Текст книги "Выход зубной феи"

Любое простецкое дело превращалось в апофеоз высокого стиля: вместо конкретного «Купи хлеба», Назар Никонович давился над смс «Прости, жестоковыйный сын, что умираю без единой засохшей корки! Более не побеспокою тебя. Так ты отплатил мне за материнский подвиг!». Схватив первый в своей богатой биографии нервный тик, химик для сохранения собственного здоровья и предотвращения уже назревавшего бытового убийства взял себя в руки и впредь реагировал на все стойко и с неизменным хладнокровием, оставив сантименты

Горизонт не омрачали даже бесконечные причитания о внуках и конце славных берино-валорских родов. Недавно Жанну осенила мысль, что пронзительность ее духовного одиночества в этом мире очень бы усилил златокудрый младенец. Малыш то утыкал бы заплаканное личико в ладошки, то огромными глазами осуждающе смотрел на Назара, оскорбляющего дом жалкой учительской зарплатой. В свободное время херувимчик мог бы выгодно подчеркивать ее молодость и красоту, называть маменькой и вообще оправдывать надежды. Назар на провокации о потомстве не велся и подрывные разговоры пресекал на корню, переводя напор материнской энергии в более устойчивые русла актуальных задач.

Назар Никонович вообще был личностью весьма примечательной. Запутанная наука генетика как всегда не подвела и из бурлящего компота доминантных признаков родителей явила абсолютно необычный и самобытный экземпляр. Сын унаследовал от заслуженного папы способность химичить на любом уровне, венценосная мать передала ему блестящие кольца черных кудрей и по-Валорски аквамариновый взгляд, но на этом сходство с Бериными-старшими заканчивалось. Мальчик с детства презирал живопись, никогда не метил в предводители дворянства и первейшим деликатесом почитал кильку в томате, с восемнадцати лет отлично шедшую под коктейли собственного приготовления. Страсть к открытию неизведанных ранее и убойных по силе смесей продолжила ему дорогу в университет на факультет естественных наук, где Назар заблудил в темных дебрях органической химии. Великий папа вздыхал, но, нутром чуя второе дно в увлечениях сына, все же верил в его комбинаторский гений. Жанна же с соблюдением всех норм безопасности то и дело падала в обморок. Давая очередное последнее напутствие наследнику со своего бескрайнего ложа в стиле рококо, она шептала из пены валансьенских кружев:

– Се ля ви, сын. Если по-нашему, село в тебе живет, друг мой. Весь в отца, такой же ремесленник… Вот так одаренные дети из приличных семей вырастают и становятся школьными учителями, а убитые горем родители бессильны…

Многочисленный штат прислуги встревоженным термитником суетился вокруг своей королевы-матери, но виновник переполоха был непреклонен: всегда де мечтал преподавать и нести свет науки в инертные массы учеников. Умудренный опытом Берин-отец смутно догадывался, что доступность реактивов, вполне законная лаборантская и обилие контактов среди падкой на новшества молодежи сыграли не последнюю роль в избрании тернистой стези учительства. Жанна Станиславовна грешила на легковатое в нынешние времена поведение старшеклассниц, к чей свободной валентности химик охотно присоединялся – в чисто педагогических целях, конечно. В целом же жаркого конфликта отцов и детей не получалось: Назар вырос первоклассный льстец и интриган, и с приближением первых вестников семейной бури умело переключал внимание старшего поколения на более насущные проблемы.

Сейчас по дороге к столу чуткий сын в который раз воспользовался беспроигрышным маневром и кардинально отвлек Жанну от скользкой темы его мутной мужской жизни.

– S’il vous plait, Maman, – галантно поцеловав родительнице руку, Назар ловко усадил ее за стол поближе к полезному для настроения и живости мысли французскому шампанскому. Сам он занял место на противоположном конце в тени прозрачных бутылок и штофов благородного хрусталя, тоже очевидно не с компотом. Вопреки хорошему светскому правилу за первой переменой блюд мировых проблем не обсуждать, Берин-младший сразу же слегка пощупал самый насущный для него вопрос:

– Судак сегодня прекрасен, вы не находите, маман? – вкрадчиво прошелестел Никон. – А желе мне напоминает господина Поленко. Леонида Серафимовича.

И тут Жанна Станиславовна, баронесса, по ее вычислениям, в тринадцатом колене, львица аристократических салонов и дама беспримерного воспитания, вдруг громко икнула, отбросила вилку и заверещала не хуже торговки квасом в Медведково.

– Ктоооооо?? Поленко?! Господин… Откуда ты знаешь?? – голос Бериной взметнулся к потолку, откуда ударной волной смел сырную крошку с салатов и покачнул тяжелые канделябры. Назар, не ожидавший такого поразительного результата, с удивлением воззрился на матушку, свободной рукой незаметно убирая со стола ножи и прочие опасные предметы. Прислуга слилась с оббитым веселеньким шелком стенами Голубой гостиной и до выяснения обстоятельств не вмешивалась в явно непостановочное извержение хозяйкиного вулкана страстей. Наконец, с шумом всосав содержание какого-то дивного резного графинчика с вязко-синим содержимым, Жанна в изнеможении стекла на стул, закрыла лицо прекрасными руками и погрузилась в молчание. Сын-провокатор, вполне потрясенный успехом пробного шара на тему нового директора, забарабанил пальцами по столу. Сощурив глаза в сторону застывшей фигуры напротив, он отметил про себя, что аллегория скорби еще никогда так ладно госпоже Бериной не удавалась.

– Жанна Станиславовна, что же это делается, – к хозяйке робко засеменил дворецкий. – Может, не в то горло попало? Вы только дайте знак, я сразу врача, полицию, священника… Говорил же вам, хороший был обычай этих поваров по субботам пороть профилактически, чтоб не расхолаживались. Вот, дожили, потравили кормилицу нашу! Жанна Станиславовна, что же вы молчите?

Обычным порядком баронесса не позволяла холопам таких длинных монологов, но теперь, вопреки трепетным ожиданиям Назара Никоновича и кое-кого из претендентов на место дворецкого, последнего ждало только ответное молчание и неподвижно склоненная головка в аккуратных локонах. Дело принимало нестандартный оборот, и химик решил, что пора вмешаться проверенным средствам от передоза впечатлений. Послав прислугу за йодом и сушеными грибами, юноша привычными движениями занялся изготовлением эликсира бодрости из подручных ингредиентов. В гостиную влетела запыхавшаяся горничная с подносом, на который в спешке были навалены какие-то пакетики со специями, нитки грибов и лекарства:

– Назар Никонович, вот здесь все, что нашли! А еще есть настойка валерианы, может, нужно?

Хозяйский сын одобрительно потер между пальцами грибочки и жестом отстранил беспокойную помощницу.

– Свободны. Я привык без ассистентов. К тому же в чрезвычайной ситуации мы должны обходиться малым, именно для этого и существует наука химия! – Назар назидательно погрозил пальцем притихшим женщинам в передниках, вытряхнул из хрустальной вазочки розу и принялся колдовать над целительным коктейлем.

Через минуту в вазочке пенилось и переливалось неоном чудодейственное средство, и Назар, залившись румянцем, как Мария Кюри при первом явлении радия, с чувством гордости поднес сосуд к выведенной из строя мамаше.

– До дна! – торжественно провозгласил Берин.– Как лекарство! – и вложил вазочку в обессиленные руки потерявшей бдительность и чувство самосохранения Жанны. Несчастная женщина автоматически поднесла напиток к элегантно накрашенным губам, а заботливый сын ловким движением руки тут же направил содержимое импровизированной чаши Грааля прямо по назначению.

По всему выходило, что наследник великого папы не ошибся с выбором жизненной стези: коктейль удался на славу. Жанна, как выброшенный волнами придонный сомик, хватала ртом воздух и вращала выпученными глазами, но из состояния амока вышла капитально. Пару минут она петляла по гостиной со скоростью и траекторией не до конца изученных еще наночастиц. Спустя время женщина вполне освоилась с избыточным количеством так коварно сообщенной энергии и аккуратно присела за стол, правда, все еще кузнечиком подкидывая коленки и слегка клацая зубами.

– Вот что… Товарищи, – под влиянием стресса на ум Жанне приходил только родной, советский пролетарский язык. – Охренели вы, что ли? А ты, Назар, – на химика был наведен острый блестящий ноготь, – ты своих порошков перекушал, балда, перепутал малость, как надо уважать старость и покой отечественных пенсионеров? Которые тебе к тому же пока еще мать! – и, не дав изумленной общественности вполне насладиться кудрявым, но четким изложением ее мысли, просветленная баронесса взялась за главное: – Так что ты там лепетал про желе?

– Маман, не стоит так волноваться, – Назар запорхал вокруг первой испытательницы своей живой воды, полностью изменив Поленко с великим открытием по части энергетиков и модуляторов сознания. – Не будем возвращаться к мелочам. Разрешите измерить ваш пульс?

– Полюбуйтесь на этого клоуна в манишке! – Жанна Станиславовна отняла у сына налившуюся богатырскою силой руку и пребольно хрястнула ему по переносице, поставив крест на дальнейших лабораторных наблюдениях. – Чуть не загнал в гроб, а теперь в кусты. Давай, выкладывай, где ты откопал эту жабу бородавчатую, Леньку Поленко.

Опешивший от контрудара и мамулиного необычайного красноречия Назар только сейчас вспомнил, о чем, собственно, был разговор и попытался сочинить связное оправдание:

– Это не я откопал. У меня, маман, по прежнему другие приоритеты в знакомствах, – госпожа Берина саркастически зацокала не усмиренным пока язычком, а химик-сын насупился. – Да, у меня обширные, но беспорочные связи, по крайней мере, жаба – это ваш приятель, не так ли? – Жанна хмыкнула, но слегка остудила зловещее, как жерло Йеллоустона, выражение лица. Назар продолжал:

– Впрочем, не будем тянуть с преамбулой: господина Поленко назначили директором нашей школы, и он, между прочим, намеревается меня уволить. Как борца за права интеллигенции, что вам, уполномоченному глашатаю народной воли по области, должно быть весьма интересно!

Выдохнув эту сногсшибательную для баронессы новость, Назар откинулся в кресле и пристально посмотрел на родительницу. Ее обычно бледное лицо полыхало теперь революционными кумачовыми оттенками.

– Неисповедимы пути, – задумчиво отозвалась баронесса. И после пятиминутного молчания, плотоядно сощурив блестящие гневом глаза, добавила: – Вот мы и встретились, Ленчик… Только теперь моя возьмет.

Жанна Станиславовна стремительно встала и уже вполне голубокровным жестом пригласила сына следовать на ее половину:

– Мальчик мой, за мной! Положим конец этой истории. Сейчас ты услышишь такое, что вряд ли позволит этому скунсу Поленко вообще кого-либо увольнять.

Мать и полный энтузиазма сын скрылись за портьерой, а пораженная экстравагантным ужином прислуга осталась прибирать поле боя.

К двум по полуночи жизнь в доме Бериных только начиналась.

***

За всеми вечерне-ночными хлопотами провидение как-то подзабыло Тихона Гавриловича, сраженного коварным ударом неизвестного прямо в эпицентре своей мечты – кресле директора спецшколы. В тот миг, когда он, рассматривая забытый на столе листок, уже почти вник в тайну червеобразных каракуль и внезапное озарение уже было готово осенить любознательную голову, поменяв весь ход школьной истории, прямо на темечко трудовика опустилось могучее пресс-папье с конем и Ильей Муромцем в полном богатырском облачении. К чести легкомысленного колеса фортуны, оно наконец таки давало честолюбцу-учителю шанс отъехать в лучший мир с высочайшей в его жизни позиции: буйна голова сложилась на начальственных бумагах, в окружении гарнитура карельской березы и под охраной секретарского предбанника.

Хлипкий организм Квазимодыша не был рассчитан на подобные приветствия недоброжелателей и теперь тряпичной куклой стекал по ребристому кожаному креслу в таинственные глубины директорского подстолья. Настенные часы в деревянном ящике советской сборки механически цоколи, отбивая, казалось, последние минуты молодой тихоновской жизни. Впервые за свою яркую биографию трудовик душой и телом пребывал в полном статическом покое. Его ангел-хранитель, окончательно загнанный подлым демоном всевластия и очумелым чертом-изобретателем, дивился нежданному подарку сверху. Он уже расправлял потихоньку свои пожухлые крылья, дабы осенить ими подопечного и вознести куда следует. Еще совсем немного, и шестеренки расшатанного пустыми усилиями мозга встали бы наконец на место, положенное им анатомическим атласом, и в любом из миров Тихон, глядишь, и стал бы если не полезным, то хотя бы безвредным членом общества. Отдых – лучшее лекарство, как правильно подметил еще старик Авиценна, не желавший тащиться к недужным в мороз и слякоть античного бездорожья, и ловко отсылавший гонцов от пациентов таким вот верным рецептом.

Но, как всегда, добро опоздало победить: пока ангел возносил хвалу Всевышнему, а шестеренки собирали перекличку для установления отсутствующих, прозрачные веки Тихона затрепетали, раздался протяжный стон, и в предрассветный сумрак кабинета вперился взор мятущихся водянисто-голубых глазок. Тихон выглядел скорее живым, хотя общая синюшность его птичьего личика хороших перспектив не обещала.

Спасли неутомимого труженика прогресс и дружба народов. Богатырский конь был изготовлен из китайской бронзы по особой технологии шанхайских умельцев, набивших руку на картонных джипах и яйцах из желатина с паклей. Работая без выходных и перерывов на обед, стратегический партнер из Поднебесной наводнил своим изделием все сопредельные территории, в зависимости от региона продавая его под видом гнета для капусты, истинно русского сувенира или наглядного пособия по строению простыночника древовидного.

Губерния не стала исключением на пути товарного изобилия: подаренная старому директору вещица прочно угнездилась в его кабинете, радуя глаз посетителей оригинальностью композиции и тренируя их ум и сообразительность задачкой – а что же это все-таки такое.

Правдивой в этой тяжелой на вид миниатюре была только надпись на псевдомраморной подложке: «Дорогому начальнику – 65!», в остальном же и всадник, и его средство передвижения вызывали много вопросов. Во избежание раскола в коллективе мудрый директор гигантским усилием воображения провозгласил штуковину былинным богатырем. Впрочем, при проводах на пенсию он все же не рискнул уносить это непотребство в дом. Жена и так в красках живописала ему горгулий, являвшихся к ценителям водочки и крымского портвейна, а видеть их наяву было выше его сил.

Затылку Тихона Гавриловича довелось познакомиться исключительно с достоинствами необычной скульптурки. Легкость и неопределенность форм боевого коня подарили ему жизнь, а упитанный Муромец при столкновении с монолитом трудовой головы отозвался глухим звоном и смялся до микроразмеров самых дорогих манекенщиц, так и не причинив жертве весомого вреда. Ночной злодей, видимо, все же был удовлетворен исходом поединка и высоко оценил многофункциональное пресс-папье. По крайнем мере, после нападения он аккуратно протер его тряпочкой и с заботливо водрузил на шкаф, подальше от шаловливых пальчиков нечутких к восточному искусству товарищей.

Сейчас трудовик, чуть приоткрыв рот и вылупив глаза на манер тщедушного журавлика, проспавшего вылет на юг, в недоумении озирался по сторонам, пытаясь сопоставить время, место и саднящую боль в затылке.

– Удар, это удар! – запричитал Тихон. Ему почему-то не хватало воздуха, челюсть ныла и неохотно включалась в работу, а сухие, бесформенные, как два куска взопревшего теста, губы шлепали друг о друга с липким болотным звуком. Тщательно ощупав ребра, галстук и пряжку на ремне, Квазимодыш немного успокоился, раскидал собравшиеся было мысли и привел рассудок в обычное разболтанное положение. Дышать стало легче. – Инсульт в расцвете лет! – плач Ярославны продолжился уверенней. – Тогда, когда меня поимело, наконец, руководство! Заметило, и поимело меня соратником, правой рукой! Вся эта никоновская шушера и мизинца выеденного не стоит дорогого нашего Леопольда… Леококка… Как же?! – Тихон горестно закатил сверкнувшие слезой глазки и энергично потряс и без того перетрясенной головой, на что она мгновенно отозвалась всеми симптомами крепкой черепно-мозговой травмы. Трудовика затошнило и бросило в пот. В испуге от признаков скорой кончины помазанник новой власти заметался в кресле, выискивая бумагу. Она срочно нужна была для записи его последней воли, призванной значительно облегчить будущее человечества.

– Хотя бы краткую программку реформ в школе, стране и мире! На двадцатипятилетку, не больше… Времени, наверное, в обрез, где же ручка? – сокрушался Квазимодыш, шаря под креслом.

Классическое сотрясение мозга разыгрывалось как по нотам: вместо вожделенных пера и бумаги Тихону являлись только яркие красные круги со зловещей махровой каемочкой. Удерживать на чахлой шейке отягощенный травмой и ответственностью сосуд мысли дальше было невозможно. Трудовик поднялся, притих и аккуратно разложил пострадавшие части тела на столешнице.

– Вот правду тетушка говорила… Беда мне наступила от головы, прямо на самое святое место беда наступила… Довели завистники надежду просвещенных элит! Хотят обесточить свет моей творческой деятельности. Но я молчать не стану, сообщу по инстанциям! – Тихон Гаврилович по капле наливался прежним непримиримым духом. – Так… Гаагский суд отпадает… Они мне так и написали: если проблема с головой, их не беспокоить. Я понимаю, уважаю даже их позицию, все-таки организация молодая, неопытная. Нашим бы клоунам столько самокритики! – и он на мгновение погрузился в сладкий мир восстановленной справедливости, где каждый из его коллег и прочих недругов уезжает в кругосветный тур публичного покаяния в своем сволочизме.

Благостная картина потеснила алые вспышки сотрясения, сумерки сознания слегка расступились, и с предельной ясностью Тихон вдруг вспомнил забытую на столе Поленко бумажку, таинственную тень и последовавший за этим пердимонокль. Внезапное открытие его совершенно не успокоило, хотя позволило далеко продвинуться в вопросах диагностики упадка сил. А также обозначило круг подозреваемых, определенно обладавших каменным сердцем и сделанным из того же материала орудием преступления.

Мотивы покушения также были очевидны: в их основе лежала древняя, как мир, и изобретательная, как модница в обделенной изобилием Северной Корее, борьба за власть. Трудовика не смущало, что прежде игры престолов в спецшколе не выливались в леденящие кровь заголовки криминальных новостей, оседая сухими параграфами приказов в Районо. А там войны годами велись только в виде сражений фасонами юбок и количеством ювелирки, как и в любой другом террариуме чисто женского коллектива.

Теперь все изменилось. Долгожданный день, вернее рассвет, икс настал: виртуальные недруги, из-за которых из года в год срывалось назначение Тихона Гавриловича на руководящую должность, наконец-то вышли из сумрака и обрели вполне конкретные очертания черного человека в черных штанах и черных ботинках. Противостояние предстояло нешуточное, но поднаторевший в склоках Квазимодыш и больной головы не склонил. Поудобней расположившись на кресле, он с решимостью недужного петуха, выходящего на предсмертный бой с кухаркой, стал прикидывать план великой административной битвы. Травма давала о себе знать, мысли путались в густом мареве головной боли, но трудовик со знанием дела продирался сквозь лабиринт искривленной китайским сувениром логики.

– Оскорбление действием и тяжкий вред здоровью – это раз. – Схема обещала быть оригинальной. – Главное, сохранять все симптомы нетронутыми до конца следствия. С нашим участковым терапевтом это не сложно. Два – я знаю, что они хотели, а значит, в милиции больше не будут отмахиваться обидными намеками, что, мол, масонам от меня ничего не надо и они не могли расковырять замок в моей квартире. А ведь то, что замок поцарапан изнутри, и указывает на масонов напрямую! Они – везде, проникли в святая святых нашего общества, вездесующие масоны. По телевизору так и говорили.

Тихон нахмурился и по привычке молниеносным движением руки проверил наличие вольных каменщиков у себя за спиной. Все было чисто. Наметки по плану продолжались:

– Третье, мой главный козырь: я смогу их опознать! По острому холодному кулаку и черным штиблетам. С моей-то наблюдательностью этот преступник поймается не один раз, во всех тайных уголках страны его будет высматривать автопортрет, или по-научному, фоторобот. Вот я сейчас быстренько его отрисую, еще сниму отпечатки пальцев с затылка. И он у меня в руках! Где же мой блокнот?

На столе заветной тетрадки не оказалось, не было ее и под столом, и на стуле, и вообще в обозримых пределах директорского кабинета. Тихон попытался вспомнить, где они с бесценным молескиным виделись в последний раз. По всему выходило, что, истратив последний лист безоговорочную победу зеленого змия над Афонькиным, он бережно погладил клеенчатый переплет и уложил свою прелесть в специальный карман брюк. Ночная сцена в школьном предбаннике встала пред его внутренним взором во всех отчетливых подробностях. Вот о Красномордом напоминает батарея, нет, целый батальон бутылок; вот пораженный Тихон опускается на скамью под зеркалом и фиксирует акт нарушения Афонькиным общественного спокойствия – ведь не может же общество спокойно спать, когда его член, понимаешь, налился пороком. Вот трудовик, оставив тару на столе в качестве улики и для того, чтобы испарениями потравить моль в раздевалке, мчится к дорогому Леониду Серафимовичу со сверхважными новостями и тетрадью в кармане. Уже стоя перед директорской дверью и потея от избытка благоговения перед начальством, он достает великую летопись из широких штанин и готовится с почетом преподнести ее долгожданному читателю. Он один сможет по достоинству наказать всех действующих лиц этой повести школьных годин.

– А дальше-то что? – в задумчивости выдохнул Квазимодыш, насупив бровки и силой мысли пытаясь приподнять завесу тайны над будущим этого прошлого. – Дальше эти, враги, лишили меня физической возможности слиться в порыве с высокоуважаемым господином Поленко! Он меня сам уполномочил разоблачать, особенно таких вот несогласных с моим возвышением, – Тихон для верности стукнул кулаком по столешнице, на что ударом чугунного молота тут же отозвалась боль в затылке, и тонким, мелодичным переливом запело что-то у ножки стола. Оглушенный уполномоченный переломился пополам и уткнулся носом в источник райского звона: то вибрировал его прекрасный немецкий лобзик, а чуть поодаль мирно лежала клеенчатая тетрадь.

К гулу в голове прибавилось нешуточное сердцебиение – такую радость от встречи испытывали разве что наконец обнявшие друг друга однополчане, прошедшие Варкрафт с первого до восемьдесят пятого уровня рука к руке, то есть мышка к мышке, один в Находке, а другой в Буэнос-Айресе.

Под непрерывный грохот черепно-мозговой наковальни размякший от пережитого Тихон сполз на пол, прижал к груди свое сокровище и хозяйским движением притянул к себе лобзик. Сил на то, чтобы облобызать его уже не оставалось, и трудовик просто тихо млел, привалившись к ножке стола и нежась в первых лучах сентябрьского солнышка, нарезавшего, подобно всесильным мечам джедаев, в симпатичную золотую дырочку тусклые гардины и пыльный воздух кабинета. Тщательно натертый паркет блестел свежей мастикой, которая намертво въедалась в брюки сидельца, попутно обволакивая его самого ядовитыми парами канцерогенного свойства. Часы мерно цоколи, время подходило к семи.

Лобзик, тетрадь и человек еще долго могли бы наслаждаться негой и покоем акварельного утра, но Тихона Гавриловича вид неработающего бездельника раздражал всегда. Превозмогая ноющую боль в висках, он сложил колени и локти и из этой позы эмбриона попытался одним щелчком разложиться до размеров нормального мужчины. Трюк не удался, и не только потому, что означенной цели Тихон не осилил на протяжении всей своей энергичной жизни – нормальным его постеснялись бы назвать даже мегакорректные ребята из ОБСЕ. Дело стопорил нужный, но все-таки балласт: инструмент и собрание сочинений на двухсот двадцати листах в клеенчатом переплете. Дорогие сердцу предметы намертво застряли в цепких ладошках, лишая трудовика возможности удачно сгруппироваться для принятия вертикального положения. Наконец, конфликт потребностей и возможностей был решен; тетрадь с большими предосторожностями отправилась в карман, а лобзик, достойно выполнив роль противовеса при поднятии груза, заслужил место в руках Квазимодыша. Теперь Тихон стоял, стонал и покачивался прямо у окна кабинета, подсвеченного шальным калейдоскопом солнечных зайчиков от проезжавших мимо школы автомобилей.

На стоянке у ограды одиноко стояла машина Леонида Серафимовича, которой вся школа успела подивиться еще накануне. На черном джипе новомодным изыском сияла аэрография из прошлой жизни Камикадзе: самолет какой-то необычной толстоту, взлетная полоса и ангар со всеми авиационными подробностями. Притихшему педсоставу Поленко объяснил, что не забывает славных дней в небе, картина на капоте – это, собственно, фотография его прежнего рабочего места, которое, конечно, было не чета нынешнему: там царили неустрашимое мужество и подвиг, а здесь бледными поганками прут учителя-белоручки.

Тихон сразу же заметил необычное авто, и в его рассеянном сознании взорвались давно зревшие сомнения: где же всепочитаемый господин директор и почему не состоялась конспиративная встреча по переделке школьного порядка? Догадка не заставила себя ждать:

– Значит, вот зачем Черный покушался на кресло, когда в нем был я! – в системе координат Тихона центр мира по-прежнему не сдвинулся, продолжая благополучно сидеть в его пупе. – Он знал, что Леонид дорогой Серафимович меня выбрал возвысить, и решил сразу зарубить будущее на корню: и директорское место, и меня как его молодого отростка!

Трудовик нервно теребил галстук, представляя, чего бы могла лишиться школа и мир, будь у него голова более хлипкой. Трон вообще чудом уцелел, видно, только потому, что его в момент покушения осеняло седалище великого человека, Тихона Гавриловича.

– Ах, какие все-таки негодяи наши белые воротнички! – вслух размышлял защитник имущества. – Чисто, как из-под наждачки – такой хитроумный план могли придумать только выпускники этой клоаки, нашего пединститута. Назар-то, яйцелобый, всегда повторяет: надо смотреть на три хода вперед, чтобы не взорвать пробирку. Смотрящий наш. Допланировался! – Тихон начал было довольно потирать ладони, но лобзик слишком царапался. Поморщившись, трудовик отложил орудие пролетариата на подоконник и пальцами начал давить запекшиеся на нем пузыри масляной краски.

Монотонное занятие расслабляло натруженные ночной борьбой члены, бешеный аллюр сердца перешел в степенную иноходь – все у Тихона было не как у людей – и трудовик вдруг отчетливо понял, что ночной гость уже, пожалуй, был в кабинете к моменту его прихода. И этот злодей определенно что-то искал, хлопал ящиками, ходил и кашлял, тоже наверняка с преступными целями, ведь достаточно одной молекулы лихорадки Эбола, что наутро вырезать всю школу и смежные организации! Как же он раньше не догадался!..

Ясно как день, что коварные макаренки разыграли целую партию, стремясь и дальше киснуть в болоте своей педагогической запущенности. Конечно, их целью было выкрасть великий план школьных преобразований, переданный Тихоном Гавриловичем на педсовете и наверняка убранный потрясенным директором в сейф. И, чтобы исключить всякую возможность утечки радикальных реформ в благодарный окружающий мир, эти подлецы заманили, скрутили и даже устранили святоуважаемого господина Поленко, лишив его пусть крохотного, но шанса потрындеть с автором проекта лично. Школе просто повезло, что на пути черных гроссмейстеров костьми и головой лег сам Тихон. Ничего, теперь он докажет, что шахматный ум Назара не применим в обычной жизни, а таланты Амалии Винтер ограничивается подозрительными рисунками, которые она величает синусоидами.

Воодушевленный трудовик взял свой кондуит и приготовился сделать последнюю, но самую важную запись на задней обложке.

– Светлая вечная память жарколюбимому директору Поленко, – он послюнявил ручку, скосил глаза на высунутый синий кончик языка и впал в задумчивость. – Ну, Леонид Серафимович и не побыл директором-то толком. Не добыл, не доруководил… Но для потомков сделал самое главное, хотя и не сделал потомков. Вот, какой софизм, – Тихон ласково заулыбался, – пойдет для мемуаров и журнала «Прикладная философия». Ладно, к делу. Он меня в это кресло усадил и пострадал за правду. Впрочем, даже и хорошо, что так все вышло, – Квазимодыш пустил в ход только что изученную им американскую технику позитивного мышления, которое на Руси издревле кратко, но емко именовалось «признаком дурачины». В формате его патологического сознания зарубежная наука заискрилась новыми гранями, одержав полную победу над атавизмами вроде здравомыслия или простого анализа. Трудовик уже ликовал:

– Там ему хорошо, где нас нет. Самое ему и место. Не примажется теперь к моей славе, а то было бы потом: " Я тебя возвысил, я тебя породил» и другая старческая перхоть.

Полностью придя в себя и уверившись, что путь к трону свободен, а сам трон в некотором роде освоен и насижен, Тихон Гаврилович рассиялся во всю мощь своего бледного узкого личика. С топотом проскакав кабинет от окна к шкафу, он по-хозяйски снес выступающие углы и растревожил ворох бумаг на столе. Хрустящие белые листочки, бумажки и записки взметнулись маленьким торнадо и разметались по помещению, забиваясь в самые дальние и тайные щели, как и пристало ценным документам в присутствии. Новое руководство наступало на школу семимильными шагами.

В темпе экзотического танца под аккомпанемент визжащих в мозгу шестеренок и винтиков трудовика вынесло за дверь. Где-то вдалеке звучал оркестр, входя в диссонанс с рваным джазом в Тихоновской голове своей стройной мелодией школьного вальса. В пустой коридор первого этажа потихоньку просачивалась жизнь: к воодушевляющей музыке торжественной линейки присоединился звук подъезжающих автомобилей, бодрая перебранка на парковке оттеняла басами ровный гул сотен веселых учеников. Все вокруг, казалось, пело и плясало в честь новенького рулевого, отстоявшего свой титул в ночной схватке.

В предчувствии долгожданных перемен Квазимодыш почти лунной походкой засеменил к доске почета, которая всегда была лучшим пособием по силе фигур в сложных школьных партиях. Перемен, однако, видно не было: висевшая напротив кабинета доска все еще пестрела мерзкими ухмылками вчерашних героев. Финоген Семенович жал мужественные руки снятых со спины спонсоров, пожелавших остаться неизвестными; Динара Ефимовна приветствовала прибывших по обмену из Лондона пакистанских школьников, призванных обучить ровесников в России оксфордскому английскому; расписная Марина млела на уроке мужества, где славные воины-десантники ладно уверяли учеников, что военкомат – друг человека, а значит лучше учиться лучше. Правда, стараниями прошлого директора, стремившегося дать ученикам полное представление о добре и зле, Тихон Гаврилович тоже был прибит к ватману в виде руки с огнетушителем на агитке о вреде пожаров для бюджета школы.