Текст книги "Время и боги. Дочь короля Эльфландии"

Тут молвил царь:

– Говорят, на снежной вершине горы Амун обитают недобрые боги.

А Монит ответил:

– Мне неведом путь к берегу, о который хлещут приливы времени, но сказано, что прежде надлежит тебе последовать путем нищего за луной, Омрундом и Омразу, пока не войдешь на Звездный Путь, откуда возьмешь вправо и достигнешь Ингази. Долго сидела там душа нищего Иба, а потом, глубоко вздохнув, начала свой длинный путь на восток вниз по хрустальной лестнице. Идучи сквозь пространства, лишенные звезд, где могла бы отдохнуть душа его, проверяя путь свой по туманному свечению земли, дойдет он наконец туда, где конец и начало всем странствиям.

И вновь молвил царь Эбалон:

– Если правдив твой суровый сказ, как найду я нищего, чтобы следовать за ним обратно на землю?

И пророк ответил:

– Ты узнаешь его по имени его, а найдешь его здесь, ибо зовется нищий тот царем Эбалоном и восседать будет на троне царей Зарканду.

На что сказал царь:

– Ежели сидеть на этом троне тому, кого люди зовут царем Эбалоном, кем же буду я?

На что пророк ответил так:

– Тебе быть нищим, и имя твое будет Иб, и назначено тебе бродить по дороге возле дворца, ожидая милости царя, которого люди называют Эбалоном.

Тогда молвил царь:

– Жестокосердны боги, что обитают в снегах Амуна у храма Азур, ибо если согрешил я против нищего по имени Иб, согрешили против него и они, обрекши безвинного на тяжкие скитания.

И сказал Монит:

– И на нем лежит вина, ибо разгневался он, когда ударил его копытом твой конь, и боги покарали его за тот гнев. Гнев и проклятья обрекли его на вечные скитанья, которым обречен и ты.

Молвил опять царь:

– Ты, что восседаешь на горе Амун в храме Азура, погрузившись в виденья и пророчествуя, прозри же провидческим оком конец этим испытаниям и ответь, где будет он?

И ответствовал Монит:

– Подобно тому, кто скользит глазом по глади великих озер, устремлялся я взором в грядущее, и подобно тому, как четырехкрылые стрекозы снимаются с голубых вод, так виденья мои парами выплывают из грядущего. Видел я, что тот царь Эбалон, чья душа была не твоей душою, стоял некогда в своем дворце, а на улицах толпились нищие, и между ними – Иб, тот, в ком жила душа твоя. Было то утро празднества, и царь явился убранным в белые одежды, в окружении пророков, мудрецов и чародеев, и все они сошли по мраморным ступеням вниз, дабы благословить землю и всех, кто стоял на ней до самых пурпурных холмов, ибо было утро празднества. И когда простер царь руку свою над головами нищих, благословляя поля и реки, и всех, кто стоял на земле, увидел я, что пришел конец испытаниям.

Превыше всего мудрость царя.

IV

Сгущалась вечерняя мгла, и над куполами дворца засветились звезды, надежно хранившие свои тайны.

А во мраке, окружавшем дворец, те, что некогда разливали вино в драгоценные кубки, тихими голосами судили царя и мудрость его пророков.

И заговорил Инар, называемый пророком Хрустальной Вершины.

Превыше всех гор подымается в той земле гора Аманат, а у подножья ее стоит храм Инара, и когда отгорает свет дня, ее Хрустальная Вершина ловит лучи солнца и посылает на темную землю, подобно зажженному в ночи маяку. И в час, когда все лица обращены к горе Аманат, Инар с Хрустальной Вершины разгоняет дурные чары и, как говорят люди, подает знаки богам. Когда мир покоится в ночной тиши, Инар беседует с богами.

И сказал Инар:

– Превыше всего мудрость царя.

Верно дошли до тебя, о царь, некие речи с вершины Аманата.

Беседовавшие со мной у Хрустальной Вершины пришли из города, по улицам которого не гуляет смерть, и поведали мне их старейшины, что не отправится царь ни в какое странствие, но исчезнут с глаз твоих холмы и темные леса, небо и все сверкающие в ночи миры, и не ступит твоя нога на зеленые луга, и не упадет взор твой на синеву небес, а реки, текущие к морям, не донесут до твоих ушей музыку своих вод. Понапрасну станут изливаться стенания из уст детей земли – не коснутся они тебя, и слезы из глаз их не растопят холод твоего сердца. Болезни, жара и хлад, невежество, голод и злоба – все напасти искогтят народ твой, находя свои жертвы повсюду – в полях, на дорогах и в городах, но ни одно из этих бедствий не коснется тебя. И когда минует все и душа твоя, приютившись на перекрестке миров, стряхнет с себя прах мирских сует, в одиночестве своем насладишься ты своими видениями.

И почудится тебе, что грезы твои истинны, ибо не будет в мире ничего, кроме тебя и твоих снов.

И возведешь ты из грез своих воздушные дворцы и города, которым не страшны станут ни разрушительное время, плющ и ржавчина, ни набеги завоевателей. Лишь ты один властен будешь уничтожить или перестроить их, ежели пожелаешь. Ничто не потревожит грез твоих, коим здесь угрожают земные бури и волненья, как отдыху горожанина, заснувшего среди людского гомона. Ибо грезы твои вольным потоком могучей реки зальют бесплодные равнины, где не за что зацепиться глазу, и не будет этому простору ни конца, ни края, и ничто не помешает ему нести свои воды. И надобно бы тебе поместить в том новом твоем владении немного печали и сожаления о дурных поступках своих, чтобы память о них навсегда приютилась в душе твоей, ведя свою жалостливую песнь; и память та тоже будет всего лишь сном, но сном правдивым.

Никто не потревожит тебя в твоих видениях, ибо даже боги не властны будут над тобой, покуда не сгинут плоть, земля и теченье событий, которым они тебя обрекли.

И молвил тогда царь:

– Не по душе нам твое пророчество, ибо пусты праздные мечтанья, отраден нам шумный мир деяний и страстей человеческих.

А пророк ответил:

– Победы, драгоценные каменья, пляски девушек – тщета, что тешит твою прихоть. Блеск жемчужины обманчив, ибо рожден воображеньем, а оно есть лишь мечтанье. Деянья и страсти человеческие – ничто, ежели не вызрели они в мечтах и не питают мечтаний, ибо одни лишь грезы истинно существуют, и там, где пребудешь ты, когда настанет конец мира, станут жить лишь виденья.

И молвил царь:

– Безумен пророк.

А Инар ответил:

– Безумен, но верит, что душа его владеет всем, знаньем о чем наполнится, и что сам он хозяин души своей; а ты, надменный царь, уверен лишь в том, что твоя душа обладает некими землями, охраняемыми войском и морским пределом, а сама она – в чуждых руках богов, кои неведомы тебе и вольны распорядиться ею как пожелают. И покуда не снизойдет на нас весть, что оба мы во власти заблуждений, я могущественней тебя, о царь, и нет надо мной властителей.

И сказал царь:

– Ты говоришь, что нет над тобой властителей; с кем же беседуешь ты, посылая непонятные знаки в надмирные края?

Тогда Инар, сделав несколько шагов, прошептал что-то царю. И вскричал царь:

– Схватите этого пророка, ибо он лжец и не беседует по ночам с богами, а обманывает нас своими пустыми знамениями!

А Инар ответил:

– Не приближайтесь ко мне, не то я укажу на вас, когда ночью буду вещать с горы Тем, о ком вы знаете.

И пошел прочь Инар, и стражники не тронули его.

V

Потом заговорил пророк Тун, закутанный в водоросли; не было у него храма, и обитал он вдали от людей. Всю жизнь провел он на пустынном берегу и слышал только шум моря да вой ветра в утесах.

Говорили, что долгая жизнь наедине с морем и ветром отучила его от людских радостей и чуток он стал лишь к печали моря, вечно рыдающей в его сердце.

– Давным-давно по Звездной тропе где-то в междумирье шествовали боги Древности. Присели они отдохнуть в беззвездном мраке перекрестка миров, и миры пошли кружить вокруг них, как мертвые листья в осеннем вихре, и ни в одном из них не было жизни, а боги вздыхали о том, что не могло сбыться.

Столетье за столетьем уходило своим чередом туда, где все обретает свой конец, и уносило с собой вздыханья богов, желавших того, что не могло сбыться.

Погребальная песнь Шимоно Кани

Одного за другим оставляла жизнь богов Древности, убиваемых собственными сожалениями. И Шимоно Кани, младший из богов, сделал себе арфу, натянул на нее струны сердец старших богов и, сидя на Звездной тропе у истока творенья, играл на ней погребальную песнь богам Древности. В ней говорилось обо всех напрасных сожалениях и горестной любви богов в древние времена и об их великих деяниях во славу грядущих лет. Но в песнь Шимоно Кани проникли голоса сердечных струн богов, не перестававших печалиться о том, что не могло сбыться. И эта песнь, и эти стенанья неслись со Звездной тропы, прочь от истока творенья, как потерявшая в ночи путь птичья стая, покуда не достигли миров. Каждый звук был жизнью, и множество их осталось пленниками миров, облеченными плотью на недолгий срок, откуда вновь не пустятся они в путь к великой реке Антем, что шумит у Конца Времен. Шимоно Кани дал голос ветру и одарил печалью море. И вот когда в залитых светом покоях раздается голос певца, услаждающего царя, душа его, прикованная к земному праху, рвется к собратьям. И когда при звуках этого пения сердце царя наполняется печалью, а сердца принцев – томлением, надобно, чтобы в памяти их пробудился невиданный ими печальный лик Шимоно Кани, что сидит возле усопших богов, играя на арфе и перебирая жалобные струны сердец, изливающих свои души мирам.

Когда по ночам среди холмов слышится голос одинокой лютни – то чья-то душа призывает сестер, рожденных звуками песни Шимоно Кани, что избежали мирских оков; и, не ведая, куда несется ее зов и зачем, знает он, что только в этом плаче может излить свою тоску, обратив ее к окружающей тьме.

И хотя в земных узилищах суждено погибнуть памяти о былом, случается все же, что на ногах пленника оседают пылинки дорог, по которым он некогда ступал; и в памяти его вдруг просыпаются видения прошлого. Тогда рождается великий певец и, собирая обрывки воспоминаний, создает мелодию, похожую на ту, что рождается под пальцами Шимоно Кани, когда касается тот струн своей арфы. А те, кто слышит ее, вопрошают: «Не слыхал ли я ее прежде?» – и идут дальше, обремененные горечью неслучившихся воспоминаний.

И вот когда однажды перед тобой, о царь, распахнутся ворота твоего дворца, когда выйдешь ты к народу под жалобные звуки лютни и барабана, в тот самый день надобно открыть покаянными руками дверь темницы, дабы еще один заблудший звук песни Шимоно Кани вернулся в дом своей мелодии.

Песня Шимоно Кани будет звучать до тех пор, пока однажды не обретет все свои звуки, чтобы одолеть Молчание, восседающее у Конца Времен. Тогда возвестит Шимоно Кани праху братьев-богов: «То, что не могло сбыться, сбылось».

Но недвижен пребудет прах богов Древности, лишь вновь зазвучат в сердечных струнах арфы их голоса, оплакивая то, что не может сбыться.

VI

Когда караваны, простившись с Зандарой, выходят в путь по бесплодной равнине на север в сторону Эйнанду, истекают семь дней, прежде чем они приблизятся к источнику, где высится черная скала Шаба Онат, подножье которой омывают чистые ключи, а вершину венчает буйная зелень. Здесь стоит храм Пророка Странствий, и на его южной стене красуются фигуры, обращенные к верблюжьей тропе богов – покровителей караванов.

Тут узнает путник, суждено ли ему завершить свое десятидневное путешествие по пустыне и достичь белых стен Эйнанду, или же кости его лягут рядом с теми, что давно уже покоятся по сторонам караванной тропы.

Нет имени у Пророка Странствий, ибо не нужно имени живущему в пустыне, где никто не окликнет и никто не отзовется.

И так сказал Пророк Странствий царю:

– Назначено тебе, о царь, продолжить путь, начатый давно.

За много лет до рождения луны пришел ты с караваном верблюдов-призраков из безымянного города, что раскинулся над звездами. Оттуда началось твое странствие через Великую Пустошь, и верно служили тебе верблюды-призраки, покуда многие спутники твои не полегли костьми, и не засыпаны были безмолвием, и снова обратились в ничто. Те, кто лишился верблюдов, которые пали оттого, что некого стало им нести на своих спинах, потеряли дорогу и погибли в пустыне. Это те, что могли бы быть, но не стали. И мириады часов прошли над Великой Пустошью, покуда ты блуждал в тех краях.

Не сказать, сколько веков пролетело над городами, пока продолжалось твое странствие, ибо нет времени в Великой Пустоши, а только часы хлопотливо бегут в сторону востока, верша свое дело. Наконец призрачные странники увидали вдали манящую зелень и устремились туда. Так они достигли Земли. Здесь, о царь, нашли недолгий покой ты и те, что пришли с тобой. На Земле сделали вы привал, прежде чем продолжить странствие. Тут хлопотливые часы, помечая собой каждую травинку и каждое дерево, ненасытные, как саранча, тучами лепятся над вашими шатрами, и под этой тяжестью гнутся их опоры, а вас одолевает томление.

А в тени Шатров прячется с проворным мечом нечто темное, и зовут его – Время. Это оно призвало сюда часы, оно их властелин, и его повеление исполняют часы, пожирая все живое на земле, обрушивая в пыль шатры и изнуряя странников. А едва лишь всякий час выполнит свою работу, тут же и его сразит Время своим быстрым мечом, и час тот уходит в пыль с подбитыми крыльями, подобно саранче, разрубленной рукой ловкого воина.

И, сворачивая один за другим свои шатры, твои спутники, о царь, продолжают путь, начавшийся так давно из безымянного города, откуда вышел караван с верблюдами-призраками в Великую Пустошь. И твоя, о царь, дорога лежит в те края, где, как знать, может быть, встретишь старых друзей, с коими свела тебя судьба в земном твоем приюте.

В Великой Пустоши тебе попадутся еще другие оазисы, но и оттуда уйдешь ты, гонимый хлопотливыми часами. Какой пророк ответит, сколько дорог предстоит тебе исходить и сколько сделать привалов? Но в конце путей достигнешь ты места Отдыха Верблюдов, где тускло мерцающие утесы, название которым – Конец Скитаний, вздымаются среди Великой Пустоши; их подошвы упираются в пустоту, и пустота простирается вокруг них, только сиянье далеких миров бросает отсвет на Пустошь. Один за другим всадники на усталых верблюдах-призраках, приблизившись к скалам, проходят через расщелину к Городу Конца. И воочию открываются им рожденные в грезах шпили и купола людских надежд, виденные доселе лишь как миражи в Пустоши.

Не долетят сюда хлопотливые часы, далеко отсюда, среди шатров, останется темная фигура с быстрым мечом. Здесь, на этих светлых улицах, в сотканных из песенных звуков пристанищах последнего из городов, придет, о царь, конец твоим странствиям.

VII

В долине за горой Сидоно растет сад, где цветут маки, и летний ветерок разносит их лепестки по всей долине, через которую пролегла тропа, усеянная перламутровыми океанскими ракушками. А над самой вершиной Сидоно летят птицы, направляясь в сторону озера, что лежит в долине, а за их стаями видно, как подымается солнце и, освещенная его лучами, гора Сидоно простирает свою тень до самой кромки озера. Каждое утро, в час, когда засверкают под солнцем океанские ракушки, ступает на тропу старец в шелковых одеждах с удивительными узорами. Он живет в маленьком храме, что стоит на краю тропы. Никто не приходит сюда на моленье, ибо старый пророк Зорнаду запретил людям топтать свое маковое поле.

Чужды остались Зорнаду алчность царей и их подданных, что так падки на злато. И потому покинул Зорнаду шумный город и тех, что соблазнились его блеском, и нашел себе приют у горы Сидоно, где нет ни царей, ни воинов, ни жаждущих злата, а лишь маковые головки, дружно клонящиеся под ветром, да птицы, стремящие свой полет к озеру, да восход солнца над вершиной Сидоно; а потом – путь птиц назад к горе, закат в долине, а высоко в небе над озером и садом – звезды, каких не знают в городах. Так живет Зорнаду в своем маковом саду, а гора Сидоно стоит преградой между ним и миром людей; и когда порыв ветра из долины швыряет лепестки маков в стену храма, молвит старый пророк: «Цветы возносят свои молитвы; что ж, они ближе к богам, нежели люди».

Но однажды посланцы царя через много дней пути достигли окрестностей Сидоно и увидели долину и сад. У озера открылось им внезапное сияние макового цвета, словно восход солнца, открывающийся сквозь туман пастуху в горах. На третий день спуска по склону голой скалы их встретили чахлые сосны, сквозь стволы которых брезжил алый свет маков в долине. Целый день блуждали они среди сосен. В ту ночь холодный ветер слетел в сад на цветущие маки. А Зорнаду в своем храме в глубокой печали спел траурную песнь в честь погибших цветов, ибо той ночью ветер унес лепестки, которым уже не вернуться в цветущую долину. А на тропе за храмом посланцы из города собрали океанские ракушки, на которых прочли имена царей и восхваления им. А из храма доносился голос Зорнаду, все еще возносящего богам свою жалобную песнь.

Повинуясь царскому велению, взяли они его из сада и увели прочь от сверкающей перламутром тропы, от скалы Сидоно, и опустел храм, и некому стало оплакивать мертвые головки шелковистых маков.

Пришло время торжествовать осеннему ветру, и цветы, выросшие из земли, вновь ушли в землю, как воин в расцвете сил, срубленный мечом язычника где-нибудь в дальних краях, где некому его оплакать. Так из страны цветов Зорнаду насильно попал в мир людей и увидел город, а посреди города предстал перед царем.

И сказал царь:

– Зорнаду, что скажешь ты о странствии царя и о принцах и народах, что встретятся ему на пути?

Зорнаду ответил:

– Ничего неведомо мне о царях; но однажды ночью, незадолго до рассвета, отправился в путешествие цветок мака. Полетел он вслед за дикой стаей через скалу Сидоно, а рассветные лучи освещали гору и цветы, просыпающиеся на озерном берегу. Пчела, кружившая над садом, поведала об этом другим цветам, тем, что знали улетевшего по его аромату. И солнечные лучи лили свет из-за гребня скалы на сад и долину, где их приветствовало одним цветком меньше. И я, о царь, каждое утро проходя по усыпанной перламутром тропе, не нашел и не находил уж больше впредь того цветка, что отправился некогда из моей долины в странствие, из которого не возвращаются. И тогда я, царь, запел песнь печали, и цветы склонили свои головки; но нет такого плача и нет такой жалобы, что вернула бы жизнь цветку, который цвел некогда в саду, а больше не цветет.

Куда уходит жизнь маков – людям доподлинно неведомо. Одно знают они наверное: в те края ведут невозвратные дороги. И лишь когда заснет некто в вечернем саду, где воздух густо напоен ароматом цветущих маков; когда стихнет ветер, и издали, с одиноких холмов едва заслышится голос лютни, и почудятся ему ало-шелковые маки, что росли в саду его юности, тогда оживут в его снах те давно погибшие цветы. Может быть, то будут сны самих богов. И во сне какого-нибудь божества, прикорнувшего перед зарей на тенистом лугу, мы, если выпадет удача, вновь обретаем жизнь, хотя тела наши давно уже смешались с земным прахом. В этих странных снах снова забурлит наша жизнь надеждами, радостями и горестями, покуда не наступит утро и не проснется божество, чтобы приняться за свои дневные труды и, может быть, – на счастье нам – припомнить свои праздные сны и еще раз передаться им в ночной тиши, когда воссияет божественный свет звезд.

VIII

И молвил тогда царь:

– Не по душе нам сии чудные странствия и призрачные скитания в сновиденьях богов, подобно тени утомленного верблюда, что не может угомониться, прежде чем сядет солнце. Дурно поступают боги, что, вложив в меня любовь к прохладе земных дерев и звону ручьев, посылают в звездные миры, к которым нет у меня влечения, ибо глаза души моей навеки прикованы к земле, как у нищего бродяги, что, взирая с мостовой на освещенные окна дворца, возомнил себя господином. Ибо куда бы ни направили боги стопы мои, я пребуду тем, чем они меня сотворили: существом, привязанным к зеленым земным полям.

И ежели найдется здесь пророк, которому внимают блистательные боги, обитающие над славным восточным небом, пусть скажет он им, что есть, мол, на Земле, в стране Зарканду, к югу от Опаловых гор, один царь, как смолой приваренный к садам земным, и отказывается он наслаждаться дарами, которыми боги наделяют мертвых над сумеречным миром, окружающим звезды.

И тогда заговорил Йамен, пророк храма Обина, что стоит на берегу большого озера и обращен окнами к югу. Йамен сказал:

– Я часто возношу молитву богам, что сидят над сумерками, за восточной страной. Но когда тяжелеют на закате багровые облака или когда приближаются гроза либо затмение, я прекращаю молитвы, ибо дождь и ветер прибьют их к земле. Когда же солнце садится при ясном небе, слегка зеленеющем или лазурном, и прощальный свет его лучей ласкает одинокие холмы, тогда я возношу свои молитвы благодушным богам, и они слышат их. Но ведает ли царь, что благодеяния, испрошенные у богов, не та милость, которой мы ожидаем? И ежели даруют они тебе жизнь вечную на Земле, годы станут обременять тебя недугами, и превратишься ты в раба часов, опутанного узами, которые никто не в силах будет разрубить.

И царь сказал:

– Те, что насылают бремя старости, пусть делают свое дело; ты же в тишайший из вечеров умоли богов, чтобы даровали мне на земле вечную молодость, и да минет меня бич годов.

Ответил ему на это Йамен:

– Благословенно желание царя, но милость богов всегда чревата проклятием. Принцы, с которыми веселился царь, те, что знали о великих свершениях его в прежние времена, станут один за одним стареть. А ты, о царь, сидя за пиршественным столом, восклицая «веселитесь!» и вспоминая прошлое, увидишь вокруг клонящиеся ко сну головы людей, уже забывших о нем. Одного за другим станут призывать к себе боги тех, кто шел с тобой ночью по следам дикого кабана и загнал его в реку Оргум. Ты останешься один, о царь.

Придут новые люди, которым неведомы твои прежние деяния, которые не воевали и не охотились с тобой, которые не дерзнут, как бывало, разделить твое веселье. Тем временем ушедшие будут становиться в твоей памяти все дороже, а те, что станут окружать тебя, – все постылее. Новое, приходящее на смену старому, будет тебе немило; но с каждым годом станет меняться мир перед твоими очами, и увянут сады твоего детства. Стародавнее детство твое возлюбишь ты пуще с течением лет, а новые порядки и обычаи не оставят ему места, и не во власти царя задержать перемены, предустановленные богами.

Тщетно будешь взывать к прошлому; даже царь не в силах помешать рождению новых обычаев. Наконец пресытишься ты и пирами. Утомишься от охоты. Но старость, обходящая тебя стороной, не отымет у тебя прежних желаний, которые столько раз ты уже утолял. И тогда, о царь, ступишь ты на охотничью тропу, преследуя добычу, которой никто еще не искал. Время не угасит твоего тщеславия, когда уже не к чему станет тебе стремиться. Опыт многих веков умудрит тебя, но также опечалит и разгневает, и умом ты отдалишься от ближних твоих, неразумие коих тебе надоест, а им будет недоступна твоя мудрость, ибо мысли твои не станут их мыслями, а боги, которых они сотворят, будут уже не богами Древности. Мудрость не принесет тебе никакого утешения, но лишь сознание ничтожности твоего знания, и ты почувствуешь себя мудрецом в стране дураков либо глупцом в стране мудрецов, и сомненья твои усугубятся. Когда же уйдут все, кто беседовал с тобой о минувших днях, а немые свидетели не заговорят с тобой; и когда некто, дерзнувший напомнить тебе о великих деяниях твоих, превознесет царю хвалу большую, чем подобает даже богам, усомнишься ты – а были ли те деяния? И некому будет утешить тебя, кроме эха божественных голосов, звенящего в ушах, отголоска давних времен, когда скликали они друзей для тебя. Услышишь ты, как извратится мудрость былых времен, а потом увидишь, как она забудется навсегда.

И тогда многие пророки возопят, дабы вернуть ту древнюю мудрость. А ты поймешь, что стремление к знанию – суета, и охота – суета, и веселье, и все – суета сует. И когда-нибудь поймешь ты, что и быть властелином – суета. И тогда вознегодуешь ты на возносимые тебе хвалы, покамест не придет час и не восстанут люди на царей. Вот когда ты узнаешь, что воистину принадлежишь иным временам и живешь в неподобающие годы, и градом посыплются на тебя насмешки, и собьют венец с твоей головы те, чьим праотцам ты позволял приносить отпрысков своих, дабы поцеловать царскую туфлю, и станут смеяться, что не научился ты распоряжаться златом.

Нет, не все чудеса грядущего сопрягутся с твоими воспоминаниями о прошлом, которые, отступая в глубь веков, уготованную богами, с каждым годом будут делаться теплее и ярче. Погруженный в думы о давно ушедших друзьях и величии былых царств, не заметишь ты, какого могущества достигнут насмешливые и суетливые в это бесцарствие. И в конце концов узришь, о царь, что люди меняются так, что совсем ты перестаешь понимать их, ибо уже и не люди то будут, а новая овладевшая миром порода, чьи предки были людьми.

Те ж вовсе не станут беседовать с тобой, ибо скоро решат, что тебе не понять их, и увидишь ты, что нет тебе места на Земле, и станешь изнывать в мире городов, тоскуя о вольном воздухе, о колышущейся под ветром траве и шуме ветра в кронах деревьев. Но пройдет и это, боги унесут с собой во тьму все жизни, кроме твоей; долго копившийся жар самой сердцевины вскинет земля чрез жерла вулканов к небесам, а сама остынет, и не останется на ней ничего живого, кроме тебя, о царь.

И сказал тогда царь:

– Молись все же своим жестокосердным богам, дабы те, кто любит эту Землю со всеми ее садами и лесами, где звенят потоки, не разлюбили бы ее, когда она одряхлеет и остынет, когда увянут сады, иссякнет смысл бытия и ничего не останется, кроме воспоминаний.

IX

Тут заговорил Пагарн, пророк земли Урн.

Пагарн сказал:

– Был один сведущий человек, но его нет с нами.

А царь вопросил:

– Разве он живет дальше тех мест, куда успели доскакать за ночь мои гонцы на быстрых конях?

И ответил пророк:

– Не то что не дальше тех мест, куда твои гонцы успеют доскакать за ночь, но так далеко, что вернуться оттуда не смогут они, пока стоит мир. Из того города ведет долина, огибающая весь мир, и кончается она в зеленой земле Урн. С одной стороны блестит в отдалении море, с другой лес, древний и черный, затеняет просторы Урна. За лесом же и за морем нет ничего, кроме сумерек, а дальше – только боги.

В устье долины мирно спит деревушка Ристаун.

Здесь я родился, и услышал блеянье овец, увидел дым, столбом подымающийся от крыш Ристауна к небу, и узнал, что не следует людям входить в темный лес и что за лесом и за морем – ничего, кроме сумерек, а дальше – только боги. Нередко забредали к нам странники из мира, что лежит за долиной, вели странные речи и той же долиной возвращались назад в свой мир. Иногда спускались сюда и цари с караванами верблюдов, сопровождаемые бегущими людьми и звоном колокольчиков, и всякий раз путники вновь подымались в долину, и никто из них не ступил дальше земли Урн.

Китнеб вместе со мной вырос в земле Урн, вместе со мной пас стада, но не было ему дела до блеянья овец и дыма, столбом уходящего к небу, а хотелось ему выведать, далеко ли от Урна до сумерек, а уж потом – далеко ли восседают боги.

Часто думал о том Китнеб, пася овец, и, пока другие спали, бродил он, бывало, вдоль кромки леса, в котором не дозволялось гулять человеку. А старейшины Урна порицали Китнеба за его дерзость, хотя ничем другим он не отличался от жителей деревушки и своих сверстников, пока не пришел день, о котором поведаю тебе, о царь.

Было Китнебу уже лет двадцать, и сидели мы с ним возле своего стада, а он устремил свой взор далеко, туда, где у края земли Урн темный лес смыкался с морем. Когда же спустились сумерки и на землю упала ночь, мы отогнали стадо в Ристаун, и на улице возле домов увидел я четырех господ, пришедших долиной из мира, одетых в голубое и алое, с перьями на головах. Они предложили нам по нескольку блестящих камушков, которые, по их словам, высоко ценились в их краях, за овцу. И я продал им три овцы, а Дарняг продал восемь.

Но Китнеб не стал торговать вместе со всеми, а отправился один через поля к кромке леса.

А на следующее утро странная история приключилась с Китнебом.

Увидел я, как возвращается он с полей, и приветствовал по обычаю пастухов, но он не ответил. Я остановился и заговорил с ним, но ни слова не отвечал мне Китнеб, покуда я не рассердился и не покинул его.

Стали мы рассуждать меж собой, дивясь, что с Китнебом, – никому не ответил он на приветствие, но один из нас сказал, будто поведал ему Китнеб, что слышал голоса богов за лесом и не станет отныне слушать голоса людей.

Потом человек добавил: «Китнеб потерял рассудок». И никто не возразил ему.

Место Китнеба среди пастухов занял другой, а он теперь сидел вечерами у кромки леса совсем один.

По многу дней не произносил он ни слова, а если кому удавалось разговорить его, то узнавали мы, что каждый вечер слышит он голоса богов, выходящих в лес из сумерек и со стороны моря, и уж не станет более беседовать с простыми смертными.

По прошествии месяцев жители Ристауна стали смотреть на Китнеба как на пророка, и мы привыкли указывать на него странникам из долины, говоря: «Есть у нас в земле Урн пророк, каких не встретишь в ваших городах, ибо по ночам он беседует с богами».

Прошел год с тех пор, как умолк Китнеб, и вот он явился ко мне и заговорил. А я склонился перед ним, потому что мы верили, будто он – собеседник богов. И Китнеб сказал:

– Мне не с кем побеседовать перед концом, кроме тебя, потому что я совсем одинок. Да и как могу я говорить с мужчинами и женщинами на улочках Ристауна, ежели я внимал голосам богов, поющих над сумерками? Но не было еще в Ристауне человека отверженнее меня, ибо, признаюсь тебе, что, слыша голоса богов, не понимаю я Их речей. Я узнаю Их по голосам, когда Они призывают меня к себе, тревожат мою душу и влекут к себе. Я различаю, когда Они радуются, а когда печалятся, ибо даже богам ведома грусть. Мне внятен Их плач по древним разрушенным городам и белеющим в пыли костям героев. Но увы! Я не знаю Их слов, и чудесная мелодия Их речи ударяет мне в сердце, но ускользает, оставшись непонятой.

Потому отправился я из земли Урн в странствие, покуда не пришел к дому пророка Арнин-Йо и поведал ему, что хочу раскрыть смысл божественных слов. И Арнин-Йо послал меня к пастухам разузнать, что им ведомо о богах, ибо они-де владеют всей мудростью, а что сверх ее, то грозит бедой.

Но я сказал Арнин-Йо, что сам слыхал голоса богов и знаю, что живут они там, над сумерками, и не могу долее поклоняться божкам, слепленным из глины, которую наскребли пастухи на склоне холма.

На это Арнин-Йо ответил мне:

– Забудь же, что слышал голоса богов, и вновь поклонись богам из красной глины, которых сотворили пастухи, и обретешь покой, как обрели его пастухи, и умри с миром, свято веря богам из красной глины, собранной пастухами на холме. Ибо дары богов, что восседают за сумерками и смеются над глиняными божками, не принесут тебе ни покоя, ни радости.