивает, из левого глаза выпадает слеза и падает в пепел, он шипит, как снег, в который бросили горящий уголь.

– Ты не можешь, не можешь стать прежним? Ну, хотя бы на минутку, в последний раз? – прошу я, он мотает огромной головой, на меня смотрит Хмурый, которого я назвала Владимиром, а теперь подмигивает Нурлан, и это всё он, мой папа. Я сама разделила его, побоялась признать его целым. Я всегда придумывала образы людей, не могла и не хотела видеть человека целиком, порой противоречивого, со своими недостатками, слабостями, боялась разочароваться, глупая. – Ты же никогда больше не будешь прежним? Да, знаю, что никогда. Но я не хочу забывать, не хочу тебя забыть!

Папа потёрся мордой о моё плечо, получилось грубо, сильно, я чуть не упала. И это рассмешило меня и Си, папа тоже улыбался, если эта жуткая морда могла улыбаться, а он мог. Сотни, тысячи чудовищ забили ногами, земля задрожала, зазвенел камень под нами, глухо, как в бетонной коробке.

Си потянула меня за рукав, Би забил в барабан, и я обернулась: позади выстроились в линию враги. Впереди стояла моя тень, сшитая по кускам, уродливая, дикая в своём злобном бессилии. Я знаю, что они проиграют, и они это знают. Бесформенные уроды, с трудом походившие на людей, сжимали в кривых руках ржавые сабли, палаши, топоры, рычали, показывая гнилые зубы.

– Мы победим, папа. Я обещаю, – сказала я и поцеловала его в морду.

Меня стало тысячи, многие тысячи, одинаковых, горящих от нетерпения, весёлых и азартных, жаждущих битвы. Мы взобрались на наших шестиногих коней, кувалда превратилась в молот, рука легко владела им, вращалась быстро, с жутким свистом разрывая воздух, как рычаг пресса для высечки, я такой видела в музее. Интересно, какая дурь приходит в голову перед тем, как ты умрёшь? Поразительно и смешно.

Мы подбросили молоты в небо, высоко, и они упали прямо в окрепшую ладонь, никто не чувствовал усталости. Си сидела за мной, воинственно крича, маша мечом, Би командовал, стуча в барабан, а Эй выводил марш. Не хватает знамён, ветер, словно поняв меня, поднял за нашими спинами пыльную бурю, толкнув нас в атаку.

И враг дрогнул, и земля заныла от боли, и небо обрушилось на землю, раздавливая всё, превращая в ничто.

Глава 19. Заново

Зима. Опять эта сплошная белая мгла за окном, беззвучный вой ветра, тщетно бьющегося о крепкие толстые стекла, и метель, закрывающая город белой пеленой, пряча от меня его истинное лицо. Мне говорят, что прошёл год, наверное, я не помню, многого не помню, и это тоже нормально, обещают, что память восстановится.

Помню точно, что был снег, была такая же белая палата, ниже этажом, сейчас я под облаками, как метель стихнет, увижу родной город, заново. У меня всё заново, хорошо ещё то, что почти не пришлось заново учиться ходить, обслуживать себя. По правде сказать, я изредка писаюсь по ночам – это тоже нормально, в моём состоянии, о котором так мало говорят, кивают, что должна радоваться, что выжила. А я выжила, вот она я, смотрю на себя в зеркале уборной, а на меня недобро смотрит худая лысая девушка, кожа да кости, скелет, заготовка человека. Хорошо, что я одна в палате, мой личный номер. И за что мне такое счастье?

Врачи говорят, что мне повезло, что мой организм справился, выкарабкался. Сначала я победила рак, а потом инфекцию, карту мне не дают прочитать, ничего не объясняют. Одна медсестра проговорилась, что из нашего блока «смертников» выжила только я. Мне она нравится, самая честная из всех, не болтает, делает всё быстро, может анекдот рассказать, а я потом ночью долго думаю, где надо смеяться. Дурацкая голова, часто не могу вспомнить элементарные вещи, смотрю на предмет и не могу вспомнить, как он называется. А ещё не могу иногда понять, зачем он нужен. Как долго я стояла перед зеркалом, держа в руках зубную щётку, хотела ей что-нибудь почистить, чесала голову, лицо, шею. Но я нашла метод, случайно, когда стала разбирать свои записи – своё прошлое, уместившееся в памяти планшета. Когда я пишу, то память возвращается, надо написать слово несколько раз, и в мозгу что-то проясняется, и это происходит гораздо быстрее, если я пишу в блокноте. У меня уже третий блокнот на исходе страницы исчерчены словами, если кто-то захочет разобрать мои записи, то сдаст меня в дурку, я бы точно отдала.

Интернет мне не дают, нельзя. Почему? Нельзя и всё. ЗА моё лечение платит какой-то фонд, мне всё равно, что такое деньги? Не помню. Пытаюсь представить, а внутри что-то колется и так мерзко во рту становится. Какая-то гадость, не иначе.

У меня мало фотографий, в основном я, наверное, эта девочка, – я, не помню, но сходство есть, и какой-то мужчина. Он похож на меня, скорее всего мой отец. А вот мама не похожа на меня, есть две фотографии, где она с отцом, высокая, с каштановыми волосами. Совершенно другая видимо, я пошла в породу отца. Есть ещё какие-то фотографии, я на лыжах, рядом девчонки и мальчишки с лыжами, высокая надменно улыбающаяся женщина в олимпийском костюме. Оказывается, я спортсменка, никогда бы не подумала, глядя на своё дохлое тело. Есть ещё несколько фотографий, я там с двумя девочками, они смеются, а у меня такая рожа, будто бы я проглотила что-то невкусное, горькое, ещё бы вспомнить, что такое горькое, слово знаю, а вкус не помню. Хорошо знаю сладкое и солёное, с кислым сложно, часто путаю с солёным. У меня нет друзей, эти девочки мне не интересны, я вижу это по фотографиям. Нет и ладно, так даже лучше, не о чем жалеть.

Пишу на листе «папа». Пишу ещё раз крупнее, ничего, сплошная мгла в голове, начинает тошнить. Пишу «мама» – тоже ничего, но не тошнит, просто пуста, будто бы это слово для меня ничего не значит. Почему их не пускают ко мне? Почему я получаю длинные письма от мамы, которая, почему-то, подписывается Людмилой? Она пишет на бумаге, у неё красивый почерк, я всё собираюсь написать в ответ, но рука начинает дрожать, быстро устаю – это не по одному слову в блокноте писать. Напишу пару строк, два-три предложения, и валяюсь до вечера, голова гудит, тошнит, а на я зыке вертится: «Папа, папа, папа». Я стала просыпаться с этим словом, не понимаю, люблю ли я его или нет, не знаю, как его зовут, наверное, Виктором, я же Викторовна. А вот ещё, моё имя, хорошо, что оно есть в анкете, а то бы я ни за что не вспомнила: Гаус Есения Викторовна. Умудрились же так назвать, – Есения. Не определилась, нравится ли мне моё имя. Опять подумала о папе, внутри тягостная пустота и сердце болит, сильно болит, надо лечь, а то могу в обморок упасть, уже падала и не раз, полбашки рассекла в кровь об тумбочку. Ничего, кость крепкая, так шутит мой врач, он мне не нравится, слишком смазливый, угодливый какой-то.

Мне перестали сниться сны. Все, любые, закрываю глаза, два вдоха и ничего, проходит несколько часов, и я снова в этой комнате. Просыпаюсь я каждый раз, когда этот аппарат, вделанный в стену, начинает затягивать воздух, фильтруя и облучая озоном. Он работает десять минут, я стараюсь не пропускать это время, постоять под струёй свободного воздуха, пускай и вычищенного до блеска. Здесь вообще всё блестит до тошноты, я нашла свои записи, уже писала об этом. Наверное, я не слишком сильно поменялась, но мои записи сначала поставили в тупик, хотела всё стереть, вовремя спохватилась. Тогда я видела сны, много, разные. Сейчас лучше, без снов, голова и так болит, и невролог всё время внушает, что надо меньше думать, а у меня и так голова пустая, куда уж меньше-то?

Каждый день ко мне приходит психиатр, их двое, и я не различаю их по полу. Это может выглядеть странным, но для меня это один и тот же бесполый антропоморфный биоробот (не понимаю, откуда я могу знать эти слова, но в первый раз они больно врезались в мою голову). По понедельникам, средам и пятницам приходит высокий мужчина с густой шевелюрой русых волос, за которыми он очень тщательно следит. Как он входит в палату, я начинаю задыхаться от его косметических отдушек, демонстративно подхожу к фильтру, включаю режим короткого проветривания, но ему всё равно, он видит в основном себя в отражении доверчивых глаз. Лица нет, есть умело сделанная восковая маска, а в пустые глазницы вставили две сканирующие камеры. Этого биоробота я называю меморизом, так как он постоянно хочет, чтобы я что-то вспомнила, играет в свои никчёмные игры, думая, что таким образом сможет пробудить мою память. Я всё делаю, стараюсь, как прилежная ученица, и вижу, как он гордится собой, любуется своим отражением в моих широко раскрытых глазах, не замечая насмешки в уголках глаз. Мне кажется, я раньше не умела так ловко скрывать свои чувства, из того, что я сумела прочитать о себе в сохранившейся переписке в мессенджерах, увидеть себя на фотографиях, я из тех людей, у которых всё написано на лице.

Второй биоробот внешне похож на женщину, невысокая, скорее полная, ухоженная, но видно, что ей за полтинник. У неё всегда строго убраны волосы, никак не могу понять, какого они цвета, то ли белые, то ли золотистые, на лице много косметики, отчего она очень похожа на фарфоровую куколку, такие же большие карие глаза, губки бантиком, накрашенные красной помадой и милый писклявый голосок. Я называю её «тухлой патокой», про себя, конечно же. Ничего не пишу в блокноте, они иногда берут их и листают при мне, не спрашивая разрешения. Она ласкает словами, облепляет ими, показывает короткие ролики на планшете, тесты подсовывает, дурацкие картинки с абстракциями. Мемориз тоже каждый сеанс даёт мне ту же папку с абстракциями, отвечаю им всегда одно и то же, но по глазам вижу, что выводы они делают разные. Патока пытается вывести меня на откровенность, расспрашивает об отце, что я о нём помню. А я ничего не помню, кроме имени, ни отчества, фамилия, скорее всего, как у меня.

Чувствую, что они от меня что-то скрывают, прикрываясь этой любезностью. Всё чаще мне задают вопросы про мой дневник, который я сохранила перед комой на facebook, на планшете остались черновики первых глав, поэтому я знаю, что он был. А какой пароль от странички и где она я не помню, а они думают, что я вру. Как-то Патока стала выводить меня на тему моей любви к отцу, что он мне разрешал делать с собой. Я отвечала, не понимая, к чему она ведёт, пока она впрямую не спросила, был ли у нас секс или может я делала ему минет? У меня пропал дар речи, я ничего не ответила на это, но на следующий день мемориз продолжил допрос, желая добить меня, вырвать признание – этого не было! Это я знаю точно, чувствую это внутри себя! Почему они так решили? Почему они думают так плохо о моём отце? Почему я для них малолетняя шлюха? У меня и секса никогда не было, я даже с мальчишкой не целовалась, а может моя память врёт мне?

После этих допросов я не спала все выходные, думала, пыталась вспомнить. Порой мне казалось, что я начинаю вспоминать, что-то такое, запретное, в недавнем прошлом, подлое и мерзкое, пока не поняла, что эти воспоминания слишком похожи на тот сценарий, что в меня вдалбливали всю неделю. В понедельник я всё это высказала меморизу. Видели бы вы его лицо, этот биоробот не ожидал, что во мне есть столько эмоций. Я сама не ожидала от себя такого: кричала на него, ругала, обзывала и его, и патоку сволочами, уродами, в изнеможении рухнула на кровать, сил мало, едва хватает, чтобы таскать свой скелет от кровати к окну, в туалет, устоять пять минут в душе, чтобы не рухнуть, не разбить в очередной раз голову. Мне очень хотелось залепить ему пощечину, но сил не было, я просто плакала, от бессилия, от жалости к себе, от несправедливости. Вот бы умереть, прямо сейчас. Зачем мне эта тюрьма?

Целую неделю их не было, и хвала всем богам, что есть поблизости, особенно богу канализации, чей фаянсовый болван стоит в соседней комнате, и к которому мне приходилось всю неделю припадать лицом, принося жертву ненасытным трубам. Меня рвало после каждого приёма пищи, пришлось вновь лежать под капельницами с глюкозой и ещё чем-то, организм отрицал другую пищу. Я слышала, что хотят вводить зонд, если сама не выкарабкаюсь пускай, лишь бы не подпускали ко мне этих биороботов. В этом мне помог лечащий врач, пошловатый и пустоватый человек, но верно определивший причину моего кризиса.

Через три недели полусна, ко мне пришёл другой психиатр. Он был похож на человека, седеющий мужчина лет сорока, хмурый, с жёстким пронзительным взглядом, не лишённый человеческих чувств, они проявлялись, когда он улыбался, а улыбался он всего два раза, когда я назвала прошлых биороботами, а потом выдала ему их клички. С ним было легко и интересно. Он не давил, не мусорил мою голову алгоритмами, картинками или тестами. Мы просто разговаривали обо всём. Он рассказывал про то, что происходит в мире, в нашей стране, как там нефть, как там рубль очень важно, особенно стоимость голубых фишек J)). Да, он изучал меня, следил за моими реакциями, ничего не записывал, видимо, у него хватало собственной памяти. Он изучал меня, а я его, такая вот интересная игра. Оказалось, что я помню, и очень много, но из школы, точнее из учебников. Я смогла наизусть процитировать целые главы из учебников по биологии, химии, и главное, я понимала, что говорю, не долбила, как заведённый автомат, как многие у нас в классе, отвечая у доски, заучивая наизусть абзацы, не вникая в смысл. Но я не видела лиц моих одноклассников, туман и жёлтое пятно вместо лица, вместо человека. Я помнила всё, что изучала в больнице, остальное будто бы кто-то стёр.

Он рассказал мне, что у меня серьёзные повреждения мозга, были кровоизлияния, поэтому и потеря памяти. Мой нейролейкоз добрался до священного писания и как следует повыдёргивал оттуда страниц. Интересно, как их теория о моей избирательной памяти объяснит тот бред, что я здесь пишу?

Пообщавшись со мной неделю, он передал мне записи моего бреда. Когда я лежала в коме в капсуле, робот записывал всё, что лепетала я, пробуждаясь из наркотического сна. Для коматозника я слишком часто просыпалась, в кровь вливали новые порции наркоты, но я успевала надиктовать такой бред, что у любого бы крыша поехала. Самое смешное, что эти биороботы решили, что это мои вырвавшиеся переживания, что надо мной совершали насилие, попросту я была наложницей своего отца. Как же опасны эти люди, как они легко могут погубить человека, а потом пойти выпить кофе с пирожным. Кто дал им эту власть?

Пришло новое письмо от мамы, она опять подписалась Людмилой. Читала сотню раз, перечитывала тут же, как дочитывала до конца, пока не кружилась голова и не слепли глаза. Взялась дописать своё письмо, мне разрешается написать ей, обещали, что не будут читать. Не верю, отдам незапечатанное, пусть читают, зачем врать?

Собралась с духом и написала: «Мама, я знаю, что папа умер…» Рука заболела, а из глаз хлынули слёзы. За все месяцы после пробуждения я так ещё не плакала. Я выла, громко, расправляя лёгкие. На мой вой вбежали медсёстры, врачи, спрашивали, не понимали, а я не могла ответить, пока одна медсестра не прочитала последнюю строчку письма. Слова ушли вниз, как же ужасно я пишу, не своей рукой. Это пройдёт, так считает невролог, мышцы наем и пройдёт. Надо больше есть, он прав, надо себя заставлять, а то не выпустят отсюда.

Стало легче, я больше ничего не писала в этом письме, не перечитывала, отправила, как есть. Внутри что-то успокоилось, распрямилось. Я не помнила папу, фотографии не в счёт, их я запомнила, могла закрыть глаза и воспроизвести каждую до мельчайших деталей, даже травинки пересчитать, листья на дереве. Я его не помнила, каким он был, какой я была с ним, без него, помнила, что любила, очень сильно, и верила себе. Любила, значит, было за что – его нельзя было не любить! Надо начинать жить заново, без него, без себя прошлой. Это не новое рождение, не реинкарнация, и откуда я помню эти мифы? Помню всякую ерунду, а главного не помню. Кто-то считает, что жизнь дала мне второй шанс, ГОСПОДЬ подарил мне вторую жизнь – это их право, право на заблуждение, право на глупость. Моя жизнь продолжается сама собой, не спрашивая никого, не спрашивая меня, идёт своей дорогой, пока без меня, а я, задыхаясь, сбиваясь с пути, бегу за ней. Догоню, догоню!

Глава 20. УДО

Просвистела зима, провыл и разлился март, со своими внезапными морозами и жарким солнцем. Все дни я стояла у окна и поглощала жизнь моего города, незнакомец, неряшливый, хмурый на первый взгляд, но меня тянуло к нему. Чем ярче становились дни, тем тяжелее было шарахаться от стены к стене, разминать ноги, руки, два подхода и лежишь на кровати в изнеможении, болят все мышцы – ура! Значит, они у меня ещё остались. Так бывает, что боль в радость, сильная, монотонная, острая, пульсирующая, позволяющая чувствовать себя живой. Хорошо, что меня не ругали за мои упражнения, невролог и травматолог давали советы, даже хирург приходил. Он долго меня ощупывал, проверял мышцы, кости. Это очень больно и приятно одновременно, особенно от того, что этот здоровый дядька с ручищами, как мои две ноги, всё делал деликатно, не заставлял раздеваться догола, не пялился часами на меня, предупреждал, а напоследок подмигнул и улыбнулся, наказав больше есть.

Скоро, очень скоро меня выпустят в этот холодный и тёплый город, в эту слякоть, к первой траве, весёлому щебету птиц, к деревьям, расправлявшим ветви после зимней спячки. Я каждый день следила за сквером напротив, как голые ветви одевались в белый наряд, как гнулись под тяжестью льда ветви, ломались слабые, как таял лёд, уходил снег, оживала природа. Здесь не так уж много развлечений, поневоле станешь юным натуралистом, но это пройдёт, дайте выйти на свободу, убежать отсюда!

Мне передали записи моего бреда, в расшифровке. Читается с трудом, я бы сама себя засунула в дурку, представляю, как это в звуке – мерзость, фу! Странное ощущение, вроде и бред, а вроде и нет. Я выхватываю некоторые абзацы, строю линию, что-то начинаю вспоминать, а, может, придумывать, не знаю. Это трудоёмкое занятие, тогда голова раскалывается, брожу из угла в угол, в коридор меня не пускают, нельзя, могу подхватить инфекцию. Интересно, как они собираются меня такую беспомощную выписывать? Я же помру после первого же вдоха, заглочу какой-нибудь гриб или вирус и всё, закопают тут же.

Мой коматозный бред постепенно обретает форму, пишу новые главы моего дневника, вставлю их назад, как расшифрую всё. Снов я не вижу, мне достаточно того, что я уже расшифровала, чтобы не хотеть снов, никогда больше, не надо никаких снов, хватит! В этих записях я начинаю узнавать себя, нет, не вспоминать, именно узнавать. Что-то там во мне сломалось, я была тогда живее, мне кажется, живее и добрее. Да, добрее, во мне что-то умерло, сгорело, не чувствую жалости, ничего такого. Смотрела кино, умерла собака, а мне плевать и на неё, и на хозяев, на детей, убитых горем – плевать на всех, особенно на себя. Есть я и есть, плевать.

Но я отвлеклась, столько мыслей в голове. Постоянно думаю о своём коматозном бреде, смотрю на то, как играют на крыше соседнего корпуса вороны, и бегу записывать молнию, что ударяет в голову. Это как прозрение, наверное, древние пророки чувствовали то же самое, хотя, нет, ничего они не чувствовали, не могли – их не было. Мне тут принесли библию, не знаю, зачем. Они думают, что мне не хватает бога, но какого? Яхве или Эля? Не понимаю, но почитываю, иногда, смеюсь, как всё написано, для тупых, чистая пропаганда. Через две недели подложили ещё и тайное Евангелие от Марка, так гласила затёртая надпись на обложке, книжка потрёпанная, грязная. Его не открывала, жду, когда Коран принесут. Это всё медсёстры, одна из них так наседает, требует, чтобы я молилась, а мне духу не хватает послать её куда подальше, киваю, молчу, стараюсь не заржать. Терплю, я вообще много чего терплю и бешусь от этого, жалкая беспомощная, почти инвалид.

Мне написала мама. Она долго молчала после моего письма, потом ответила. Её зовут Людмила и она не моя мама, как бы ей этого не хотелось. Я увидела всё между строк, увидела её, страдающую над каждым словом, как дрожит рука, капают слёзы. А, так это мои, всё письмо закапала. Ну нет, теперь не отвертится – я решила, будет мамой, моей мамой, у меня же никогда не было мамы. Людмила всё рассказала, как было, и что-то смутное зашевелилось во мне, тяжёлое, неприятное, из далёкого детства. Захотелось плакать, снова стать маленькой, чтобы меня взяли на ручки и успокоили. Вот меня подняли с пола, я плачу, захожусь в истерике, мне страшно и обидно, но больше страшно. Руки сильные, тёплые, меня прижимают к груди, гладят по голове, а я плачу и плачу, но уже не дёргаюсь, не бьюсь головой. Утыкаюсь лицом в его рубашку, он тогда только бросил курить, от него пахнет табаком и кофе, запах нерезкий, приятный, и голос, я вспомнила его голос, папин, добрый, немного охрипший от волнения, он переживает, как и я. Засыпаю, схватив его ручками за рубашку, за руку, лишь бы не отпускал, не бросал, пожалуйста, не бросай меня, не бросай!

Рыдаю в голос, как полоумная. Никто не видит, у них обед. Пишу ответ маме, бумага мокрая от слёз, письмо короткое, пара строк:

«Мама!

Ты моя мама! Я так решила, и так будет – не вздумай сопротивляться, даже не думай об этом!

Я вспомнила папу, на секунду, одну бесконечную секунду. Он тёплый и от него пахнет табаком и кофе – я сохранила это в памяти, и когда мне грустно и тяжело, я вновь чувствую его. Жаль, что не увидела его лица, но поняла, как сильно его люблю. И тебя, а мы хорошо были знакомы? Мне кажется, что ты пахнешь шоколадом, горьким, и зефиром. Как я хочу домой – забери, пожалуйста, забери меня отсюда!»

Выпускают! Даже не верится, сижу и смотрю на стопку одежды на койке. Это не моя одежда, я не вправе такое носить, настоящее, свободное, не однотонные рубашка и штаны, безразмерные, без пола и лица, существующие отдельно от человека. Я так привыкла к этой безликой одежде, что забыла, зачем нужно столько всего. Хочу одеться и боюсь, смеюсь и плачу, тыкаю пальцем в экран, у меня уже мания, записывать за собой, вдруг опять потеряюсь.

Я оделась. Неприятно, тяжело, одежда здоровых, свободных людей тяжёлая, её много. Сначала запуталась, забыла про колготы, про майку, долго смотрела на трусы и бюстгальтер, вот он-то мне точно не нужен, на рёбра его натягивать? Кое-как оделась, разделась, оделась ещё раз и устала. Сидела минут десять на койке, отдыхала. И куда я собралась, если у меня столько сил отнимает простое одевание? Может, мне ещё рано?

Ругаю себя за эти мысли, за трусость, малодушие – долго вспоминала это слово, сегодня всё как-то долго. Вещей у меня немного, схватила планшет, флешку с моим коматозным бредом и учебник по физиологии, мне его перед комой подарил мой бывший лечащий врач, а я не могу вспомнить, кто он. Обидно, наверное, он хорошо ко мне относился, и я умело пустила пыль в глаза, раз он решил подарить эту книгу. Она старая, из вузовской библиотеки, много штампов, пометки карандашом на полях, потёртая, живая книга.

За мной пришли. Всё больничное я оставляю здесь, ничего не хочу с собой брать. Медсестра понимающе кивает и убирает больничную одежду, полотенца, мыло, зубную щётку и что-то ещё в пакет, при мне убирает комнату. А мне не обидно, даже радостно, скорее бы убрать меня отсюда, выветрить мой запах, до последней молекулы, выветрить из меня эту больницу, навсегда. Не вернусь, никогда больше не вернусь сюда.

Встаю, иду к двери, мне можно выйти в коридор. Медсестра идёт рядом, придерживает за локоть, а я прижимаю к груди мои пожитки, часто проверяя, не выпала ли флешка. Медсестра забирает её у меня и кладёт в нагрудный карман рубашки. Я рада, что она сегодня в смене, не говорит лишних слов, понимает меня с полуслова. Проходим мимо зеркала, останавливаемся. На меня смотрит лысый ребёнок, которого одели во взрослую одежду. Джинсы и жилет висят на мне, как на вешалке, рубашка ещё ничего, мне нравится этот нежно-салатовый цвет, он хорошо смотрится с тёмно-зелёной жилеткой и голубыми джинсами, а может и нет, я не стилист. Неужели, это я? Большие глаза, просто огромные, серо-голубые или просто серые? Губы сжаты, ну же, улыбнись, улыбнись! Я улыбаюсь, подмигиваю себе, медсестра смеётся. А я ничего, тоща, как Кощей, погнутая ураганом берёзка. У меня во дворе есть берёзка, моя берёзка! Вспомнила! Это как удар током, меня подхватывают за локти.

Доходим до лифта, сил больше нет, и я без уговоров сажусь в инвалидное кресло. Бежать собралась, ха-ха! Буду ползти и отключусь на полпути, жалка и беспомощная, но такая счастливая – выпускают, выпускают по УДО! Я не оговорилась, но об этом позже, и всё же, УДО – самый верный термин. Мне так и сказал лечащий врач, шутил, наверное, только шутка так себе, плохая, а что может быть здесь хорошего?

Лифт прозвенел, открылись двери, и меня выкатили в огромный холл. А здесь красиво, не так ужасно, как в палатах, все улыбаются, девочки улыбчивые щебечут на стойке, от них пахнет самодовольством молодой самки и неудовлетворённостью, желанием внимания. Они не смотрят на меня, зато я их изучаю во все глаза, какая у них белая кожа, розовые губки, накрашенные глазки, как крутятся перед ними мужчины, давно уже получившие все ответы, очарованные, околдованные их детскими голосами. А какой у меня голос? Когда я в последний раз говорила? Нет, не отвечала односложно «да» или «нет» на вопросы врачей, когда не слышишь не то, что своего голоса, а мыслей своих не слышишь, один вязкий туман в голове. Они старше меня, но почему-то я ощущала себя старой, будто бы моя жизнь прошла мимо и большую часть я потеряла, навсегда, кто-то отобрал у меня! И стало так жалко себя, что я расплакалась, тихо, почти незаметно, пореветь громко и то не могу.

Тёплые руки гладят моё лицо, я чувствую запах шоколада и зефира. Я не ошиблась в ней. Она помогает мне встать, мы долго смотрим друг на друга. Людмила высокая, как я, густые каштановые волосы убраны в хвост, две серебряные пряди режут густой цвет волос, безжалостно, открыто. Она не стесняется, не закрашивает их, меня переполняют чувства, хочу сказать, но губы беззвучно шевелятся, из груди вырывается лишь вздох.

– Есения, милая моя, – шепчет она, гладя меня по лысой голове, по плечам, рукам, не решаясь обнять. Почему она медлит, почему стесняется?

– Мама, – выдавливаю я из себя, какой у меня страшный голос, как у покойника.

Падаю на неё, в желании обнять. Прижимаемся лицом друг к другу, плачем. Она целует меня, у неё горячие губы, влажные от слёз, от моих слёз, а я боюсь пошевелиться, закрываю глаза, моля не прекращать целовать меня, мои глаза, щёки, мокрый от холодного пота лоб, тонкие белые губы. Я забыла обо всём, лишь бы она не отпускала меня, не отдавала им обратно.