Текст книги "Голод"

Глава 18

– Я буду останавливаться три раза в день, – говорит всадник спустя несколько часов, придерживая коня на обочине. – В это время тебе нужно будет сделать все свои человеческие дела.

– А если мне чаще нужно будет в туалет?

– Не моя забота, – говорит он, прислоняясь к ближайшему дереву.

Вокруг нас горы, поросшие густым лесом, и лишь изредка попадаются фермерские домики.

– Надеюсь, ты понимаешь, что я и на тебя прямо в седле помочусь, если надо будет, – говорю я. – За мной не заржавеет. Может, тебе даже понравится… если это твой фетиш.

Но если говорить начистоту, то настоящий фетиш Голода – купаться в крови невинных жертв.

Всадник сердито смотрит на меня.

– Через несколько минут я тебя затащу на этого коня и не посмотрю, успела ты облегчиться или нет, так что советую не терять времени.

Как ни прикольно было бы исполнить свою угрозу, но я не настолько мелочна. То есть если бы у меня хоть было во что переодеться, я бы, может, и рискнула, но пока… пока этому сценарию лучше остаться гипотетическим.

Я отхожу подальше от всадника в поисках укромного местечка для своих человеческих дел, но вдруг останавливаюсь.

– А тебе что, не нужно в туалет? – спрашиваю через плечо.

До сих пор я об этом не думала, но ведь и правда – видела ли я хоть раз, чтобы он облегчился?

– Я не собираюсь с тобой это обсуждать, – отвечает он, возясь с одной из седельных сумок.

– Но ты же ешь и пьешь.

Должно же это все куда-то выходить.

– Не собираюсь это обсуждать.

Ну и ладно.

Вздохнув, я отхожу, чтобы уединиться. Когда я возвращаюсь, Голод гладит своего коня, стоя ко мне спиной. Я на мгновение замираю, наблюдая за тем, как ласково он обращается со своим скакуном.

Стоило мне увериться, что этот человек абсолютное зло, и вот он стоит и гладит коня, как будто способен что-то чувствовать.

– У него есть имя?

Я вижу, как всадник едва заметно вздрагивает: видимо, не заметил, что я здесь.

– У кого?

В его голосе звучит презрение, и он по-прежнему стоит ко мне спиной.

– У твоего коня.

Голод поворачивается ко мне.

– Ты готова ехать?

Я сажусь на землю.

– Ну, не то чтобы не готова, но и не спешу.

День чудесный: в воздухе не звенит ни саранча, ни крики умирающих. Можно посидеть подольше.

– Мне плевать с высокой колокольни на то, как ты предпочла бы убить день.

– Знаешь, – говорю я, запрокидывая голову назад, чтобы получше рассмотреть его возмутительно красивые черты, – достаточно уже того, что ты массовый убийца, но я надеялась, что ты хотя бы в промежутках между убийствами не будешь таким засранцем.

– Вставай.

– Встану, но сначала ты должен назвать хоть одно мое хорошее качество.

– Ничего в тебе хорошего нет.

Я хмыкаю.

– Ну вот еще, конечно есть. Например, у меня потрясающее тело. – Уж это-то бесспорно. Спроси моих клиентов. – А еще со мной легко поддерживать разговор.

– Вставай.

– Это нормально, если ты немного стесняешься раскрыться – многие мужчины стесняются. Это очень свойственно нашей культуре… ну, то есть моей культуре. Ладно, я первая начну: по-моему, ты до неприличия красив, и от твоей улыбки все лицо светится.

Конечно, такая улыбка обычно предшествует вспышке насилия, но… сама улыбка все-таки хороша. А больше и похвалить-то нечего. Характер у этого человека дерьмовый.

Жнец подходит ко мне и, прежде чем я успеваю сказать что-то еще, перекидывает меня через плечо.

– Ого! Эй, погоди… Мы ведь еще не едем, правда? А как же твой фокус с едой? – Как по команде, у меня начинает урчать в желудке. – Я есть хочу.

– У тебя будет еще две остановки, – говорит Голод, усаживая меня на коня.

Я хмуро смотрю на него.

– Мне нужно поесть, знаешь ли.

– Я знаю пределы возможностей человеческого организма в том, что касается еды, – заявляет он, забираясь в седло. – Еще несколько часов без еды ты переживешь.

Он выезжает на грунтовую дорогу, и мы продолжаем путь.

– Итак, – говорю я, когда мы проезжаем мимо маленькой фермы, – ты умеешь управлять роями саранчи.

Тон у меня легкий, но мне приходится прятать тревогу.

– Я не управляю саранчой. Я просто вызываю ее.

Ну да, так гораздо понятнее…

– А как ты ее вызываешь? – спрашиваю я, глядя, как увядает маленький фруктовый садик на ферме.

Голод вздыхает.

– Извини, – говорю я, – но ты что, каким-то важным делом занят?

– Если я сделаю тебе этот чертов комплимент, – рычит он, – ты прекратишь меня допрашивать?

Брови у меня взлетают вверх от удивления. Он что, правда хочет сделать мне комплимент? Это надо послушать.

– Конечно, – говорю я.

Но, пока тянется пауза, мысленно готовлюсь к какому-нибудь колкому замечанию.

– У тебя чудесный голос.

Я чувствую неожиданный прилив тепла от его слов. Затем в замешательстве склоняю голову набок.

– Но я думала, ты хочешь, чтобы я прекратила болтать.

– Обо мне. О чем угодно другом болтай сколько влезет.

– Я сижу рядом с мужчиной, который говорит, что он на самом деле не мужчина, на коне, который, возможно, на самом деле не конь…

– Конь.

– И я должна об этом молчать.

– Именно.

Наступает долгая пауза.

– Отлично. Тогда, пожалуй, остается говорить о сексе. Влажном, густом, горячем сексе.

Еще несколько секунд молчания, а затем…

– Хочешь еще один комплимент?

______

Звезды погасли, ночь стала прохладной, задница у меня давно одеревенела, а мы все сидим и сидим на этом чертовом коне.

– Рано или поздно мне нужно будет поспать, – говорю я.

– Я не остановлюсь, – отрезает Голод.

– И ты еще удивляешься, почему я не ушла с тобой тогда, пять лет назад.

Он ничего не отвечает на это.

– Я замерзла.

Молчание.

– И есть хочу.

Опять молчание.

– И устала.

– Терпи, Ана.

Я поджимаю губы.

– Ты правда не собираешься останавливаться?

– Нет.

– Вот мудак, – шепчу я себе под нос.

Наверное, уже наступает раннее утро, когда веки у меня начинают закрываться. Затем опускается подбородок. Упирается мне в грудь, и я просыпаюсь.

Я-то думала, что невозможно устать, сидя на лошади, а теперь не могу держать глаза открытыми. Еще несколько раз подбородок упирается мне в грудь, снова и снова прогоняя мой сон. Недолго думая, я слегка поворачиваюсь в седле и прислоняюсь щекой к прохладным доспехам Голода.

А потом проваливаюсь в дремоту.

Я чувствую, что падаю, но Голод вдруг подхватывает меня, и я просыпаюсь от толчка.

– Сиди как следует, – приказывает он. Голос у него, придурка, болезненно настороженный.

– Сам сиди как следует, – бормочу я, а глаза уже закрываются.

Голод ворчит что-то о никчемной человеческой породе, но я вновь погружаюсь в сон.

И вновь просыпаюсь, когда падаю на руку Жнеца.

– Хочешь себе что-нибудь сломать? – говорит он, и я замечаю то, чего не замечала раньше: в его голосе звучит злость и раздражение.

– Я пытаюсь заснуть. На кровати было бы проще.

– Я не остановлюсь, – упрямо говорит он.

– Уже поняла, не волнуйся.

Я усаживаюсь покрепче и прижимаюсь лицом к шее Голода. Это не очень-то удобно, и к всаднику я ближе, чем хотелось бы, но выбирать не из чего.

– Что ты делаешь? – возмущается Голод. Теперь вид у него определенно встревоженный.

– Сплю, – отвечаю я уже с закрытыми глазами.

Я чувствую на себе пристальный осуждающий хмурый взгляд всадника, но меня это уже давно не волнует. Постепенно замечаю, как он расслабляется рядом со мной.

Кажется, мое тело соскальзывает еще пару раз, но в конце концов твердая рука Жнеца обхватывает меня и прижимает к себе. А потом я проваливаюсь в сон и больше не просыпаюсь.

______

Когда открываю глаза, оказывается, что я лежу в кровати.

Где это я, черт возьми?..

Я приподнимаюсь и оглядываюсь по сторонам, пытаясь сориентироваться в обстановке.

Сразу же вспоминается вчерашний вечер. Я ехала на коне Голода, засыпала снова и снова. И только затем, чтобы тут же проснуться от очередного толчка. Но в какой-то момент я отключилась и больше не открывала глаз.

И, судя по всему, за это время мы добрались туда, куда ехали.

Как раз когда я начинаю осматривать комнату, где на стенке висит пара ковбойских шляп, а над кроватью торчит череп быка, слышатся знакомые уверенные шаги. Мгновение спустя входит Голод.

– Это ты меня сюда принес? – спрашиваю я вместо приветствия.

Он бросает на меня взгляд.

– Нет, мой конь.

Смотрите, какой раздражительный. Вот почему так важно хорошо выспаться. Или потрахаться. Желательно и то и другое.

– Значит, ты принес меня в этот дом, в эту спальню только для того, чтобы я могла поспать?

Голод хмурится.

– Лучше уж на кровати, чем на мне. Ты мне все доспехи обслюнявила.

Я смутно вспоминаю, как использовала его в качестве персональной подушки.

– Поверь, – говорю, – я тоже была не в восторге от этой ситуации.

Я опускаю взгляд на одеяло, обернутое вокруг моей талии, и поднимаю брови, когда меня осеняет новая мысль.

– Ты уложил меня в постель, – говорю я, потрясенная.

– Это, по-твоему, что-то значит?

Снова этот грубый, сердитый голос.

Поднимаю на него взгляд и вижу все по его глазам. Жнец облажался. Он был добр ко мне, и он это знает.

Я расплываюсь в лукавой улыбке.

– А, так ты на самом деле вовсе не ненавидишь меня, правда?

Его взгляд останавливается на моих губах, мускулы на его челюсти подрагивают.

– Ты когда-то вы2ходила меня, – говорит он, – и все равно ненавидишь. Не придавай слишком много значения моей доброте.

Доброте. Он сам понимает, что это она и есть.

– Вставай, – говорит он грубо, – пора ехать.

– Погоди, – говорю я. – Так мы еще не приехали?

Знать бы еще куда.

Он не отвечает.

Голод остановился у какого-то первого попавшегося дома и уложил меня в постель. Надо думать, для того, чтобы дать мне поспать.

Выхожу вслед за Голодом из комнаты и иду по дому. Плиточный пол холодит босые ноги. Я могла бы и раньше догадаться, что это не наш пункт назначения. Слишком уж тут все маленькое.

Я так засматриваюсь на уютную обстановку, что замечаю кровь только тогда, когда поскальзываюсь на ней. Не могу удержаться на ногах и падаю. Сильно ударяюсь локтем о пол, влага оставляет пятна на платье.

Когда я поднимаюсь, мой взгляд встречается с чьими-то остекленевшими глазами. Я едва успеваю осознать, что смотрю на мертвеца, прежде чем начинаю кричать.

Руки Голода обхватывают меня за талию, и он ставит меня на ноги. Делаю шаг, снова поскальзываюсь, и только руки Жнеца удерживают меня от нового падения.

Рядом с этим трупом лежит второй – кажется, тоже мужчина, хотя точно сказать трудно. Зрелище слишком жуткое, чтобы мой разум мог его переварить.

Голод выводит меня на улицу, где ждет его темный конь, и я стараюсь не замечать, что кровь капает с платья и стекает по коже.

Мы останавливаемся перед конем, и всадник кивает на свою зверюгу.

– Полезай.

Коса всадника – та самая, которая, должно быть, разрубила тех людей на части, – уже пристегнута к боку коня.

Я медленно перевожу взгляд на Голода.

Я не могу.

– Ана… – предостерегающим тоном говорит он.

Я бросаюсь наутек.

Со всех ног бегу к полю, засаженному колосками пшеницы – по какой-то необъяснимой причине она еще жива.

Я не до конца понимаю, что делаю, и меня это мало волнует.

Бежать, бежать, бежать, бежать, бежать…

Я продираюсь сквозь посевы, стебли хлещут по ногам. Сквозь свое тяжелое дыхание я слышу за собой гулкие шаги Голода. Дьявол меня задери, этот ублюдок идет за мной!

Напрягаю мускулы изо всех сил.

Беда в том, что последние несколько лет я была мягкой, податливой штучкой, из тех, на которых западают мужчины. Мускулы у меня никакие, и они быстро устают.

Голод настигает меня до смешного быстро. Хватает за талию, и мы оба валимся в грязь.

Я кашляю: Жнец давит мне на спину всей своей тяжестью, так, что дышать трудно. Через мгновение он переворачивает меня лицом к себе.

– Глупый маленький цветочек. Разве ты не знаешь? – упрекает он меня. – Я убиваю все. Если не захочешь быть рядом со мной, умрешь.

Я бессильно отталкиваю его.

– Так дай мне умереть, будь ты проклят!

– Нет.

Голод смотрит на меня ошеломленно: его ответ, кажется, изумляет его самого больше, чем меня. Он смотрит мне в лицо так, будто на нем написан какой-то ответ.

Уже мягче он говорит:

– Когда-то ты спасла меня. Я отплачу тебе тем же, даже если для этого придется силой держать тебя рядом с собой.

Мне живо вспоминается, как Голод смотрел на меня пять лет назад, когда понял, что я его спасла. Словно утопающий, цепляющийся за спасательный круг.

Может быть, в тот момент он поверил в человечество.

Пусть даже напрасно. Пусть даже сейчас не верит.

И сейчас, когда он смотрит на меня, я понимаю: во что-то он все-таки верит. Жестокое выражение исчезает с его лица, а в глазах горит… не знаю что, но не злоба.

Всадник выпускает меня и поднимается на ноги. Я еще какое-то время лежу в грязи, глядя на него.

Голод стряхивает с себя пыль и через мгновение протягивает мне руку. Я не сразу беру ее, и его зеленые глаза вспыхивают.

– Мы можем сделать по-хорошему, и ты пойдешь со мной добровольно, или по-плохому.

Он не уточняет, что значит «по-плохому», но мне не хочется это выяснять. Я чувствую себя побежденной. Похоже, мое сопротивление ни к чему не приводит.

– Подозреваю, что твое плохое и мое – две совершенно разные вещи, – говорю я, хватаясь за его руку.

Голод не понимает шутки, а если понимает, то никак не реагирует.

Он поднимает меня на ноги. Однако руку не отпускает даже тогда, когда я уже стою. Только когда мы оба оказываемся в седле и его конь начинает шагать вперед, он ослабляет хватку. Но тут же рука, державшая меня прошлой ночью, снова обвивается вокруг талии, прижимая к его доспехам. Вряд ли Жнец боится, что я упаду с его лошади или засну.

Думаю, при всей своей злости и ненависти всадник совсем не прочь прикоснуться ко мне.

Глава 19

– Я устала.

– Опять за свое.

Второй день подряд мы с ним вдвоем едем верхом до поздней ночи.

– Важные новости, – говорю я. – Я буду хотеть спать каждый день. Это, как и еда, для меня не развлечение, а необходимость.

Вот для него, судя по всему, именно развлечение.

– Охренеть, – бурчит всадник в ответ.

– А еще я хочу есть, – добавляю я.

– Ох, мать твою!

– Слушай ты, засранец, – говорю я, раздражаясь, – если ты так хочешь, чтобы я осталась жива, то тебе придется как-то побороть свою низменную натуру и помочь мне удовлетворить мои потребности.

В ответ на эти слова он снова рычит. Затем резко меняет курс и гонит коня через близлежащее поле. Мы топчем какие-то посевы.

– Что ты делаешь? – спрашиваю я, стряхивая с себя сонливость.

– Удовлетворяю твои потребности, – отрезает он. – Сил нет больше терпеть твои приставания.

Оказывается, убедить его… довольно просто. Я ощущаю тень беспокойства. Не слишком ли просто?

Верхушки растений хлещут по рукам и ногам. Я ничего не вижу за ними, пока поле не расступается. Впереди виднеется небольшое темное строение. Мы скачем к нему во весь опор.

В последнюю секунду Голод натягивает поводья, и конь резко останавливается, так что его передние копыта отрываются от земли и молотят по воздуху.

Этот парень никогда не может обойтись без выпендрежа.

Едва конь опускает ноги на землю, как Жнец отстегивает косу, пристегнутую к лошадиному боку.

С оружием в руках Голод спрыгивает с коня и направляется к дому. Только теперь, когда я вижу, как здоровенный клинок зловеще сверкает в лунном свете, становится понятен чудовищный план всадника.

А, чтоб тебя!

Вот как он собирается удовлетворить мои потребности. Убить кого-то, чтобы мы могли беспрепятственно воспользоваться его домом.

Черт побери!

Я спрыгиваю с коня и мчусь вдогонку за Жнецом.

– Голод, ну пожалуйста, давай не будем выходить за рамки…

Всадник поднимает ногу и бесцеремонно вышибает дверь. Удар такой силы, что я слышу, как дверь срывается с петель.

В доме кричит женщина.

Гадство. Гадство, гадство, гадство.

Всадник входит в дом – громадный, смертоносный, со зловеще нахмуренным лицом. В другом конце комнаты за древним диваном прячется старуха. Я вижу книгу на полу и маленькую масляную лампу, от которой льется слабый, тусклый свет.

– Боже мой, боже мой… – бормочет старуха, и голос у нее дрожит.

Едва заметив женщину, Голод направляется к ней, и мне кристально ясно, что он задумал.

Пожилая женщина крестится, хотя это ничем не может ей помочь. Единственное божественное вмешательство, какое она увидит в этот вечер, – сам Голод, который уже приближается к ней и который не даст за ее жизнь и ломаного гроша.

– Голод!

Я бросаюсь к нему, охваченная паникой и ощущением собственного бессилия.

Всадник не обращает на меня никакого внимания: его взгляд прикован к очередной жертве. Она так и сидит, скрючившись на полу, и что-то бормочет – может быть, молитву, – но я не могу разобрать слов.

Я хватаюсь за деревянную ручку косы, но Жнец без труда стряхивает мою руку.

– Отойди, Ана, – приказывает Голод, даже не взглянув на меня.

Ну да, как бы не так. Хрен тебе.

Жнец нависает над женщиной и заносит над ней косу, готовясь нанести удар.

Не задумываясь, я бросаюсь между ними и отшвыриваю старуху в сторону. Широко раскрываю глаза и вижу, как острие этой ужасной косы опускается.

Поняв, что он вот-вот ударит меня, а не старуху, Голод резко отдергивает руку… Но поздно.

Кончик косы вонзается в мое плечо, с тошнотворной легкостью перерезая сухожилия.

Входит как нож в масло.

На мгновение я чувствую себя рыбой на крючке. Но затем лезвие выходит, разрывая плоть – так же стремительно, как опустилось.

Боль дает о себе знать лишь через секунду, но едва она приходит, как я ахаю, и ноги у меня подкашиваются.

– Ана! – с ужасом восклицает Голод, опуская клинок.

Женщина снова пронзительно кричит, а потом, пользуясь тем, что всадник отвлекся, выскакивает через парадную дверь и исчезает в ночи.

Жнец даже не замечает этого.

– Глупая женщина! – рычит он, падает на колени и протягивает ко мне руки. Может быть, мне просто кажется, но клянусь, эти руки слегка дрожат, когда касаются моей кожи.

Я вскрикиваю, когда он начинает ощупывать рану. Его лица не видно, но я готова поклясться, что он едва заметно вздрагивает.

– Сними платье, – командует он.

– Нашел время лезть ко мне в трусы, – задыхаясь, хриплю я.

– Ана!

– Да шучу я, господи.

– Платье, – сердитым голосом повторяет Жнец.

Я могу разглядеть лишь резкую линию острых скул Голода и его жестокие полные губы. И слава богу. Не хочу видеть, какие эмоции таятся в его пугающих глазах.

– Придется тебе самому его снять. Я и рукой не шевельну.

Мгновение спустя теплые руки Голода хватают меня за ворот.

Кр-р-рак!

Ткань разрывается.

Голод стягивает обрывки платья с моего плеча, отводя глаза от обнаженной груди.

Он снова тянет руку к ране. Наверняка он пытается помочь, но я уверена, что у него нет опыта помощи раненым.

– Погоди, – говорю я, кое-как дыша сквозь боль.

Голод останавливается.

– Спирт.

Я чувствую на себе его взгляд.

– Хочешь выпить прямо сейчас?

Да уж не отказалась бы.

– Продезинфицировать рану, – медленно говорю я.

Долгое-долгое мгновение Голод смотрит на меня. Наконец, придя к какому-то решению, встает и направляется на кухню. Слышу, как он копается там целую вечность.

Когда он возвращается, в руках у него закупоренная бутылка.

Я корчу гримасу. Это явно что-то самодельное и, кажется, подозрительное.

Голод, очевидно, того же мнения.

– Это скорее убьет тебя, чем вылечит, – говорит он.

– Дай сюда.

Я пытаюсь выхватить бутылку, но всадник держит ее так, чтобы я не могла достать.

– Не двигайся, – говорит он, откупоривая крышку.

Я бросаю на него скептический взгляд. Все, что я видела в Голоде до сих пор, – это умение ранить и убивать. Слабо верится, что он что-то понимает в уходе за ранеными.

Он берет меня за пострадавшее плечо, стараясь не задеть саму рану. Осторожно подносит бутылку с таинственным напитком и выливает немного на порез.

Как только алкоголь попадает туда, боль становится невыносимой, и у меня вырывается сдавленный крик.

– Это была ужасная идея, – говорит всадник.

– Заткнись, – шиплю я сквозь стиснутые зубы.

Голод отходит от меня, еще раз обшаривает дом и через некоторое время возвращается с какой-то одеждой. Первый попавшийся предмет он разрывает на полоски и перевязывает мне плечо. Я сдерживаю крик, когда он туго стягивает рану.

Покончив с перевязкой, Голод вытряхивает из вороха одежды еще одну вещь, похожую на цельнокроеное платье без рукавов.

Не нравится тебе смотреть на мои сиськи, да? – думаю я.

В конце концов, я все еще сижу перед ним раздетая.

– Холодно же.

– Скажи честно, – говорю я, – тебе неловко.

– Ладно, не хочешь – не надевай, – говорит всадник, отступая. – Мне все равно.

В конце концов я натягиваю платье – по крайней мере, пытаюсь. Беда в том, что раненое перевязанное плечо стесняет движения.

В темноте я слышу вздох Жнеца, а потом звук его зловещих шагов: он снова подходит и опускается передо мной на колени.

– Что ты делаешь? – спрашиваю я, разглядев в сумраке его горящие глаза.

Не отвечая, он берется за платье и помогает мне просунуть руки в рукава.

Я бросаю на него любопытный взгляд, стараясь не обращать внимания на боль, когда он, конечно же, опять задевает мою рану.

– Зачем ты это делаешь? – спрашиваю я.

Он внимательно разглядывает ткань платья, и я думаю, может быть, его обеспокоенный взгляд мне просто привиделся?

– Я не хотел причинить тебе боль, – хрипло говорит он.

Зато кому-то другому хотел, хочется мне сказать. Но я вижу: он, как ни странно, действительно обеспокоен тем, что ранил меня.

– Я знаю, – говорю я. Каким бы жестоким и свирепым ни был Жнец, причинять мне боль он не хочет. Это чертовски странно, учитывая, что при последней встрече с ним я едва не лишилась жизни.

Здоровой рукой я провожу пальцами по своему наряду. Одного прикосновения к ткани достаточно, чтобы понять: эта рубашка – широкая, старушечья – вещь из прошлого мира.

На миг мне становится безнадежно грустно – сама не знаю почему. Я никогда не знала того мира. Мое чувство потери совершенно надуманно. Но по рассказам он всегда представлялся раем – или, по крайней мере, шагом вперед по сравнению с тем дерьмовым миром, который мы имеем сейчас.

– Спасибо, – говорю я, все еще теребя пальцами ткань.

Голод хмыкает в ответ.

Через мгновение он говорит:

– Не надо было тебе прикрывать ее собой.

Я вздыхаю.

– Ты не можешь просто принять комплимент, обязательно его портить?

– Ни к чему мне твои комплименты.

К черту все это.

– Тогда я беру свои слова обратно, – говорю я. – Я не благодарна тебе за помощь.

Молчание становится тяжелым, а хмурый взгляд всадника – таким жгучим, что я чувствую его даже в темноте.

Может быть, Голод беспокоится обо мне, а может, и нет. Но так или иначе он раздражен.

Этого мне вполне достаточно.

– Зачем ты это сделала? – спрашивает всадник. Зачем я прикрыла собой ту женщину – вот что он имеет в виду. – Она бы для тебя такого делать не стала, – добавляет он.

– Ты этого не знаешь, – говорю я.

Но… верю ли я сама в глубине души, что какая-то незнакомка пожертвовала бы собой ради меня?

Нет. Определенно нет. Люди – эгоистичные мрази.

Однако Голоду я в этом не признаюсь.

– Когда-то я и тебе помогла… хотя ты не сделал бы того же для меня, – говорю я вместо этого.

После этого наступает долгое тягостное молчание. В темноте я чувствую испепеляющий взгляд Жнеца.

Дергающая боль в ране отвлекает меня от разговора.

Я пытаюсь подняться. Тут же Жнец берет меня за руку, встает сам и поднимает меня.

– А теперь что? – спрашиваю я.

– Тебе нужно поспать.

А-а. Точно. Пока мы вламывались в дом какой-то старушки, пока я спасала ее от смерти, причина нашей остановки как-то позабылась.

Я не противлюсь, когда всадник ведет меня в дальнюю комнату. Обычно это я веду кого-то в спальню. Обычно это мой план.

Голод останавливается на пороге и пропускает меня в незнакомую, чужую спальню. Воздух здесь тяжелый, пахнет духами, и, хотя в темноте не разглядеть, я думаю, что комната набита всякими безделушками: дважды я натыкаюсь на какую-то мебель и слышу, как что-то дребезжит.

Я оглядываюсь в поисках кровати, а когда нахожу ее, у меня холодеет в животе от смеси вины и тревоги: законная владелица этой кровати сейчас где-то там, в темноте.

Дура ты, Ана. Ты должна была догадаться, что такая ситуация возникнет. Именно это произошло и прошлой ночью.

Жнец наблюдает за мной, поэтому я машинально откидываю одеяло и забираюсь в кровать. Простыни влажные, отсыревшие и пахнут затхлостью. Скорчив гримасу, я устраиваюсь поудобнее.

В сущности, это, конечно, не худшая кровать из тех, на которых мне приходилось спать: в ней все же уютнее, чем там, где предстоит провести эту ночь старухе.

Как только я укладываюсь, Голод выходит из комнаты.

Я еще долго лежу в темноте, глядя в потолок. Все жду, когда же придет сон, но плечо еще болит, и к тому же после событий прошедшего часа я вся на взводе.

В соседней комнате слышно, как всадник шагает взад-вперед, взад-вперед. Это должно бы убаюкивать, но шаги звучат уж очень тревожно.

– Может, хватит? – окликаю я наконец.

Шаги затихают.

– Я должен быть сейчас в дороге, – говорит он.

– Не я придумала остановиться, – отвечаю я.

Шаги приближаются к спальне. В темноте в дверном проеме вырисовывается массивный силуэт всадника, все еще с косой руке.

– Неблагодарный человек. – От его голоса меня пробирает дрожь. – Надо бы силой заставить тебя снова сесть на коня и ехать дальше.

– Ты ужасно драматизируешь, – говорю и похлопываю по матрасу. – Присядь на секунду. Я не могу заснуть, когда ты там мечешься.

Голод, однако, не садится. Так и маячит в дверном проеме.

Я со вздохом сбрасываю с себя одеяло и встаю.

– Что ты делаешь? – вопрошает всадник.

Вместо ответа я иду через всю комнату к Жнецу, хватаю его за руку и тяну к кровати. К моему удивлению, он позволяет мне провести его в комнату.

Дойдя до матраса, я толкаю всадника на кровать здоровой рукой. Однако на этот раз он противится.

– Меня не интересует секс, цветочек, – говорит он, и в его голосе звучит нотка, от которой у меня мурашки бегут по коже.

– Я ничего и не предлагала, хам ты здоровенный, – спокойно отвечаю я. – Садись давай.

Я снова упираюсь ладонью в его бронзовый нагрудник.

Так и представляю себе его надменный хмурый взгляд. Он нехотя сгибает колени и садится на край кровати.

– Довольна? – бурчит он.

– Хватит дуться, – говорю я, тоже садясь на кровать. – Ты видишь меня в темноте? – спрашиваю я через мгновение, чувствуя странную незащищенность.

– Не все ли равно? – ворчит он.

Я помахиваю рукой перед его лицом.

– Что ты делаешь?

– Не видишь, – заключаю я слегка торжествующим тоном.

– Какой смысл мне здесь сидеть?

Всадник хочет встать, но я хватаю его за руку и тяну обратно.

Прежде чем он успевает подняться снова, я цепляюсь единственной здоровой рукой за его доспехи.

Работа в секс-индустрии помогла мне проникнуть в истинную природу одежды. Мы носим ее как маску. Снять с человека одежду – значит лишить его возможности притворяться. Именно это я и хочу сделать сейчас – отнять у всадника возможность притворяться кем бы то ни было.

Его тело напрягается под моей рукой.

– Что ты делаешь? – снова спрашивает Голод, и на этот раз он сильнее встревожен.

– Не психуй. Я не пытаюсь тебя совратить.

Во всяком случае, не сегодня.

От этой последней шальной мысли у меня перехватывает дыхание.

Какого черта, Ана? Секс с монстром исключается… или нет, смотря по обстоятельствам… Нет, нет. Какие могут быть потрахушки с этим жутким всадником?!

– Тебе бы лучше не двигать рукой, – ворчит Голод. Его тело все еще напряжено.

– Ничего. – На самом деле очень даже чего, но неважно. – Я еще и не такое видала.

На мгновение становится тихо, и я понимаю: Голод думает о шрамах и рубцах на моем теле.

Молчание затягивается, и именно тут нормальный, приличный человек мог бы извиниться за то, что чуть не убил меня. Мог бы даже умолять о прощении.

– Ты вообще не должна была там оказаться, – говорит Голод, пока я снимаю с него доспехи.

– Где? – спрашиваю я, думая, что он имеет в виду то, как я бросилась на защиту старухи.

– У меня в доме, с той женщиной – той, что пыталась тебя продать.

В его словах сквозит презрение.

– А где же я должна была оказаться? – спрашиваю я, отбрасывая в сторону бронзовую накладку на предплечье.

– Со мной.

Я вздрагиваю от его низкого голоса, и на этот раз ошибки быть не может: это приятная дрожь. Даже слишком приятная.

Я кладу руки на доспехи, прикрывающие его грудь, и прижимаюсь к нему всем телом. Чувствую на себе его взгляд, и, хотя ничего сексуального не происходит, вся эта ситуация кажется интимной.

– Расскажи о себе, – говорю я, чтобы отвлечься, а сама между тем вожусь с застежками его нагрудной пластины. – Что ты за личность?

– У меня нет личности, не о чем рассказывать.

Я сдвигаю брови.

– Не может такого быть.

Я поднимаю взгляд и, хотя спальня погружена в полумрак, вижу его глаза-озера.

Он смотрит на меня, и через мгновение я понимаю: он действительно хочет услышать, что я думаю об этом.

Расстегнутые доспехи остаются у меня в руках.

– С тех пор как ты пришел на землю, ты стал человеком…

– Я не…

– Ты человек. То, что ты не можешь умереть, зато можешь заставить переть из земли всякое дерьмо, не говоря уже о роях саранчи и способности обходиться без сна и туалета, этого не отменяет. У тебя есть тело. У тебя есть личность.

Я отбрасываю расстегнутый нагрудник в сторону, и он с металлическим звоном падает на пол.

– Что ты хочешь, чтобы я рассказал? – наконец отвечает Голод. – Хочешь, чтобы я рассказал про себя что-то человеческое? Даже если бы во мне и было что-то истинно человеческое – а его там нет, – ваш род уже давно это растоптал бы.

Должно быть, он намекает на пытки, которые претерпел от наших рук. Я почти готова спросить об этом, но понимаю, что тогда в его голосе снова зазвучит злоба. Эта его сторона меня не интересует, его гнева мне хватает и днем.

– Ладно, тогда расскажи о себе что-нибудь нечеловеческое.

Снова долгое молчание. Кажется, я чем-то шокировала Жнеца, хотя понятия не имею, чем именно.

– Я чувствую… все, – говорит он наконец. – Каждую травинку, каждую каплю дождя, каждый сантиметр выжженной солнцем глины. Я – налетающая буря. Я – ветер, несущий и птицу, и бабочку.

Постепенно его голос начинает звучать увереннее.

– Сейчас, когда я принял эту форму, – он едва касается своей груди, – ощущения слегка притупились. Но все равно я все чувствую.

Забыв о последней пластине на его руке, я придвигаюсь ближе, завороженная его словами. Судите как хотите, но я люблю хорошие истории.

– В этом разница между мной и моими братьями, – продолжает Голод. – Мы все созданы для того, чтобы опустошать мир, но у нас есть свои отличия. Война – самый человечный, за ним, пожалуй, идет Мор. Но даже Танатос – Смерть – и тот тесно связан с жизнью. Я же среди них наименее живой. У меня больше общего с лесными пожарами, облаками и горами, чем с чем-то еще. Поэтому быть живым и дышащим – это что-то давящее, неприятное. Я… заперт в этой плоти.